Однажды я был таким, каким я мог лишь мечтать стать, когда мне уже нечего будет терять. Высоко, над дымящимися холмами, находилось сердце мое, и когда я в последний раз попытался штопором ринуться вниз, улыбаясь неизвестности прямо в ее жестокое, изрезанное глубокими морщинами от многочисленных взлетов и падений лицо, я чувствовал, что не найду в себе сил подняться, хотя на душе было так легко, что хотелось послать все к черту и просто петь. Петь о том как мир собираясь из осколков чужих мечт вмиг рушился, не давая шансов даже самым сильным духом. Петь о том, как ручьи, собираясь в реки, впадают в море раздора, не имея возможности снова разойтись в ручьи. Петь о том, как хорошо жить и как нехорошо жить нехорошо... Но я не мог, мое горячее сердце заменилось на того, с кем я часами молча говорил, того кто знал про меня все: слова были не нужны, ведь он знал, что я хочу сказать и, не давая мне возможности сделать это, лишь кивал головой, мечтательно вспоминая себя в мире, которого не было и быть не может. Это - я, мой единственный собеседник.

Мне нет в конечном счете поражений, и о победах я знаком лишь понаслышке. Я просто плыл на облаке своей души, и иногда оглядываясь назад, с горечью у сердца понимал, что плыть осталось слишком мало, чтобы можно было сосчитать. Я спал и видел, что конец моей дороге настолько близок, настолько масштабен и высок, что открывая глаза смотрел на этот мир сквозь слезы радости,хотя на душе было тошно. Как-то я хотел достучаться до своего пропавшего сердца. И я стучал в каждую дверь, которая могла вывести меня к нему, но нигде мне не открыли: я окружен стеной из дверей, у них нет ни ручек, ни замочных скважен, а есть лишь та пугающая власть, держать человека в дали от безудержных чувств, и заставлять забыть незабываемые. Я часами смотрел на небо и мечтал, мечтал, что когда-нибудь оно станет ближе. И я начал растить крылья. Со мной всегда был лишь я, и хотя он никогда со мной не разговаривал, мне было хорошо лишь от того, что он рядом.

Я подошел к нему и рассказал, чтобы было слышно только ему, или мне, хотя возможно нам обоим, обо всем, что так терзало мою душу, и только не получив ответа, я понял, что молчал. Я как всегда оставил меня без ответа, но я уже привык - я был ужасно несговорчив. Мы молча сели и горько закурили - нам не о чем было говорить. Было оглушительно тихо, и сигаретный пепел, падая на землю звучал как упавшая с самого высокого утеса доблесть, разбиваясь на миллионы мелких осколков; каждый вздох был как ночной прибой, и разбиваясь о скалы несокрушимого молчания издавал тяжелый рокот, невообразимо давя на чувства.

Тот я, что был тогда со мной, не смотря на то, что я точно не уверен, кто был с кем, сидел погруженный в тяжелую думу, внимательно наблюдая за тем как во мне развивается негодование. Он посмотрел мне в глаза, как всегда с легкой ноткой задумчивости во взгляде, и первый раз заговорил со мной:

-Ты знаешь, ведь уже пора?

-Знаю.

-Тогда лети. Туда где тебе рад будет небосвод, туда где сердце твое. Лети в манящую высь.

-А как же ты? Ведь ты не умеешь летать.

-Я тебе уже не нужен. Ты отрастил крылья, а я нет. Я останусь тут, в далеких закромах твоей души.

И я полетел. Я летел так быстро, что даже испугался, что не смогу вовремя остановиться. Но я смог. Я взял сердце свое в руки и склонился под его тяжестью. Я крепко обнял его. Он было большим и теплым как самая вечная любовь. Я был счастлив, хотя понимал, что сейчас потеряю равновесие и, под весом собственного сердца, камнем улечу куда-то глубоко вниз и потеряюсь в голубой дымке - это уже было не важно...

И вот я стал таким, каким я мог лишь мечтать стать, когда мне уже будет ради чего жить. Высоко, над дымящимися холмами, находилось сердце мое, и когда я в последний раз попытался штопором ринуться вниз, улыбаясь неизвестности прямо в ее жестокое, изрезанное глубокими морщинами от многочисленных взлетов и падений лицо я знал, что еще не раз поднимусь, и на душе моей было так легко, что я послал все к черту и просто пел...