В сиянии тёплого сентябрьского дня по деревенской улице шагает высокая стройная девушка. Её фигуру облегает платье из светло-бежевого ситца, а тёмные волосы, собранные в жгут, заправлены в очаровательную соломенную шляпку, в руках у неё полевые цветы, – она смотрит на них и улыбается…

 

Итак, я шагаю по улице и чувствую, что выгляжу на все сто. На меня глазеют все, кому не лень – особенно деревенские парни, – а некоторые из них даже спрашивают:

- Свет, а по какому случаю мы такие нарядные?

Я гордо вскидываю голову и отвечаю:

- Потому что мне сегодня шестнадцать!

- А-а, - понимающе тянут они, провожая моё изящество восхищённым взглядом.

- А ты придёшь сегодня в клуб?

- Не знаю, - отвечаю небрежно и также небрежно поправляю шляпку на голове.

 

Подхожу к дому. В раскрытом настежь окне вижу маму, она подзывает к себе и тихонько, будто выдавая страшную тайну, говорит:

- Виктор пришёл.

- Как пришёл, – он же в армии.

- В отпуск пришёл, в отпуск. В матросской форме, красивый такой, и по-моему, с медалью. В общем, не Витька, а загляденье!

- Мама, о чём ты говоришь? Какая медаль, – ты забыла, как он бросил меня в ту февральскую ночь? Забыла?.. Где он сейчас?

- На крылечке сидит, тебя дожидается.

Я открываю калитку и во всём великолепии предстаю перед Витькой. Окидываю взглядом его статную фигуру и отмечаю: действительно, орёл. Он пристально смотрит на меня, замечает шикарное платье, прелестную шляпку, цветы и конечно то, как я похорошела. Какое-то время молчит, потом подходит, берёт за руку и говорит:

- Свет, помнишь, о чём я говорил, когда уходил в армию?

- Помню, - отвечаю. - И что?

- Сегодня я хочу повторить то же самое.

 

Но я не слышу его, или почти не слышу, потому что мне снова и снова вспоминается та февральская ночь, когда, стоя в глубоком снегу под деревом, я протягивала к нему руки...

 

Наше село в те далёкие времена ничем не отличалось от множества других сибирских сёл, разбросанных среди Васюганских болот. Правда, была у нас и своя достопримечательность, – полуразрушенная церковь (её колхоз приспособил под зерновой склад), и чтобы поиграть в прятки, мы частенько лазили в неё. Но это так, к слову.

Школа в селе была только начальная, поэтому, начиная с пятого класса, мы оставляли родительский дом и уезжали в райцентр, где располагалась ближайшая средняя. Жили на квартирах, скучали по родным и почти каждую субботу после окончания уроков уходили домой пешком. Во второй половине следующего дня с запасом продуктов за плечами возвращались обратно и тоже пешком. Иногда колхозное начальство выделяло нам подводу с возницей, но это случалось крайне редко.

Осенью и весной пятнадцатикилометровый путь мы пробегали часа за три, зимой же, когда замерзали Васюганские топи, дорога сокращалась до десяти километров и преодолевалась за пару часов. Учились по сменам, и было очень хорошо, если кому-то из нас попадалась первая: ведь зимний день короток, заканчивался он быстро и мгновенно, почти без перехода, уступал место долгой сибирской ночи.

За световой промежуток, что оставался от занятий до вечера, ребята из первой смены успевали добраться до дома, а вот второсменникам везло меньше, потому что занятия для них оканчивались тогда, когда на дворе стояла уже ночь.

 

Как-то субботним февральским вечером мы в очередной раз собрались домой. Выяснилось, что из второй смены нас осталось только двое: я и Витька Лапин, – остальные, сбежав с уроков, ушли с первой сменой. А путешествие предстояло опасное: во-первых, нужно было преодолеть десять километров зимней дороги, во-вторых, – и это было самое страшное, – на болоте в ту пору, да и в лесах тоже, вовсю рыскали волки. Так что перед нами встала дилемма: идти или остаться. Мы выбрали первое.

 

Вскоре село осталось позади, лишь окна последнего дома на его окраине ещё некоторое время подслеповато мигали нам на прощание, наконец, и они скрылись из виду. Мы с Витькой ступили на зимник*.

 

Огромная белая равнина, залитая лунным сиянием, предстала перед нами во всей пугающей красоте. Раскинувшиеся пустыни голубоватого снега, островки настороженно темнеющих рямов**, диск луны на небе, далёкие звёзды – всё являло отстранённость и неучастие в нашей маленькой, незащищённой судьбе, и та тревога, которая острым гвоздём сверлила наш мозг, заставила вздрогнуть и остановиться. Я почувствовала, что Лапа тоже боится, – мне даже показалось, что он хочет вернуться. Но нет, – не глядя в мою сторону, он наконец бросил: «Ну, – пошли!»

И мы пошли.

 

Лапа был на три года старше меня, и для своих пятнадцати лет выглядел богатырём. Размахивая длинными ручищами, он сразу зашагал широко и быстро, – я же, будучи хрупкой девочкой, не шла, а бежала за ним. Леденящий страх заставлял без конца оглядываться назад, – мне всё чудилось, что за нами гонятся звери. Правда, я надеялась, что нас кто-нибудь да нагонит, – этакий добрый путник на розвальнях с быстрой лошадкой. Надежда маячком горела в душе и придавала силы, но увы… дорога была пуста.

 

Пять километров зимника мы не прошли, а пробежали. На его границе, миновав последнюю заснеженную площадку, ступили в густой берёзовый лес. Не сговариваясь, остановились. Отдышались. И так же в полном молчании двинулись дальше. Оставалось ещё пять километров. Лапа снова набрал темп, и я уже едва поспевала за ним.

- Что ты плетёшься, как не знаю, кто! Давай быстрее! - покрикивал он на меня, не оглядываясь.

Ах, если бы знать, что самый большой и жуткий страх всё ещё впереди.

И вот, – этот страх…

Ударил в самое сердце – больно и неожиданно, обвил липкой, холодной паутиной, клещами сдавил душу, парализовал руки и ноги.

 

Огоньки…

Я увидела огоньки.

Один… второй… третий… четвёртый… Они мелькали в самой гуще березняка, мелькали беспорядочно и непонятно.

Будто молния пронзила меня!

Не помня себя от ужаса, выбиваясь из последних сил, в мгновение ока я преодолела разделяющее нас расстояние и, догнав Лапу, сдавленно, почти шёпотом просипела:

- Витька... волки!

Но Лапа и сам заметил эти страшные огоньки: согнувшись в три погибели, он резко прыгнул влево и, проваливаясь в сугробах, широченными шагами рванул к ближайшему дереву. Не знаю, откуда у меня взялись силы, только я во весь дух помчалась за ним. Заваливаясь в снег, стараясь попасть в его следы, я кое-как осилила это рыхлое, снежное расстояние и увидела, как Лапа, подобравшись к берёзе, сбросил мешок, ухватился за ветку и одним махом взлетел на неё. Я же, приподнявшись на цыпочки, протянула к нему обе руки и в отчаянии закричала:

- Витька, а я?!..

Он наклонился и протянул было свою, но мои попытки дотянуться до неё оказались тщетными.

«Вот и всё, - пролетело в голове, - конец…» Происходящее в моём сознании стало размываться и исчезать: я не чувствовала холода, не видела леса, не слышала Витьку, который пытался что-то говорить, но – самое главное – почти не чувствовала себя. Всё исчезало и появлялось… исчезало и появлялось, как в кадрах немого кино, когда обрывается лента.

 

Когда открыла глаза, увидела Витьку – он тормошил меня и кричал:

- Очнись, очнись, это не волки! Это машины, тракторы… они дорогу чистят. Слышишь – гудят? Вставай, ну пожалуйста вставай, пойдём на дорогу. Быстрей… Да быстрее же!

 

Прыгающие снопы света высветили нас и замерли. Машины остановились. Двое мужчин в полушубках и валенках направились к нам.

- Эй, ребята, вы чегой-то тут? - спросил один из них, приблизившись вплотную.

- Ёлки зелёные, да это наши! – сказал другой. - Вишь, как напугались, – особенно Светка: дрожит как осиновый лист.

- М-мы… м-мы думали, что это волки, - стуча зубами, сказала я.

- Давай-ка разворачиваться, Василь, а то этим путешественникам самим теперь не добраться.

 

В кабине было тепло и уютно, глаза слипались от усталости и хотелось спать. Тракторы натружено урчали, и мне казалось, что вместе с их гулким урчанием улетает и мой, только что пережитый страх.

 

… И вот, спустя четыре года, Витька снова признаётся мне в любви, как тогда – перед уходом в армию. Но его клятвы и заверения не трогают меня, потому что волки из той февральской ночи разъединили нас навсегда, и моя любовь к Витьке окончилась, так и не начавшись.

 

*Зимник – дорога по замёрзшему болоту

**Рям – островок леса на болоте