ДУМАЙ, ТАТЬЯНА, ДУМАЙ

Повесть

«Пред женской красотой

мы все бессильны стали.

Она сильней богов,

людей, огня и стали».

Пьер Ренар (1524 – 1585)

Возбужденная от быстрого спуска по лестнице, Татьяна выбежала из здания заводоуправления и, только войдя в живой поток возвращающихся с работы заводчан, замедлила шаг. Она шла, не замечая шагавших рядом людей, мысленно продолжая разговор с председателем профкома Сергеевым. Сейчас у нее находились нужные слова, доказывающие, что ее восьмилетняя Аленка не может одна оставаться в доме все лето и ей, как никому другому, очень нужна, просто необходима путевка в пионерский лагерь. И ведь обещали, и, казалось, все было решенным, и они с Аленкой уже собрали чемодан. А сколько разговоров было у них об этом – это же первые каникулы, первая поездка в лагерь! И вдруг это сообщение – ее нет в списках, и путевки не будет...

Работы было много – конец месяца – план тянули со скрипом, от станка ни на минуту не отлучиться. Девчата уговаривали Татьяну: «Иди, потом наверстаешь». Но она все же дождалась конца смены и побежала в профком. У нее еще теплилась надежда, что это ошибка, но Сергеев развеял все сомнения: путевку отдали Юткиной, у которой трое детей. Но ведь у нее, у Юткиной, две бабушки, да и дети постарше. А как же ей свою малявку одну оставлять? И голодной будет, и натворить может что угодно: дом рядом с дорогой – до беды далеко ли... Татьянина радость где – то заплутала в людском потоке, а вот беды одна другую обгоняют.

Татьяна вспомнила разговор с Сергеевым и вдруг остановилась – как споткнулась. Вот они, его последние слова:

– Не ты одна, Никитина, мать – одиночка. Да и сама виновата...

Его бегающие, плутоватые глаза смотрели насмешливо, нагловато, взгляд скользил по ее фигуре, как бы раздевая донага. Татьяна смущенно зарделась, быстро выскочила из кабинета, даже не вникнув в смысл сказанных слов: мысль, что путевки не будет, оглушила ее. А сейчас ей стало все яснее ясного. «Сама виновата...»

Вспомнилось сказанное им раньше: «Ты еще пожалеешь...» Так вот как он расквитался с ней за ее строптивость! Когда же это было? Четыре года назад? Да – да, точно, четыре года. Аленка тогда только что переболела коклюшем. Был праздник молодежи. Завод отмечал его на базе отдыха. Иринка Иванова подхватила Аленку и отвезла к своей матери, и Татьяна смогла поехать вместе со всеми. Ох, и хорошие у них в бригаде девчата – веселые, заводные – захороводят кого хочешь. Может, она слишком влюблённо на них смотрит, только не представляет, как бы она смогла жить без своих хохотушек.

А праздник тогда удался на славу. Девчата и ее заставили спеть песню «Дочери, дочери». Когда – то в школе она участвовала в самодеятельности, и Андрею нравилось, как поет его «невеста». «Невеста и жених» – так их звали с детства. Ох Андрей, Андрей. Татьяна вздохнула. Вот так всегда: чтобы она ни делала, о чем бы ни вспоминала, а мысли всегда приводят к Андрею.

Но что же было на празднике? Ах, да, Сергеев возле ее девчат крутился. А они все были принаряжены, веселы. Иринка подошла к Татьяне и расплела ее тугую косу, и рассыпалась она пушистым, волнистым золотым морем по плечам Татьяны, еще ярче выделяя белизну лица и нежный румянец. Стройная, чернобровая, она выделялась среди сверстниц своей естественностью, как выделяется живой цветок среди красиво вырезанных букетов.

Немного полноватый, но очень подвижный, юркий Сергеев то приобнимал одну, то крутился в немыслимом пируэте с другой, то раскланивался в реверансе перед третьей. После концерта все разбрелись кто куда, и как – то так получилось, что они с Сергеевым остались одни. И он вдруг по безобразному стал приставать к ней.

– Не строй из себя святую – все мы грешные. Ты – одинокая, беззащитная, а я тебя в обиду не дам: сниму квартиру, будем там встречаться. Да и твое материальное положение от меня во многом зависит – премии и прочее. Так что не ломайся.

Обида, боль, нанесенные Андреем, спрятанные на самое донышко и так долго хранимые ею, и удвоенные новым оскорблением, вдруг поднялись ураганом, и она залепила пощечину Сергееву и пошла прочь от него. А вслед слышала: «Ты еще пожалеешь...»

Взяв свое «сокровище» и уложив ее спать, Татьяна проревела всю ночь. Девчатам ничего не сказала. Да и что скажешь? Она и есть самая настоящая «одиночка», как былинка на косогоре, – ветра, бураны налетают, стараются сломать, вырвать с корнем, а она гнется, пригибается до земли, но не ломается. Может быть, оттого, что ее молодой росточек, ее Аленушка, дает такую силу?! Сейчас Татьяна вспомнила, как девчата говорили:

– Чем это ты Сергееву не угодила, за что он на тебя зуб имеет?

– С чего это вы взяли?

– Да как же: выдвинули твою кандидатуру для занесения на Доску почета, а он против этого – говорит, что часто не выходишь на работу.

А она и вправду тогда частенько бюллетенила из-за Аленки – чем только не переболела в первые годы! Да и как не болеть, если в комнате сырость, вся дорожная гарь.

А потом с квартирой... Распределяли малосемейку. Цехком постановил: из их цеха выделить Татьяне. Но не дали. Спасибо девчатам – всей бригадой пошли к директору и «выбили» восьмиметровку в «Шанхае» – деревянном восьмиквартирном доме с печным отоплением и «удобствами» во дворе. А она и тому рада – не то, что полсотню платить за койку и бояться пройти по комнате лишний раз. Аленку всю задергала: не бегай, не шуми. А тут они сами себе хозяева. И только сегодня девчата сказали, что тогда при распределении Сергеев настоял вычеркнуть ее из списков на квартиру.

Может, и правду говорят о Мусатовой... Девчата как – то пошутили:

– Вот, Татьяна, не захотела быть Гульчатай у Сергеева, а то жила бы сейчас не в «Шанхае», а как Мусатова, в двухкомнатной квартире в центре.

– Какой Гульчатай?

– Ну, ты даешь! Не смотрела, что ли, «Белое солнце пустыни?» Там Гульчатай – любимая жена из всего гарема.

– Да ты, Люба, спроси ее, что она смотрела, да и видит ли она что вокруг? – вступила в разговор Иринка Иванова. – Татьяна, ты заметила, что у нас новый наладчик, Сергей?

– Заметила. А что? Хорошо работает, в технике здорово разбирается.

– Заметила, разбирается... – передразнила Иринка. – Ты только и замечаешь работу и Аленку свою. А как он на тебя смотрит, ты что, не видишь?!

– А я что, какая картина, чтобы на меня смотреть?

– Дуреха ты, Татьяна. Ты лучше любой картины, да вот из-за своей глупости так и проживешь одна.

– Почему одна? Нас двое.

– Да что с тобой говорить, ты какая-то блаженная.

– Ой, девчонки, если бы на меня Сереженька так посмотрел хоть разочек, я бы...

– Любка, прекрати, – зашумела из дальнего угла Оксана, – не трави душу, а то я к своему Николе побегу. – Она сладко потянулась, провела рукой по животу, не успевшему подобраться после очередных родов.

– Ох Оксана, и жадная же ты – пятерых тебе мало, за шестым бежать хочешь.

– А что, мы с Николой решили до десятка догнать.

–Все, девчата, баста, пошли в столовую, подкрепиться надо, а то после таких разговоров что-то аппетит разыгрался, – засмеялась бригадирша.

У перекрестка Татьяна остановилась: ей послышалось, что кто – то окликнул ее, но как – то странно, и она даже не сразу поняла, что это к ней обращаются. И вдруг... «Таня, Фомичева!» Это же ее звали так – там, в ее родной Малиновке! Фомичевы – это по – уличному, по ее деду Ивану Фомичеву.

Обернувшись, Татьяна увидела тетю Катю Лукину, соседку. Мать Андрея... Они с ее матерью были неразлучными подругами. В один день сыграли свадьбы, в один год, с разницей в несколько дней родились Татьяна с Андреем. По этому поводу шутили:

– Оль, это мой увалень проспал свой срок.

– Да нет, Катя, это моя егоза раньше времени выскочила.

Они иногда ссорились из-за детей, но что удивительно: тетя Катя заступалась за Татьяну, а ее мать – за Андрея.

Да, это была ее «те Катя»... Как впервые назвала так её, и до того дня, когда уехала из деревни, иначе и не звала. Как будто у нее не хватало времени полностью произнести это слово: «тетя». А может быть, она была дороже, чем просто соседка, подруга матери? Она знала, что мать мечтала о сыне, а тетя Катя – о дочери. Но не получилось. Спустя два года после их появления на свет, отцы их погибли – провалились под лед вместе с трактором...

Татьяна смотрела на соседку – как изменилась она за эти годы! Седина, морщины. И глаза какие-то остуженные. Татьяна не помнила, какой была тетя Катя в тот день...

Андрей служил в армии последний год, а Татьяна за это время окончила техникум, получила диплом плановика и уже работала в совхозе. Перед праздником Октября приехал Андрей. Встречу решили отметить одновременно со свадьбой. Обе матери уехали в город за покупками, а они с Андреем остались одни. Ночевали в доме Татьяны. В ту ночь она стала его женой – они любили друг друга, что же еще ей надо было? А Андрей все уговаривал уехать в город, говорил, что за два года понял, как они отстают от городской молодежи. Утром заявил, что едет к другу, которому обещал приехать после демобилизации. Приехала мать, посмотрела на Татьяну, посуровела.

– Было что меж вами?

Татьяна зарделась, опустила голову.

– Мама, свадьба же через неделю... Муж он мне...

– Муж! Вот когда распишитесь, тогда и будет муж. Да что теперь – то говорить. Моя вина – не смогла подготовить к взрослой жизни, не научила, что и когда можно. Все думала – рано, стеснялась заводить разговор на эту тему. Да вот оказалось, что уже поздно. Хорошо еще, что Андрюшка – надежный парень.

Прошла неделя. Хлопотной она была, но все успели – и платье сшили, и угощенье приготовили. Приехал и жених. Да только не один, а с женой законной. Расписаны в городском загсе, все честь по чести. Сцена была, как у Гоголя в «Ревизоре» в последнем акте. Только вид у жениха был не жениховский: костюм помятый, да и лицо напоминало не глаженный после стирки ацетатный лоскут. А его жена была похожа на размалеванную фифу с картины авангардиста.

Даже сейчас, спустя девять лет, Татьяна вспоминает об этом с болью, а тогда... убежала к обрыву, где они играли с Андреем, а перед его уходом в армию просидели всю ночь и никак не могли наговориться. Татьяне казалось, что она простилась со своей любовью, со своим детством. Она через огороды прошла в дом, собрала чемодан и уехала из деревни, на ходу сказав матери, что пришлет письмо. Уехала в другую область, чтобы поменьше знакомых встречать. Устроилась на завод, нашла квартиру. Собиралась написать матери, но не знала о чем. И вдруг та сама приехала к ней. Татьяна долго не могла понять, как мать могла без адреса найти ее. И только потом, оказавшись сама матерью, она многое стала понимать, смотреть на все взрослыми глазами.

Мать привезла зимние вещи, деньги, гостинцев всяких. Как сейчас помнит Татьяна разговор с нею.

– Я рада, дочка, что ты твердо стоишь на ногах. В коллективе не пропадешь. Об одном только умоляю тебя: если ты беременна, то не губи дитя. Перенеси все косые взгляды, насмешки, но сохрани ребенка. Одной худо... – Она помолчала, а потом с каким-то надрывом продолжила: – Катерина в больнице... Выгнала она тогда Андрея, а из сердца не вырвешь. Вот рана и саднит. Нервы сдали. А Андрей...

– Мама, не надо! – закричала Татьяна, сжимая лицо руками.

– А Андрей – он хороший, что-то случилось с ним, сломался парень, – продолжила мать, упрямо сжав брови.

Еще месяц назад ее моложавое лицо теперь покрылось морщинками, по лбу пролегли две глубокие бороздки. Небольшая седая прядь, появившаяся после похорон отца, расширилась и как бы разветвилась по всей голове, еще больше подчеркивая черноту густых волос. Ее карие, со смешинками глаза потемнели и стали совсем грустными. Она обняла Татьянину голову, прижала к себе, поцеловала в макушку (совсем как в детстве!) и глубоко вздохнула: – Поеду я, дочка, а то я давно из дома, а там теперь два двора на мне.

До сих пор Татьяна не может простить себе, что не спросила мать о ее здоровье, не оставила хотя бы на денек. Своя обида, боль, заслонили все, и она была как слепая. А через полгода пришла телеграмма: «Приезжай немедленно, мать в тяжелом состоянии». Почему – то телеграмма была подписана врачом. Татьяна сразу же помчалась на вокзал, только по дороге забежала к Иринке Ивановой, оставила телеграмму и попросила оформить отпуск без содержания. Всю ночь в поезде она не сомкнула глаз. Вся ее жизнь слайдами мелькала перед глазами. Вот она болеет корью, вся горит огнем, очнулась ночью – мать склонилась над ней... Вот они с Андрюшкой играют в прятки: Татьяна залезла на дерево и спряталась там в листве. Андрюшка бегал, искал ее везде, а она сидела и тихонько хихикала. Но ветка, на которой она примостилась, вдруг хрустнула и отломилась, и она свалилась на землю, и от страха потеряла сознание. Андрюшка подбежал да как заорет: «Танька разбилась!» Татьяна пришла в себя от прикосновения чего – то теплого, открыла глаза, а губы матери трясутся, шепчут: «Доченька, доченька...» Она тогда отделалась простым испугом, а мать долго еще хваталась за левый бок. А тетя Катя приговаривала:

– Это, Ольга, второй рубец на твое сердце.

И никогда Татьяна не забудет глаза и лицо матери в день приезда Андрея с женой. Лучше бы она кричала, ругалась. А она, с потухшим взглядом, мгновенно посеревшим лицом все гнулась к земле, как бы ища защиты у нее от позора, от насмешливых взглядов сельчан. Татьяне что, она сиганула в город, скрылась там, в безликом людском потоке, а мать осталась один на один со своим горем.

Видно, это был ее третий рубец.

На станции попалась попутная машина. Всю дорогу она твердила одно и то же: «Только бы была жива, только бы жива...» В больнице, узнав, что она к Никитиной, ее пропустили без халата. В коридоре Татьяна встретила тетю Катю, но не остановилась, прошла в палату. Там она сразу увидела мать – необыкновенно бледную, с вытянутыми поверх одеяла руками. Татьяна прижалась лицом к ее руке и закричала: «Мама, мамочка, прости...» Услышала тихий, но бодрый голос матери:

– Ты что это, дочка, переполошилась? Катерина, что ли, тебя перепугала? Мне лучше... Ты вот приехала, и мне пора вставать, а то совсем завалялась. Сядь ко мне поближе, я полюбуюсь на тебя. Похорошела ты... – Она говорила медленно, с остановками, а глаза ее теплели. Она смотрела на Татьянин большой живот и улыбалась.

– Да что ты, мама, совсем страшной я стала, все лицо в пятнах, – видя, что мать улыбается, Татьяна немного успокоилась, подумала, что может быть, все не так страшно, и мать скоро встанет. Бывало же и раньше так: полежит недельку, а потом ходит потихоньку по дому, что – то делает.

А мать медленно гладила руку Татьяны, и все смотрела на нее.

– Нет, Ланюшка моя, пятна тебя не уродуют, а наоборот, придают привлекательность. Вот родится у нас девочка, то назовем ее Аленушкой, а если мальчик – Алешкой. Отец так мечтал. Исполним его желание, дочка?

– Конечно, мама.

– Ты не забывай... приезжай. Хоть раз в год на могилку надо сходить. На этой земле твои корни. Прикоснешься к родной землице – сил наберешься... А сейчас иди, дочка, устала ты в дороге, отдохнуть тебе надо. Иди. Катерина в коридоре, она тебя проводит к дядьке Макару... Иди, иди, Танюша, мы еще наговоримся с тобой...

Голос матери становился все тише. Татьяна видела, что она очень устала, не догадывалась, что та говорила из последних сил. Чтобы не утомлять ее дальше, она пошла к выходу. В дверях мимо нее прошла тетя Катя, взгляд которой был устремлен в угол, на койку матери. Раздался стонущий крик: «А – а – а...» и звук падающего тела. Татьяна обернулась – тетя Катя лежала на полу, а рука матери была безвольно свешена с кровати. Татьяна зашаталась, кто – то, подхватил ее под руки, вывел в коридор.

Она смутно помнит, как дед Макар строгал доски на гроб, как потом на машине ехали в Малиновку, как хоронили. Она машинально выполняла весь похоронный ритуал, который был заведен столетия назад и переходил из поколения в поколение. Ей самой не приходилось хоронить близких (похороны отца она не помнила), но виденное у других, слышанное из рассказов, отложилось в памяти и сейчас исполнялось по инерции. Надо было угощать могильщиков, старушек, соседей – на похороны пришло почти все село. Родственников у нее не было, все сгинули – кто в войну, кто в голод, а тетя Катя лежала в больнице. Приготовить помогли соседи, а вот за столом угощать должна была она.

На следующий день, сходив на кладбище, а потом, посидев в пустой избе, она заколотила окна и дверь досками и уехала, решив вернуться за вещами после родов. Через месяц, после рождения Аленки, оставив ее у Ивановых, она поехала в Малиновку, чтобы продать дом и забрать вещи – в городе она подсмотрела комнатенку по сходной цене. Каково же было ее удивление, когда на месте своего дома она увидела пепелище! У Лукиных сгорело все подворье, и угол дома обгорел. Татьяна не стала заходить к соседям выяснять – внутри у нее образовалась пустота: вот здесь жили мать и отец, любили друг друга, здесь она родилась, росла, встретила свою любовь, отсюда схоронила мать, и вот вместо дома лежат одни головешки... Нет, не было у нее сил с кем – то говорить. Она сразу прошла на кладбище. Могила родителей (мать положили рядом с отцом) была убрана: посажены цветы, на памятнике рядом с портретом отца был прикреплен портрет матери. В изголовье посажена березка – любимое их дерево. Посидела Татьяна на скамейке, рассказала все об Аленке, о том, как ей одиноко, поплакала, потом вышла на большак и уехала на попутной машине до станции. Ежегодно по весне она приезжала сюда, но уже ни разу не заходила в село: выйдет на дороге напротив кладбища, посидит час – другой у могилы – и в обратный путь. Так и пролетели восемь лет. И вот эта неожиданная встреча...

– Тетя Катя, вы?! Зачем вы сюда?

– По делам, Танюша, по делам. Как живешь? У Аленки закончились занятия?

– Спасибо, хорошо, закончились... – механически отвечала Татьяна, а сама думала: «Откуда она знает об Аленке? И даже то, что она ходила в школу, знает – откуда?

– Ты к матери – то скоро поедешь? Я ведь только по цветам твоим узнавала, что ты была. Иногда успевала помахать рукой вслед машине. Все тайком да тайком. Иль украла у кого что?! Отпуск скоро у тебя? Оформляй и приезжай – у Аленки легкие слабые, ей воздух деревенский да парное молоко нужны. Я уж договорилась насчет молока. Ну, бывайте тут, опаздываю на поезд. Жду вас. – Ее слова звучали настойчиво, требовательно. В этом тоне Татьяна уловила материнскую нотку, которой привыкла подчиняться.

Ошеломленная этой встречей, она не могла сразу прийти в себя и продолжала стоять у перекрестка, потом, опомнившись, заспешила домой:

Аленка играла у порога, одетая в новое, незнакомое платьице.

– Ты во что это нарядилась? Чье это платье? – возмутилась Татьяна. Она от матери переняла – чужого не трогать, старалась и Аленке это привить. А тут – на тебе! – платье чужое.

– Ма, баба Катя целый узел привезла. Она говорит, что мы в деревню поедем. А деревня лучше, чем лагерь? Ма, а на корове можно кататься? А цыплята в болоте живут?

Вопросы сыпались из нее, как из рога изобилия, но Татьяна уже не слушала ее, она пыталась разобраться во всем, что обрушилось сегодня на ее бедную голову. Она взяла из узла записку, прочла: «Татьяна, привози на каникулы Аленку, мою внученьку, ей у меня будет лучше. Катерина».

Катерина... Так ее называла мать, когда хотела похвалить:

– Вон, Катерина, одна, а какого сына растит! А ты, егоза, неслух, и в кого ты уродилась?

Татьяна так явно услышала голос матери, что даже обернулась на дверь. Вздохнула – опять померещилось. Как бы ей сейчас хотелось поговорить, посоветоваться с матерью!

Мысли Татьяны метались, вспархивали, как пугливая стая птиц. Что же получается? Путевки нет, чемодан собран, бабушка ждет свою внучку. Имеет ли она право лишать Аленку радости общения с бабушкой? Ведь «баба Катя» – единственно родной человек у них. Случись что с Татьяной – пропадет Аленка. Думай, Татьяна, думай, тебе решать. Вспомнились давние слова матери, когда она в очередной раз лежала в больнице: «Что со мной случится – держись Катерины, она мне дороже сестры родной». А она за восемь лет ни разу не зашла к ней.

Утром Татьяна в бригаде рассказала обо всем, потом написала заявление на отпуск, к вечеру получила отпускные деньги, и с ночным поездом они с Аленкой поехали в Малиновку. На станции она столкнулась со Славкой Балиным – своим одноклассником.

– Танюха, здорово! Я уж второй поезд караулю, вашу светлость встречаю, а вы – вот они: Царевна с Принцессой.

– Балабол, ничуть не изменился. С какой стати ты нас встречаешь?

– Бабка Катерина попросила встретить, все наказывала: «Ты смотри, Славуня, мою Ягодиночку не растряси». Что смотришь, Ягодиночка, полезай смелей в мой «лимузин», домчу с музыкой, а то бабка Катерина с самого утра стоит у ворот, теперь все глаза проглядела. – Он подхватил Аленку, посадил в машину, положил чемодан в багажник, и они поехали.

– Слава, а почему тетю Катю зовешь бабкой, она же ровесница твоей матери?

– Да ее уже лет восемь все так зовут. Понимаешь, она, как приехала после рождения вот этой «Принцессы», так обежала все село, делилась своей радостью: «Бабка я, бабка! Внучка, Аленушка родилась!» Куда и хворь ее делась. Вот только после пожара отлежала месяц в больнице: а потом опять к тебе засобиралась. А ты чего ни разу не приехала в отпуск? Или городской стала, и мы, деревенские, тебе не пара?

– Слава, Слава, помолчи. Останови машину, пожалуйста.

Машина заскрипела тормозами, остановилась. Татьяна вылезла, сошла с обочины к лесополосе, подошла к одной из березок, прижалась к шелковистой «одежке» – как говорила мать. Ей показалось, что она прижалась к натруженным, добрым и таким ласковым материнским рукам, и, сознавая, что этого никогда не будет, и явственнее понимая тяжесть утраты, Татьяна зарыдала. Слезы бежали по щекам, как бежит сок из раненого тела березки.

К ней подошел Славка – он неуклюже топтался, сопел. Славка, которого еще с детских лет прозвали Балабашем за его бесшабашность, неумолкающую болтовню, сейчас не находил слов, чтобы успокоить Татьяну. Он прикоснулся рукой к ее вздрагивающим плечам.

– Тань, ты того... не надо... ты погодь... Дочку напугаешь. Эх, елки зеленые, легче вагон с цементом разгрузить, чем видеть ваши бабьи слезы.

– Слава, я же только вчера узнала от девчат, что все эти годы тетя Катя приезжала к нам, привозила деньги, подарки и передавала через них. А я, дура наивная, верила, что это помощь от профкома, из «специального фонда для матерей – одиночек», как говорили мне девчата. Ну почему я такая непутевая, почему у меня все кувырком получается, а?! – Татьяна размазывала слезы по щекам и походила в этот момент на обиженную девчонку, хотя в ее волосах поблескивали сединки.

Славка взял Татьяну за плечи и повел к машине, а при . последних словах замахал на нее руками:

– Да что ты, Тань, что ты наговариваешь на себя? Бабка Катерина не нахвалится тобой: и экономней всех ты, и готовишь лучше всех, и дочку воспитываешь как – то по-особому. Чуть-что – она встревает: «А моя Татьяна то-то, а моя Татьяна так-то делает». Бабы смеются: «Ну бабка Катерина, у тебя не сноха, а профессор». А тетка Варвара всегда подытожит: «А что вы хотите? У Фомичей всегда было лучше, чище всех. Затируха какая – то, и та разукрашена травкой. Порода такая. Недаром их еще Пчелками звали».

Славка скосил глаза на смущенную Татьяну, спросил:

– А правда, что ты институт закончила?

– Правда. В прошлом году. – Татьяна недоумевала, чего это тетя Катя выдумывает, она же ни разу не была у них?

Они сели в машину, и вновь замелькали за окном деревья, а затем поле. Татьяна с жадностью смотрела на кустистую зеленую ниву. Так и хотелось подойти, потрогать руками нежный пшеничный стебель, почувствовать пробивающийся упругий колос. Теплый ветер раскачивал это зеленое море, и оно колыхалось, ходило волнами до самого горизонта и потому казалось бесконечным. А рядом звучал удивленный голос Славки:

– Надо же... И как это ты сумела одна с этим «довеском»? А моя бросила техникум, говорит – тяжело учиться. А чего тяжело – то? Огорода она не знает – мы с матерью управляемся, в доме все мать делает, а мальчишка почти всегда у тещи. А она... сидит, как квашня, скоро в дверь не пролезет. – Славка говорил и говорил, боясь, что его остановят. – Ты знаешь, Тань, когда поженились, деньги ей стал отдавать, мать так велела. И пошло, поехало: тряпки, безделушки, конфетки, помадки покупает – до зарплаты не хватает. Мать ворчит: «Неудельные, как жить – то будете?» Я ее останавливаю: потерпи малость, может, насытится, пообвыкнет. Я ж механизатор широкого профиля, круглый год занят, хорошую зарплату имею, а в конце уборочной около двух тысяч еще получаю. Но их не видно было – уплывали куда – то. А потом после родов она долго болела, все деньги на нее уходили – на больницу да на курорты. Но ничего, выкарабкались. А деньгами теперь мать командует – кассир домашний. Вот машину купили, холодильник финский, телевизор цветной – чем тебе не городские жители?

– Слава, а кто твоя жена? Она наша, Малиновская? – Татьяна слушала Славку, а сама то и дело поглядывала на заднее сиденье, где спала Аленка.

– Да твоя подружка, соседка по парте, Анюта Морозова. – Его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.

– Булочка?! Хорошая она, добрая.

– Добрая? Она сдобная у меня! – Славка рассмеялся, и по его появившейся нежности в голосе Татьяна поняла, что он любит свою Анюту.

За разговором Татьяна успокоилась и не заметила, когда они проехали то место, где она всегда выходила. За окном промелькнули первые избы, впереди виднелся дом Лукиных – у калитки стояла баба Катя.

В МАЛИНОВКЕ

Выйдя из машины, Татьяна посмотрела на свою усадьбу – там стоял сказочный дом: наличники, карниз и фронтон были резные и походили на плетеные кружева. Вдоль обшитых тесом стен шли, бежали герои сказок – Буратино, Петрушка, Крокодил Гена, Вини Пух, Волк догонял Зайца. Все они направлялись к двери, как будто хозяева дома давным-давно их ждут, а они опаздывают и поэтому спешат, спешат в дом. На крыше, на самом коньке был прикреплен Карлсон. От малейшего дуновения ветерка пропеллер на его спине крутился, и создавалось впечатление, что он летит, и вот сейчас, сию минуту влетит в окно и успокоит всех обиженных, развеселит всех загрустивших.

Татьяна подумала, что какой – то очень добрый человек живет в этом доме. Ей было и радостно, что усадьба не заросла бурьяном, и в то же время обидно, что кто – то чужой живет там. Пока рассматривала, не заметила, как Аленка пробежала мимо. Татьяна подошла к ожидавшей взволнованной тете Кате – та обняла ее, заплакала.

– Спасибо тебе, дочка, что приехала. Заждалась я, все восемь лет жду вас.

– А где Аленка?

– Да она уж во дворе, к цыплятам побежала. Там и пяток утят есть, а вот гусаки еще не вывелись. Да что ж мы стоим – то, пойдем в дом. – Катерина суетливо заспешила в калитку.

Перешагнув порог дома, Татьяна остановилась – до боли все знакомо здесь. Вон там, в углу маленькой комнаты Андрей постоянно что – то мастерил, клепал, паял. От этих «художеств», как говорила тетя Катя, остались отметины на полу.

– Танюша, а помнишь, как ты просилась ко мне в дочки? – проговорила Катерина, выводя ее из задумчивости.

– Помню. – Татьяна грустно улыбнулась. Да, она хорошо помнила тот случай. А было так: после восьмого класса летом она с девчонками прохороводилась до полуночи. Мать ночью промолчала, а утром наказала – поставила в угол. Татьяне было очень обидно – уж лучше бы побила. Девчонки уже дружили с парнями, целовались, а она с Андреем была как с подружкой. Домой приходила не позже одиннадцати. И вот за одно опоздание – в угол, как маленькую! Отстояв назначенный срок, она стремглав выскочила из дома, перескочила через изгородь и к своей спасительнице в ноги:

– Те Катя, возьми меня в дочки, я буду тебя слушаться, все делать, а спать буду в уголочке на ватнике, только не прогоняй меня.

Катерина ухватилась за голову, запричитала:

– Ох, батюшки, что же она сделала с ребенком, за что из дома выгнала?! Андрей, не выпускай ее, пойду, узнаю, в чем там дело.

Вернулась она успокоенная, прижала к себе Татьяну, сказала:

– Может, и будешь когда моей дочкой, очень хочу этого. А на мать не обижайся, она права – нечего шлындать по ночам.

Вероятно, Татьяна оттого запомнила этот случай, что Андрей напомнил о нем в ту памятную ночь.

– Вот мать моя обрадуется: всю жизнь она мечтала назвать тебя дочкой. А я могу теперь звать мамой тетю Олю. Справедливая у меня будет теща.

Татьяна вздохнула: вновь мысли вернулись к Андрею. Видно, никогда не забыть, не вырвать из сердца. Да и как забудешь, когда Аленка ежеминутно напоминает о нем: ведь капля в каплю вышла! Она посмотрела в полуоткрытую дверь комнаты Андрея и от неожиданности ойкнула – со стены прямо на нее смотрела Аленка – как живая. Она подумала, что это увеличенная фотография, но, приглядевшись, поняла, что это портрет, написанный маслом. Она вопросительно посмотрела на Катерину. Та в замешательстве перебирала руками фартук.

– Кто рисовал? – тихо спросила Татьяна.

– Андрей…

– Андрей?! Когда? Зачем?

– В отпуск приезжал два года назад... Говоришь – зачем? Может, она и держит его на этой земле, а то закружился бы в круговерти, совсем потерял себя. Мотает его по свету, нигде пристанища не найдет. Приезжает взбудораженный, как выпотрошенный весь, а поживет рядом с вами – другим человеком становится.

– Где это – рядом с нами? – брови Татьяны от удивления поползли вверх, изогнулись, потом опустились, как подбитые крылья.

– Как это где? У вас в Туринске. Там его сослуживец живет. И я у Саши останавливаюсь.

– И часто он приезжает?

– Оттуда часто не наездишься.

– А где он? – Татьяна с трудом задала этот вопрос.

– На льдине.

Татьяне было непонятно, на какой льдине, но она не стала уточнять: этот затянувшийся разговор тяготил ее, и чтобы прекратить его, она спросила об Аленке, куда она пропала.

Катерина заспешила из дома, приговаривая: «Сиди, сиди, я ее приведу». Ее страшил этот так внезапно начавшийся разговор. Еще до поездки в город она подумала: не снять ли на время портреты? Да боялась, что вдруг Андрей явится и увидит, что нет их. Был же скандал в тот приезд: сняла их, чтобы смахнуть пыль, так Андрей налетел коршуном, выхватил из рук и закричал: «Не смей их трогать!» Как будто это она виновата, что он остался при портретах. Сам сломал себе жизнь, а на мать кидается. А сейчас, как на грех, дверь в его спальню приоткрылась. Как бы Татьяна не уехала назад. Но, перехватив взгляд Татьяны на счастливую Аленку, игравшую со щенком, она поняла, что пока они останутся.

К вечеру втроем пошли на кладбище. Почти у каждой калитки их останавливали, а после, когда они проходили, женщины собирались группами и до них долетали обрывки фраз:

– Дождалась Катерина, ишь, вся светится.

– А Танька расцвела, плывет лебедушкой – вся в Фомичевых.

– А девка-то, девка-то – копия Андрея.

– Бабы, Андрей-то должен приехать в этом году. А если при них приедет – что будет-то...

За девять лет, прожитых в городе, Татьяна отвыкла от таких пересудов, и ей было не по себе. А Катерина не обращала ни малейшего внимания на них. Она держала Аленку за руку и шла гордо, со счастливой улыбкой. Ее вид говорил всем: «Стрекочите, сороки, сколько угодно вам, на то вы и бабы. А моя кровинушка, ягодиночка моя, рядом со мной».

Вечером, уложив Аленку спать, Татьяна вышла на крыльцо и сидела до полуночи, пока молодежь стала расходиться из клуба. Она смотрела на такое родное звездное небо, и ей казалось, что каждая звездочка улыбается, приветствует ее. За все эти годы она ни разу не посмотрела на небо: оно было для нее холодным, чужим. Казалось бы, одно на всех, а в разных местах оно разное.

Утром Татьяна встала чуть свет, и в огород картошку окучивать, а после завтрака, когда соседка зашла за Катериной, чтобы идти в поле на свеклу, она предложила:

– Тетя Катя, вы тут с Аленкой воюйте, а я пойду в поле.

– Что ты, что ты, дочка, и так уже устала, с непривычки-то мыслимое ли дело такую нагрузку, – заахала Катерина.

Татьяна рассмеялась:

– Нам в городе не давали забывать крестьянский труд: ежегодно ездили на свеклу. Так что и разговора не может быть. Считайте, что это командировка от завода. – Она взяла сумку с едой, приготовленную Катериной, и пошла в поле.

Вернулась с работы Татьяна уставшая, но довольная. А женщины из бригады остановились возле их калитки и судачили с Катериной:

– Ох, подруга, и жадная до работы твоя сношенька, всех запалила нас. Вон Макариха язык аж высунула от усердия, все пыталась Таньку догнать, да где там.

Из калитки выбежала Аленка, повисла на шее Татьяны, затараторила:

– Мамочка, мамочка, я с бабушкой ходила на речку и познакомилась там с девочками. Я с ними купалась и собирала цветы на лугу. У нас в комнате целый букет стоит. Мамочка, пойдем, я тебе что-то покажу. – Аленка повела мать к внутренней калитке, которая вела к сказочному дому.

За домом стояли качели, грибок с песочницей, беседка. Песочница была заполнена свежим песком. Аленка опять затараторила:

– Мама, песок дядя Слава привез, а с ним мальчик приезжал – Миша. Ой, мамочка, он такой смешной, он «р» совсем не выговаривает. – Глаза Аленки радостно блестели, щечки порозовели от возбуждения.

– А кто вам разрешил тут играть? – строго спросила Татьяна.

– Бабушка разрешила. Да вот она идет, спроси у нее. – Аленка подбежала к Катерине, задергала ее за руку: – Бабуля, скажи маме, что ты разрешила тут играть.

Катерина подошла к Татьяне, заглянула в спрашивающие глаза, устало произнесла:

– Ты вот что, дочка, не спеши с вопросами. Знаю, что много их у тебя, да не на все я готова ответить. Слишком долго ждала я, потому боюсь неосторожным словом спугнуть вас. Я раньше-то чуть что – бегу к твоей матери. Она как-то по-умному и быстро разрешала все вопросы. А я думаю, думаю, а толку мало, только от этих дум в больницу попадаю. А об Аленкином доме надо рассказать: уж лучше я, чем наши сударушки. Вот получается как: говорят как будто жалеючи, а выходит, что бьют по самому больному. Иль уж успели бабы о доме – то сказать?

– Нет, не говорили. Я все время одна была. Только на обратно

пути Макариха хотела что – то спросить, а тетка Варвара ее остановила.

– Вот оса! В каждую щелочку норовит залезть и ужалить. А Варвара своего горя хлебнула. А кто свое переживет, тот и чужое близко к сердцу принимает. – Катерина помолчала немного, потом вздохнула глубоко, как бы набирая сил для решительного прыжка, заговорила тихо:

– Так вот слушай об этом доме. Андрей после того дня три года не давал вестей, а потом вдруг перевод от него пришел на две тысячи. Обрадовалась я. Не деньгам, нет – тому, что живой он. Душа изболелась вся. О вас, о нем переживала. Но к вам – то съезжу, посмотрю на вас и успокоюсь. А его, думаю, не сумела воспитать порядочным человеком , да еще взяла и выгнала. Куда? К кому? Живой ли? Так и жила с этими вопросами. После перевода опять замолчал, но вскоре явился сам. Только откровенности меж нами не было. В молчанку играли. Сдается мне, что обвиняет он меня в чем – то, а в чем – не пойму.

Ну и вот, посмотрел он на вашу заросшую усадьбу и заметался, как загнанный зверь: то к председателю колхоза, то в сельсовет, то в лесхоз. Потом уехал на неделю. От Славки узнала, что в Туринск. Вернулся оттуда мрачнее тучи – и сразу со Славкой в лесхоз. Перевезли оттуда готовый сруб и стали устанавливать на вашей усадьбе...

Вот говорят, что Славка балабол, трепач, а я так скажу тебе: верный, надежный он друг. И Сашка такой же: через неделю приехал и весь отпуск работал. По вечерам соседские мужики помогали. За месяц дом готов был – даже печь сложили. Андрей вроде мастера был, а ребята в подручных у него. Славка все скоморошничал: «На Полюсе жить – не у мамки за пазухой быть. Он научит и блины печь, и недругов сечь».

В работе Андрей немного оттаивал душой, особенно когда повозится с Мишуткой Славкиным. Только вот глаза... Такая тоска в них, что лучше и не заглядывать туда. Как-то раз Славка сказал: «Баба Катя, говорят, что Татьяна замуж за офицера выходит?» Все оборвалось внутри: вот, думаю, почему Андрей такой смурной. В тот же день уехала в город. Встретила там Иринку Иванову, спрашиваю: за кого это Татьяна замуж выходит? А она смеется: «Хотела за своего брата сосватать, да ее, монашку, разве утолчешь? Уехал братец мой расстроенный – понравилась она ему». Успокоилась я. Рассказала Славке, а он Андрею. У Саши кончился отпуск, и он уехал, а с ним и Андрей. Полмесяца его не было, потом дома недельку побыл и улетел. Перед отъездом все наказывал: «Следи за Аленкиным домом: зимой протапливай, чтобы не промерз, не замок».

Следующим летом Саша с семьей весь отпуск жили в этом доме, потом каждую весну приезжали. В этом году тоже жду. А Андрей, как приедет, так все что – то строгает, пилит, рисует, выжигает. Там, внутри дома, как музей. Вот только те два портрета туда не переносит. – Катерина замолчала, подошла к песочнице, взяла Аленку за руку и пошла с ней к своему дому.

На второй день Татьяна опять работала в поле. Работала с большим удовольствием, не замечая усталости. К вечеру на их делянку приехал председатель колхоза, подошел к ней.

– Здравствуйте, Татьяна Николаевна! С приездом вас. Как работается?

– Спасибо, хорошо, легко работается, – улыбнулась Татьяна, поправляя косынку и смахивая пот со лба.

– Так это же прекрасно! Легко работается, когда на душе радость. А я к вам с просьбой великой. Экономист у меня на сессии, через месяц будет, а главного в больницу с приступом положили. Что – то серьезное с почками: предлагают операцию делать. Я слышал – вы экономический институт закончили. Вы бы немного поработали за них. Я понимаю: отпуск – есть отпуск, да у меня запарка, выручайте.

– Да не в отпуске дело, Виктор Петрович. Просто я давно с цифрами не работала. А за это время столько нового в отчетности.

– Татьяна Николаевна, голубушка, да вы хотя бы оперативную отчетность сделали. Я с девочками из Агропрома договорюсь, они подскажут, что надо.

– Хорошо, я приду завтра.

– Вот и прекрасно. Значит, до завтра, – директор попрощался. Утром Татьяна пошла в контору. Старалась вникнуть в отчетность, отвечала на телефонные звонки, передавала сводки. За работой не заметила, как пролетел день, и солнце пошло на закат. Последние красные лучи пробились сквозь листву и осветили окно, напоминая, что пора и уходить.

Пришла домой, а там пусто. Она через калитку прошла к Аленкиному дому. Там в беседке сидели тетя Катя и молодые мужчина и женщина. В песочнице играли Аленка, мальчик постарше ее и маленькая девочка. Катерина поспешила навстречу Татьяне.

– Ой, дочка, что – то ты задержалась на «легкой – то» работе? Мы уж ждали, ждали тебя. Познакомься вот – Саша с Наташей приехали, а это их детки играют – Алеша с Олей.

Татьяна не успела произнести и слова, как в калитку вошел Славка.

- Привет дачникам! Ну, как, завтра по грибы, по ягоды пойдете?

- Какое там, – заговорила своим певучим голосом Наташа, – Петрович заходил, просил Сашу помочь в мастерских, опять его на машину сажает, а меня в контору заарканил, Тане в помощницы.

– Значит, и до тебя добрался – силен Петрович! – Славка засмеялся.

– Саша с Алешкой рыбы наловили, пойдемте к столу, а то, наверное, проголодались. – Наташа подошла к Татьяне, обняла ее за плечи, как давнюю свою подругу, и повела к дому Катерины.

Татьяна сразу почувствовала расположение к ней: как – то очень легко было. А Наташа чувствовала себя полноправной хозяйкой в доме: быстро накрыла на стол, успела покормить ребят. Все у нее ладилось, как бы само собой получалось. Она зачем – то вышла на крыльцо, но вернулась, посмотрела на Сашу, и он сразу вышел. Там послышался его голос:

– Нет, так не пойдет, среди моих друзей трусов не было.

Татьяна взглянула на тетю Катю – та стояла бледная, застывшая, как статуя. Татьяна быстро подошла к ней, взяла за руку и почувствовала, как все ее тело дрожит. Усадив ее на стул, она забежала на кухню, взяла из аптечки валериану, накапала в мензурку и вернулась на веранду. В дверях она увидела Андрея. Не обращая на него внимания, она подошла к Катерине и дала ей выпить лекарство. И только потом повернулась к нему: Алешка и Оля повисли у него на шее, а Аленка стояла в сторонке и с любопытством и с завистью смотрела на них. У Татьяны все заныло внутри – опять в ее глазенках этот немой вопрос: «А где мой папа?». Татьяна присела на корточки перед Аленкой и неожиданно для себя произнесла:

– Что же ты, доченька, стоишь сиротиночкой? Ты все спрашивала, где твой папа: он был далеко – далеко, а сейчас вот приехал. Подойди, поздоровайся с ним.

Аленка сделала робкий шаг вперед. Андрей быстро поставил ребят на пол и подхватил Аленку, прижал к груди, закрыл свое лицо ее пушистыми волосами.

Татьяна подошла к ним.

– Здравствуй, Андрей. Маме плохо, нужен срочно врач, – она говорила, не поднимая глаз.

Славка вскочил и со словами: «Я приведу», выбежал из дома.

Андрей с Аленкой на руках подошел к матери, взял ее за худые, подрагивающие плечи. Катерина склонила голову на бок и прижалась к его большой шершавой руке. По ее щеке скатывалась непрошенная слеза.

На пороге из кухни появилась Наташа с горчичниками и теплой водой в широкой кружке. Татьяна помогла поставить их на затылок и икры ног Катерины.

– Ей всегда делают какой – то укол, а какой, я не знаю, – тихо прошептала Наташа.

– Жаль, если бы было лекарство, то я могла сделать, Аленку я сама колю, – тоже тихо ответила Татьяна.

Минут через десять пришла врач Галина Ивановна, и после укола Катерину уложили на диван в зале.

– Ну, что, баба Катя, в больницу поедем? – предложила Галина Ивановна, рассматривая возбужденно блестящие глаза Катерины;

– Нет! Не поеду, не хочу! Опять ты меня запрячешь на месяц. Замучила ты меня больницей этой, – Катерина говорила громко, нервно жестикулируя руками.

– Баба Катя, вам же укол через четыре часа делать, а у меня в Низовке тяжелобольной, я не успею туда – сюда мотаться.

– Я смогу сделать, – вступила в разговор Татьяна.

– Сможете? Тогда вот вам две ампулы на сегодня и на утро, а завтра придете в медпункт. Мне и самой не хочется отправлять, она же недавно лежала, только такие приступы амбулаторно не лечатся. – Галина Ивановна посмотрела на Андрея, на Славку: – Если она будет очень беспокойной, тогда приедете за мной. – Она заспешила к выходу, села на стальной конь – мотоцикл «Яву» и укатила в сторону Низовки.

– Отчаянная женщина, – сказал Славка, – гоняет быстрее ребят.

Время было позднее, и Татьяна стала укладывать Аленку. Та капризничала, приставала к матери с расспросами:

– Мама, почему ты ничего не говорила о папе? Я не буду спать, я хочу к нему.

– Аленушка, не капризничай, завтра встретишься с папой. Ты же видела, что бабушка заболела, и твой папа возле нее сидит.

– А ты иди к бабушке, а папа пусть ко мне придет.

– Я очень устала, спи, доченька.

– Хорошо, я сплю. – Аленка надула губы и отвернулась к стене. А Татьяну сон не брал: она все думала, правильно ли поступила, сказав Аленке об отце? Но здесь, в деревне, она все равно бы узнала. Если уж скрывать, то тогда не надо было приезжать сюда. Но Татьяне была памятна предновогодняя ночь, когда к ним впервые нежданно – негаданно пришел Дед Мороз с подарками и спросил двухлетнюю Аленку – что она хочет получить? Та закричала: «Я хочу папу, хочу папу!» Зашлась в истерике, потом никак не могла остановиться. Только год назад перестала спрашивать о нем. Но видела Татьяна, как хмурилось ее личико, когда другие детки взбирались на руки своих отцов.

В первый год Татьяна часто представляла картину, когда к ней возвращается Андрей, а она гордо выгоняет его. Но с рождением Аленки и по мере ее роста отношение к жизни, к Андрею менялось. Она все больше понимала, что теперь не принадлежит только себе, что ее предназначение – в воспитании дочери, в создании условий для ее счастья.

Смущало Татьяну слово «мама», вырвавшееся в минуту тревоги. Как ей теперь обращаться к Катерине? И как объяснить Андрею, что приехала она сюда только ради Аленки, а ей от него ничего не надо. Правильно тетя Катя сказала о матери – как сейчас она нужна! Она бы сумела ненавязчиво подсказать, и сразу бы легче стало.

Татьяна поставила кипятить стерилизатор, а сама зашла посмотреть больную. Андрея в комнате не было, а тетя Катя сидела на диване, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Болит голова? – участливо спросила Татьяна.

– Ох, дочка, так болит – как чирей нарывает. Ни лежать, ни сидеть. Того гляди лопнет.

– Вот попейте компот из смородины, немного спазмы снимет. – Татьяна подала бокал, а сама стала потихоньку поглаживать позвоночник, затылок. По телу Катерины пробежала судорожная волна, ее плечи резко передернуло, из груди вырвался стон.

– Что, хуже стало? – испуганно спросила Татьяна.

– Не – ет, лу – чше, – нараспев ответила Катерина. – Погладь еще.

Татьяна еще минут пять помассировала Катерину и стала готовить шприц. А Катерина смотрела на ловкие движения Татьяны, и с ее лица постепенно исчезала гримаса боли.

– Ты, дочка, не терзай себя понапрасну. Как говорят: «Утро вечера мудренее». Вот сделай укол и ложись, а то завтра на работу. Ничего, перемогусь как – нибудь. Мне долго болеть нельзя, какая радость – то у меня: и вы приехали, и Андрюша дома. Никак нельзя болеть мне.

Татьяна сделала укол, промыла шприц и пошла к Аленке. Та еще не спала. Рядом с ней сидел Андрей, и что – то тихонько рассказывал, но при виде Татьяны он замолчал, быстро поцеловал Аленку и вышел. Аленка хотела что – то сказать матери, но на полуслове заснула. Во сне, раскидав ручонки, счастливо улыбалась. Татьяна прилегла рядом, но крепко уснуть так и не смогла. К утру созрело решение перебраться к тетке Варваре – та не откажет.

Утром, выйдя из спальни, Татьяна увидела Андрея, сидящего у дивана матери.

– Как она? Спала? – шепотом спросила она.

–Спала спокойно, – тихо ответил Андрей, потирая покрасневшие глаза. – А ты что так рано поднялась? Поспала бы еще.

– Пойду на огород.

– Там теперь много работников. Сашка захватил кухню, завтрак

готовит, а Наташка в огороде копается.

Проснулась Катерина, позвала:

– Танюша, подойди ко мне. Ох, легкая у тебя рука, вся боль моя прошла. Тьфу, как бы не сглазить. – Она села на диване, положила руку на плечо Татьяны, присевшей рядом. – Теперь я понимаю, почему Аленка быстро поправлялась. Ты в контору – то возьми Наташу – все полегче будет, да и ей привыкать надо. Может, переедут сюда жить – дело – то к тому движется, так работать в контору пойдет. Ленка – экономист, пока ездила на экзамены, жениха себе там нашла. По видам долго не наработает, к нему уедет. А Семеновна уж на пенсии и неизвестно – выйдет ли работать после болезни. Так что работы всем хватит.

Татьяна промолчала. По дороге в контору она зашла к тетке Варваре узнать, пустит ли она ее с Аленкой недельки на две. Та удивленно посмотрела на нее, сказала с грустью:

– Да я бы рада была, может, стены ожили бы от детского голоса. Только зачем переходить, когда у тебя свой дом есть? Входи и живи. Меньше пересудов будет. Это все Катерина чудит. Ольга не одобрила бы. За то, что Андрей поставил дом, все село ему спасибо сказало: позьмо Фомича не должно пустовать. Этим он часть вины с себя снял. Остальная часть его вины – в твоей воле. А ты переходи и обживай дом.

В конторе Наташа почти ежедневно возвращалась к теме переезда. Не был исключением и этот день.

– Нет, пора переезжать в деревню. Ребята месяц поживут тут, и потом весь год не болеют. В городе постоянная нервотрепка – того нет, другого не хватает. А сейчас вообще невмоготу стало. За каждой луковичкой через весь город на рынок беги и плати втридорога, а урожай с заморских участков обходится еще дороже. Здесь, в деревне, спокойнее, проще. И люди добрее. Да если бы мы тут жили, то давно машину купили. Татьяна, давай вместе переезжать. Посмотри, какая красотища! Любуйся целыми днями и совершенно бесплатно, а в городе, чтобы посмотреть на природу, надо билетик взять. Ох, заворожила меня деревня. Видно, кровь бабкина во мне взыграла – она у меня крестьянская дочь.

– А ты зачем билетики покупаешь? Ходи пешком и любуйся бесплатно.

– Ты, Татьяна, не передергивай.

– А я не передергиваю. Но и ты не идеализируй деревню. Ты думаешь, что во всех селах так хорошо живут? Загляни к соседям в «Рассвет». Дома обшарпаны, везде грязь – ноги не вытащить. Молодежи почти нет. От села меньше половины осталось. А ведь был колхоз миллионером. Но сменился председатель, и скатились они в группу должников.

– А почему, Таня? Народ там тот же...

– Выходит, что другим стал. Мы как привыкли работать – чтобы нами кто – то руководил. Вот и, получается: хорошо руководят – хорошо работаем, плохо – плохо работаем. А вообще – то при любом руководстве все мы по – разному трудимся.

– Ну да, скажешь тоже, – Наташа засмеялась. – Мы с тобой одинаково работаем.

– А ты присмотрись к бухгалтерии: у Ольгуньки зарплата меньше всех, а везет больше, чем остальные. Зато Фаинушка – павлинушка рассекает то в магазин, то в Дом быта. А спроси с нее работу, то сразу хворой притворится. Материна, Капиталинина закваска. Та всю жизнь прохворала на коллективной работе. А как на рынок торговать, то она с мешком двухпудовым рысью мчится. И ни голова, ни поясница не болят у нее. А ты чего усмехаешься? – заметив улыбку на лице Наташи, Татьяна сдвинула брови. – Скажешь, что я не права? Или у вас на работе нет вот таких Фаин? Да они везде, при любом строе. Прилипалы, как моллюски на днище корабля.

– Есть, верно. Да не сверкай ты глазищами. Права тетя Катя, когда говорит, что побаивается твоего взгляда.

Татьяна рассмеялась, тряхнула головой: вьющиеся каштановые волосы рассыпались по плечам, закрыли глаза, лицо. Она рукой поправила их и, все еще улыбаясь, спросила:

– Это когда она жаловалась на меня?

– Да какая это жалоба. Просто разговор был. Мы с ней обо всем говорим откровенно. А взгляд у тебя действительно строгий. Тетя Катя говорит, что ты стала очень похожа на мать свою. Вот и Андрей боится подойти к тебе поговорить.

– О чем ему со мной говорить? – взгляд Татьяны помутнел, стал неуверенным. С того вечера, как она перебралась в Аленкин дом, они ни разу не заговорили друг с другом. Татьяна приложила ладони к горлу, как бы удерживая рвущийся наружу вопрос, волновавший ее все эти дни. И не сумев совладать с собой, она все – таки спросила:

– Наташа, а почему он один, без жены?

– Кто?

– Андрей... – хрипло произнесла Татьяна, прикрывая руками пылающее лицо.

– Ты чего? О какой жене спрашиваешь? Ведь Андрюшка тебя считает своей женой. Уж, не про ту ли наркоманку ты говоришь,

которая приезжала вместе со своим братом в день вашей свадьбы?

– А почему – «наркоманку»? – удивилась Татьяна.

– Да потому все. Они с братцем самые натуральные наркоманы. Он с ребятами в одной роте служил. Прислала ему сестра посылку с секретными сигаретами. Он выкурит одну и ходит чемурной. Его на губу посадят, а ему того и надо: курит и балдеет. Вот такой сигареткой Хлюст и Андрея угостил. Но ребята когда узнали, то такую «парилку» устроили обоим, что до конца службы о сигаретках забыли. А перед свадьбой Андрей приехал к нам пригласить на торжество и быстро засобирался домой под предлогом «помочь женщинам». Сашка в ночную смену уходил и не смог его проводить. А он на вокзале встретил Хлюста, и тот утащил его к себе. Ведь что, подлец, делал: новенькую пачку распечатывал аккуратно, заменял сигареты и угощал, как обычными. У нас две девахи так попались, потом еле выкарабкались из того притона. А Хлюст вербовщиком был, за что и получал свою долю. Темные дела там творились. Так вот Хлюст решил женить Андрея на своей сестре, а так как по законному зарегистрироваться не получалось, то он подделал свидетельство о браке своих родителей, а Андрея поддерживал в кайфовом состоянии вплоть до отъезда. В таком виде они и явились в Малиновку. А мы, как на грех, опоздали, неувязка с билетами получилась. Встретились мы с ними на станции, когда они собирались в обратный путь. Там и узнали обо всем. После разговора с Сашей Хлюст до последнего своего часа обходил его стороной. Хотели мы ехать в Малиновку, да поняли, что Андрея срочно надо в больницу: они его чрезмерно «подогревали» наркотиками, и он был на грани. А Хлюста с сестрой уже и в живых нет, сгорели. Может быть, слышала: процесс был о подделке рецептов. Они уже кололись, что – то там с завышенной дозой было. А Андрей замкнулся – ни слова из него не вытянешь. После больницы уехал на Север. Молчал три года, а потом, как узнал об Аленке, так забросал письмами. Вот с того момента он стал оживать. А сейчас его совсем не узнать – счастливый человек. Вот такие пироги ... с грибами.

– Давай работать, – хмуро произнесла Татьяна. Она была еще не готова к такому разговору и не хотела его продолжать.

– Работать, так работать. Считай, что это был перекур. Только ты мне скажи, это правда, что «Рассвет» к вам присоединяют?

– Да как тебе сказать... пока решают этот вопрос. Много вариантов есть. Хотят присоединить и отдать в аренду, просто отделением сделать. Вот привезли бумаги, расчеты надо сделать, Петрович просил.

– Ого! Это нам прибавляется работенки. А что, Татьяна, вот возьмем и останемся тут и все их расчеты сделаем. А может, нам в арендаторы податься, Тань?

– В арендаторы, говоришь? Вам можно, а мне нет. Ты вот сказала, что в тебе взыграла кровь бабки – крестьянки. Во всех нас рано или поздно звучит голос предков. Ты, наверное, слышала, как меня тут зовут – Фомичева. Дед по отцу был батраком, а потом стал первым председателем колхоза. И в колхоз люди шли не из – под палки, а по доброй воле. Шли за дедом Иваном. Потому колхоз и был передовым с первого дня и по сей день. И слова из песни «Все вокруг колхозное, все вокруг мое» воспринимаются всерьез, а не с усмешкой, как в городе. Ты у нас видела брошенную технику в полях, на дороге? Зайди на машинный двор: на территории гайки, винтика не увидишь – все прибрано. Потому, что ко всему относятся, как к своему. Ты знаешь, почему колхоз не принял статус совхоза? Потому что директоров назначают, а председателей выбирают. Ты вот вчера удивилась, как Макаровна – восьмидесятилетняя старуха, распекала Петровича за то, что забыли зарыть траншею у клуба, а к утру была уже зарыта, хотя Петрович не успел еще об этом сообщить на планерке. Закопали лопатами: забыл зарыть техникой – поработай руками. Спасибо молодежь из клуба помогла.

– А почему бульдозер не взяли, он же у вас есть?

– А кто ночью без разрешения выпустит технику с машдвора? Ты смеешься, это противоестественно. Поэтому я так и не привыкла к заводской бесхозяйственности.

- Я когда первый раз увидела памятник Фомичу – усмехнулась, подумала про себя: «Как какому вождю». Смутил его наказ: «Ухожу с миром, того и вам желаю. Не давайте воли зависти – она порождает злобу. Живите по разуму, по совести». А потом пожила среди сельчан и поняла, что все помнят Фомича и выполняют его наказ. Удивительно.

- А что тебя удивляет? Ведь это все естественно. Дед Иван был сильным от природы не только физически, но и духовно. А силу уважают даже враги. Говорят, что Лукашев до того рокового выстрела ни разу не обидел деда.

– А кто такой Лукашев? В кого он стрелял?

– Хозяин нашего села, помещик. Ведь раньше наше село называлось Лукашевка. А стрелял он в деда Ивана. Только пули достались не ему: бабушка услышала шорох у окна и кинулась задвинуть штору и весь заряд приняла на себя. А дед Иван – необыкновенный человек: ведь на его руках остались двое маленьких – свой трехлетний Николаша и моя мама – приемыш. И ведь он один их воспитывал! Для присмотра за ними взял безродную бабу Феню, а потом и мама подросла, помогала по хозяйству. А позже они с Николашей поженились. А ты знаешь, в нашем селе, кроме Лукашева, ни одного человека не репрессировали. Не было у нас доносчиков. На деда Ивана соседний председатель из – за зависти состряпал «телегу», приехали забирать, а мужики спрятали его и не выпустили. Вышла навстречу приезжим Авдотья – сельская Мадонна, повела плечами и сказала с хитринкой:

– Тифозный он у нас. Сам потом приедет. Начальник, у вашей телеги колесо чужое, где взяли – то?

А начальник НКВД – справедливый мужик был, понял намек и ответил открыто:

- Из Чуповки прикатилось.

– Так оно ж гнилое, развалится.

– Рад бы выбросить его, да ваша помощь требуется.

Мужики вскоре и «помогли». Чуповские через наше село ездят. Подкараулили они доносчика, сели к нему в телегу, едут молча. Тот закрутился от одного к другому.

– Что крутишься, как засохший лист на ветру? Не бойся, не съедим, подъедем до райцентра, – сказали мужики, а сами слезли, не доезжая до села, сняли колесо, разломали его, положили на телегу и удалились с напутствием: – Поезжай. Сделаешь заново – поедешь по селу, нет – не обессудь.

Через день проехал он через село и открыто смотрел на людей – хватило у него ума забрать свой донос.

Татьяна встала со стула, подошла к стоящему на тумбочке графину, попила и вновь обратилась к Наташе:

– Вот сейчас много шумят, требуют продавать землю. Кому? Зачем? Порождать новых Лукашевых? Спросили бы сельчан – хотят ли они этого? Многие еще помнят рассказы матерей, дедов. Узнали бы и о судьбе родителей моей матери. Ее деда приказчик засек только за то, что он посмел вступиться за собственную жену. А мать ее в тринадцать лет обесчестили, и она во время родов умерла. И так почти в каждом роду своя трагедия. Поэтому сельчане и не хотят возрождения прошлого. Они выкорчевали из памяти Лукашевку, как старый барский сад.

– А может быть, не надо было выкорчевывать? Говорят, что сад и парк были прекрасны.

– Может быть, и не надо было. Сейчас легко судить. А имеем ли право на это? Мы, не жившие их жизнью, не знавшие их? А для них каждое дерево, каждый камень напоминали чью – то трагедию. А сад... У нас прекрасный сад: по урожайности превышает барский. Вот только во время цветения наш сад проигрывает: на высокорослом саду кипень цветов сливается с облаками, а на низкорослом стелется по земле. Но если ты хочешь увидеть красоту барского сада, то приходи в рощу – это сад в миниатюре.

– Ольгина роща?

– Да, ее теперь так называют. Мама нашла в архиве план и описание всей усадьбы в целом, и высадила именно те сорта деревьев, которые были в барском парке. Сажало все село. И знаешь, Наташа, ни одного деревца не сломали, все уберегли от заморозков. Мама мечтала возродить парк, но не хватило сил и времени.

– Я что – то слышала про архив. Откуда он взялся у матери? – Наташа слушала Татьяну с большим интересом, порой в возбуждении взъерошивала свои короткие прямые волосы.

– Это архив Лукашева...

– А как он у нее оказался? Дед Иван себе забрал? – От любопытства глаза у Наташи расширились, округлились, как два зажженных светофора.

– Когда раздавали имущество барское, то сундук с бумагами отдали маме, как наследнице. – Татьяна посмотрела на возбужденное лицо Наташи, смущенно усмехнулась. – Ну... она же его дочь... по крови.

– А... где же он сейчас? – Наташа совсем растерялась от неожиданной новости.

– Сундук? Он в колхозном музее давно прописался. Ох, Наташа, заболтались мы с тобой: из конторы уж все ушли. Дед Иван таких работничков давно бы разогнал: сам трудяга необыкновенный и потому лодырей не терпел. Иди домой, а я зайду к маме на могилку.

Разворошив прошлое, Татьяна в задумчивости брела по тропинке к кладбищу. Отпуск у нее кончался, и надо было решать, к какому берегу прибиваться. Она подошла к могилке, нагнулась к холмику, чтобы сорвать сорняк, и вдруг села на колени, обхватила его руками, зашептала:

– Мама, мама, скажи, что делать мне, как поступить? Как рано ты ушла от меня. Сколько людей ходило к тебе за советом, и всем ты помогала – где словом, где делом. А мне кто поможет? Тетя Катя сейчас стала мировым судьей, да мне она не советчик: так жалобно смотрит на меня. А я не смогла забыть Андрея. Каждую ночь вижу его во сне. А тут любой кустик, травинка напоминают о нем. Еще тяжелее. Как быть? А Аленка совсем преобразилась: как цветок, из темницы высаженный в грунт, – окрепла, расцвела. Как будто и кормила ее хорошо, а вот, поди ж ты. И работа мне нравится. Наташа уговаривает остаться. Может, и правда так сделать?.. Молчишь ты. А вот рассказала тебе все, и легче стало.

Татьяна встала, отряхнула травинки, закрыла за собой дверцу ограды и пошла домой. Взобравшись на косогор, она посмотрела в сторону села и остановилась, зачарованная красотой: внизу, петляя, бежала река, окруженная высоким осокорем. Местами виднелись островки ив, опустивших свои кудрявые ветви в воду. На отмели барахтались ребятишки. Кое – где на мостках сидели рыбаки с удочками. Прошедший ночью дождь смыл пыль с крыш домов, и они поблескивали на солнце разными цветами красок. Земля за день успела подсохнуть, от цветов на лугу исходи ароматный, дурманящий запах.

Татьяна разулась, радостно ступила босыми ногами на мягкую травку – муравку, посадила на ладонь божью коровку, ползшую по травинке, прошептала:

Машка, Машка,

Красная рубашка,

Взлети на небо,

Принеси мне хлеба.

 

– Божья коровка выпустила крылышки и полетела. Татьяна рассмеялась, подняла руки и легко побежала по лугу.

 

1988 – 1999гг