РОМАН «Ладони Бога» (синопсис)

 

Объем – около 25 авт. листов

 

 

Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому он отжимает педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой он может давить на акселератор до самого коврика.

Они стреляют по колесам, убивать его нельзя, это теперь ясно. Им нужна его голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.

Вот и еще одна очередь. Пули, как бешенные, шипя прошивают обшивку, насвистывают, как флейта, на ветру дыры, пахнет в салоне паленым, но не бензином, не машинным маслом, значит можно еще вырваться из этого пекла.

Ему бы только пересечь черту города, а там среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, он легко оставит их с носом. Он с закрытыми глазами найдет себе убежище в этом большом южном городе, где за годы отшельничества он изучил все его уголки. Он знает кажый выступ на этом асфальте, каждую выемку.

Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле справа от него, вплетая новые звуки в мелодию флейты.

В боковом зеркале он видит черный мордастый джип с огнеными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицелясь, поэтому ему нечего опасаться.

Счастье, что автобан почти пуст, он легко обходит попутные машины, а редкие встречные, зачуяв в нем опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите - пожалуйста.

Вот и мост. Река залита пожаром вечернего солнца. Он успевает заметить и золотистые купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида - обвисшие щеки джипа. На полной скорости он крутит рулевое колесо вправо так, что зад его BMW залетает на тротуар. Теперь - побольше газу, а теперь налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив, конечно, газ. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и сквозь густой кустарник в чащобу сквера. Теперь только стоп. И снова боль в голени дает о себе знать. Зато тихо. Пальцами правой руки он зачем-то дотягивается до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидывает спинку сидения и несколько секунд лежит без движения с закрытыми глазами в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянется рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, он за медицинской помощью не обращается, самостоятельно обрабатывает рану, бинтует ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний рейс он уже опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра...

Потом он никому об этой истории не рассказывает, лишь иногда отвечая на вопросы о шраме на левой голени, скажет:

- А, так… ерунда какая-то…

Ей же решается рассказать.

Он тогда едва не погиб.

- Это было на Мальте,- говорит он,- была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже ехал в аэропорт из предместья Валетты…

 

Идея была проста, как палец: смешать гены, скажем, секвойи, живущей до семи тысяч лет с генами, скажем, мушки дрозофиллки или бабочки однодневки. Идея была не нова, мировая научная мысль уже билась над воплощением подобных проектов, но я ясно видел, как добиться успеха.

Вся трудность как раз и состояла в этом «как». Ноу-хау, знать как – это ключ к разгадке в любом деле. Смешно вспомнить: сон, вещий сон принес мне решение. Случайное стечение обстоятельств - лето, баня, ночь, пирожки, кушетка... Точно такое же как «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Это кажется смешным, но от этого не спрячешься. Вещий сон, оказалось, – дело житейское. Главное же во всем этом стечении обстоятельств - мой мозг. Он давно был готов к тому, что пришло во сне, ведь все эти годы он только и занимался тем, что думал об этом. Тридцать лет неотступного думания! Я преувеличиваю. Конечно же, не все тридцать лет голова моя была забита мыслями о спасении человечества. Я не Иисус, и ничто человеческое мне не чуждо. Мне казалось, что свежие и оригинальные идеи роились в моей голове, как пчелы вокруг матки.

Я рассказывал и рассказывал, они терпеливо слушали, спрашивали. Вскоре они словно забыли обо мне и теперь спорили без моего участия, а я только слушал и слушал, не пытаясь даже вставить словцо. Идея, как видно, пришлась им по душе, она зацепила их за живое.

 

 

 

И вот долгожданный звонок: у Азы начались схватки. Все, как один, мы ринулись в роддом. Я был оглушен биением собственного сердца.

В середине февраля, это был четверг, помню, снегу навалило по пояс, около восьми утра родился мальчик, три девятьсот, с родимым пятном под левой лопаткой. Никакого панциря ни спереди, ни сзади, уши как уши, глаза как глаза, голова, две руки, две ноги… Слава Тебе, Господи!

 

 

 

Я потерял покой, мне снились кошмарные сны, у меня возникло множество проблем: семья, дом, работа, будущее...

Как-то поздним вечером я машинально приплелся в лабораторию. Я не мог нигде найти книгу Альберта «Избирательная токсичность» и надеялся обнаружить ее в той дальней комнате, где обычно хранилось старье и которая единственная уцелела в пожаре. Наружный замок подвального помещения я легко открыл изогнутым гвоздем, который всегда носил в кармане. Замок можно было открыть небольшой монетой, кончиком ножа, булавкой, даже спичкой, если не прикладывать никаких усилий. Пропуская меня, дверь легко поддалась, приветствуя привычным домашним скрипом, вызвав во мне чувство вины. Я, и правда, был виноват: я забыл сюда дорогу. Запах гари, горелого пластика крепко ударил в нос. Еще бы! Ведь с тех пор, как пожар удалось погасить, двери ни разу не открывались. Нащупывая подошвой цементные ступеньки и скользя по стене левой рукой, я спустился вниз и привычно щелкнул выключателем. Лампочка не зажглась. В правой руке я уже держал большой латунный ключ от массивной железной двери. Года три тому назад нам сделали ее под заказ за два литра спирта, и теперь она уверенно охраняла тайны нашего подземелья. Альберт был, конечно же, только поводом. Мои клеточки! Я не мог не помнить, что недели две-три назад, незадолго до пожара, сделал первую в своей жизни попытку изменить ход истории. Правда, никаких надежд я тогда не питал, просто бросил на обычную питательную среду свой волос из медальона - фамильной драгоценности, который всегда ношу на груди. Бросил и забыл? Нет. Такое не забывается. Но я не расчитывал на скорый успех. А тут еще этот пожар! Я вошел и закрыл за собой дверь. Коридорные лампочки, как всегда это было, радостно не засияли: заходи, привет! Тишина в темноте была адская, словно я находился в могиле. Но мне вдруг показалось, что я не один. Показалось, конечно. Было ощущение, что за мной кто-то следит. Меня это насторожило. Кто? Я не двигался с места, стоял не шевелясь, сзади дверь, по бокам стены, передо мной - пустота коридора. Кто? Я кашлянул и спросил: «Кто-то есть?». «Кто-то есть?» - отозвалось только эхо. Через несколько осторожных шагов я осмелел и вскоре был на пороге той дальней комнаты. «Кто?» - снова спросил я и, не дожидаясь ответа, повернул выключатель. Лампочка загорелась. Видимо, здесь была автономная проводка, до которой пожару не удалось дотянуться. Осмотрелся: никого. Это были «апартаменты» Азы, подсобное помещение, где она была полновластной хозяйкой. Здесь была ее территория, ее табор и ее империя. Может быть, поэтому огонь пощадил эту комнату. Я стоял на пороге и шарил взглядом по стенам, по разбитым шкафам, по горам непотребного хлама, уснувшего на полу мертвым сном. Никого. Да и кто мог здесь быть в этом пекле сломанного и непотребного старья ? Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался - тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета

- Аня ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?

- Вошла…

- Что ты здесь делаешь?

- Так… вот пришла…

- Но зачем? И как?

- Я пойду?..

Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел, и Аню здесь встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед, ночь на дворе! но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это. Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость - я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадило пламя пожара. Бушующее пламя пожара над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло. Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были нами отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути быть не могло, что мы достигли желанных научных высот ( в таких-то условиях!), что вполне осознано и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни, и что, наконец, добились признания, славы... Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить... Что здесь делала Аня? Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и булькание воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасаясь, правой рукой, открыл кран, из которого сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления, шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри, искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики, сломанные стулья и табуретки, скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови, голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл, мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпаный веник, новенькая белая швабра с сухой тряпкой... Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки экзекуции, тьма средневековья... Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. Ни единого удара, ни шевеления. Ни одна порция живой алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни одна капля живой жизни не подпитала этот некогда слаженный славный, кипящий идеями, организм. Это - смерть? У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания... «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая, привычно потянулсь к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал теперь припачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать ... Я потянул ручку на себя - дверца отворилась. Я боялся поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. Я боялся заглянуть внутрь термостата.Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед в приветственном поклоне и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В этом подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса дала всходы. Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу – я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись мне в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.

- Привет!..

Я просто вскричал, возопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх... На глаза навернулись слезы.

- Привет, золотые мои!

Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывала спазма трогательной душевной грусти и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, есть Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..

Я был благодарен Ему за ту музыку, что тихо струилась пряным медом из темноты термостата в мои оглохшие уши и наполняла мне душу и сердце, и мозг... Да, и мозг... Ведь это он так усердно работал все эти дни и годы, чтобы Небо упало на землю и засветились, просияли глаза землян светом Небесным. Я это знал, но видел только слепые глаза Ушкова и красные от усталости глаза Юры, и крик в глазах Анечки, когда она слышала мат Шута, крошашего собственными руками самодельную допотопную установку для перфузии печени лабораторных животных.

Конечно есть! Разве в этом я когда-нибудь сомневался? Он во всем и всегда, и везде, и всюду! Бог в сиянии этих глаз и в жужжаньи реле, и в ...

Щелк!..

Словно в подтверждение моим мыслям о вездесущности Всевышнего этот звук привел в действие мои руки. Почему до сих пор на руке перчатка? Я зубами, как пес, сорвал ее с ладони и резким кивком головы зашвырнул в темноту. Тот же час высвободившиеся из перчатки пальцы моей правой руки, как щупальцы спрута потянулись к чашечке Петри. Осторожным движением я снял верхнюю стекляшку и увидел их, свои клетки. Словно сметенные ладонью с чистого ночного неба яркие звездочки они сияли, мерцая всеми красками радуги, весело подмигивая мне и благодаря за освобождение из темного плена термостата. Единение было полным, проникновенным и доверительным. Наши души слились, их музыка звучала в унисон в безупречной гармонии, мы читали мысли друг друга. Сейчас это кажется мистикой, но тогда я боялся шевельнуть пальцем, чтобы не разрушить это единство. Мне казалось, что это сон, и я не хотел просыпаться. Я дернул себя за мочку уха, чтобы убедиться, что я не сплю. Я не спал. С этим белесовато-золотистым сияющим монослоем клеток нужно было что-то делать. Я стоял у термостата с распахнутыми, словно жаждущими обнять меня, прозрачными дверцами, держа в левой руке чашку с клетками, а правой уже шарил по поверхности стола в поисках пипетки. Идея пришла мгновенно, и я не мог отказать себе в удовольствии тут же проверить себя: ты - жив. Никакой лихорадочной спешки, никаких колебаний. Сначала нужно было приготовить бескальциевый изотонический раствор для отрыва клеток от стекляной подложки. Баночка с динатриевой солью этилендиаминтетраацетата стояла на привычном месте, старые торсионные весы, и это меня не удивило, работали исправно, нужно было рассчитать пропорцию и я лихо это сделал в уме. Чтобы избежать температурного шока, жидкость необходимо было подогреть. Клетки снова были упрятаны в термостат, и теперь ждали своего часа. Теперь термостат, мне казалось, был единственным на земле живым местом! Я сказал им, что время пришло, пришла та минута! Они тоже ее дожидались. Дождались! Я снял пиджак и бросил его на кресло. Галстук болтался, как маятник, пришлось стащить и его. Теперь я точно знал, чего хотел. Чего, собственно? Конечно же, я нервничал, у меня колотилось сердце и слезы то и дело вызревали в уголках моих глаз. Да, это было до слез трогательное предприятие - знать, что ты жив. Этого знания было достаточно, чтобы раскричать на весь мир грядущие перемены. Наступает новая жизнь! Нет - эпоха! Эра!.. В чем, собственно, эта новизна выражается? Я не хотел даже пальцем пошевелить в поисках ответа на этот вопрос. И дятлу понятно в чем! В том, что я могу теперь себя клонировать. Не только себя – кого угодно! Это было потрясение! Единственное что теперь нужно было сделать – тщательнейшим образом изучить и проанализировать условия выращивания собственных клеток, чтобы отработать технологию поддержания их жизни. Но это были технические трудности, которые, я в этом ни капельки не сомневался, легко можно преодолеть. Это были даже не трудности, а работа ума профессионала. Я теперь твердо знал: пришла новая эра в жизни планеты Земля! Ух ты! Это звучало чересчур громко, дерзко, выспренно, вызывающе. Но и восхитительно! Больше всего на свете мне хотелось с кем-нибудь поделиться этим знанием, но никого не было под рукой. Некому было даже позвонить. И никто из моих, ни Шут, ни Ната или Инна не знали об этих клеточках. Юре я тоже ничего не сказал. Чтобы он занялся, наконец, своей скрипкой. А знала ли о них Аня? Жаль, ах, как жаль, что она ушла. Но я же ее просто выгнал!

 

Я встал, чтобы у него была возможность хлопнуть меня по плечу.

- А теперь едем пить пиво,- сказал он,- я тебе расскажу.

Мы пили пиво где-то на Арбате в каком-то ночном пивбаре, жевали соленые пунцовые креветки, курили. Теперь я подробно рассказывал ему о наших экспериментах, он слушал, заботясь только о том, чтобы моя кружка не оставалась пустой, дымились в пепельницах сигареты и росла гора того, что оставалось от креветок Неожиданно он спросил:

- А что, Нобелевская, это правда?..

Я пожал плечами: мол, не знаю. Затем стал рассказывать о трудностях, с которыми столкнулся, оформляя документы и о тех, кто хотел к нам примазаться. Это были забавные истории.

- Ты у нас, как Пастернак.

Я улыбнулся: ничего не поделаешь.

- Плюнь на них.

- Я плюнул,- сказал я.

- Но как тебе удалось?..

Он не договорил, прикуривая сигарету, затем неожидано спросил:

- Хочешь, я тебя куплю?

Он выдохнул в сторону дым и поднес огонек зажигалки к моей сигарете. Я прикурил свою сигарету и не смог ему тут же ответить. Он ждал. Я не знал, что на это ответить.

- Дорого,- добавил он.

Я сбил в пепельницу еще не существующий пепел.

- Ты хочешь узнать, сколько мне нужно для полного счастья?- спросил я.

Жора, склонив к левому плечу свою короткостриженную голову и щурясь от дыма сигареты рассматривал меня, как рассматривают модный пиджак в витрине. Рассматривай сколько захочешь, думал я, но задешево я себя не отдам. Вообще мысль о том, что меня можно купить за какие-то там рубли была для меня просто смешной.

- Ты молчишь?- спросил он, будто об этом нужно было спрашивать.

Я ни словом не обмолвился ни об Азе, ни о нашем клоне, ни о своих собственных клеточках, которые я собирался клонировать. Это были мои козыри, сюрпризы для Жоры.

- У тебя денег не хватит,- отшутился я.

Казалось, он не слышал меня, молча уплетал свои креветки и загадочно молчал. А я не выкладывал своих козырей.

- Если нам удастся хоть на два-три года продлить жизнь...

Я изредка, под настроение, брал в рот дымящуюся сигарету, делая вид, что курю.

- … и мы станем дружить против старости вместе,- говорил Жора.

Голова гудела не только от пива, но и от избытка чувств и тех сведений, что удалось ей схватить за истекший день. Надо сказать, я не терпел прокуренных помещений и пиву всегда предпочитал чай или кофе, или мороженное с кислым вином, густую терпковатую фанту. Тогда мне хотелось выйти на свежий воздух, я даже готов был мерзнуть, но единственным спасением для меня стал туалет. Я несколько раз освежал лицо холодной водой из крана. А Жора сидел за столом, как новая копейка. Никакое пиво его не брало. Он снова долил доверху мой едва отпитый бокал.

- Может быть водочки?- спросил он.

Я засмеялся.

- Ты никогда не любил пиво, я знаю. Давай коньячку?..

Я расхохотался, и он оставил меня в покое.

- Знаешь,- сказал он с досадой в голосе,- а у меня ни черта не получается. Современнейшее оборудование, любые реактивы, филигранная техника, ты же знаешь, и ни-ни...

По-соседству с нами что-то весело звякнуло, Жора на секунду замер, прислушиваясь, затем продолжал.

- Все, кажется, делаешь правильно, но результата нет.

Мы помолчали, я сделал маленький глоток и бросил в рот соленый орешек. Вдруг мне вспомнилась Аня! Вспышка молнии, миг!.. И все.

- А денег,- продолжал Жора,- у них немеряно. За лишний год жизни они отдадут золото партии. Они...

- Как это «лишний»?

Жора только хмыкнул, а я поймал себя на мысли, что забыл даже, как Аня выглядит. Почему она вспомнилась мне?

- Ты же понимаешь, что по фенотипическим проявлениям можно узнать, что ждет человека через месяц, через год...

Я кивнул: конечно.

- Сейчас стало модным говорить о конце генетического кода. Чушь, конечно, собачья - у кода не бывает конца. Исчерпывается лишь источник генетической информации - ДНК. Все на свете когда-то кончается. Ты умеешь продлить то, что сегодня должно кончится, верно?

Я слушал.

- Лишняя жизнь - это то, что осталось после того, что неизбежно кончилось.

- Ясно,- сказал я и улыбнулся,- очень понятно.

Жора тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и закурил.

- И мы это «осталось» можем пощупать. Верно? И контролировать. Верно?

- Никаких сомнений.

Жора снова облокотился на стол и уперся в меня взглядом.

- Вот мы тебя и продадим, а? У них денег – не-ме-ря-но,- повторил он еще раз,- ты понял?

Мы помолчали. Я не знал, что ему ответить. Продлить жизнь клетки, бабочки или мышки, за это я мог бы взяться, но я не имел ни малейшего представления, как увеличить на один-единственный день жизнь человека. На час, на минуту! Он встал, я за ним, мы оделись и вышли на улицу. Арбат сиял огнями, улица уже была пуста, по Калининскому проспекту шуршали на большой скорости поздние машины. Мы остановили такси и вскоре уже сидели в креслах его квартиры. В тот вечер он предложил мне участвовать в разработке способов продления жизни правящей верхушки страны.

- У меня есть один генерал,- сказал он,- ты ему понравишься.

Я человек трезвый и сначала принял это предложение за шутку. Я понимал, что просто так к правительству никого не подпускают.

- Можно,- отшутился я,- если они захотят жить лет по сто.

- Я не шучу,- сказал Жора.

Удлинять «лишнюю» жизнь кого бы-то ни было не входило в мои планы. Меня ждали мои клеточки, и я не собирался их предавать. Но предложение Жоры меня заинтриговало. Деньги на дороге ведь не валяются, а возможность заниматься любимым делом в наше время вряд ли кого может оставить равнодушным.

- Я подумаю,- сказал я.

- Ты ни в чем не будешь нуждаться.

- Я подумаю.

- Ты пойми, у тебя будет...

Я поймал себя на мысли, что Жора, никогда никого ни о чем не просивший, уговаривал меня стать его соратником в борьбе за жизнь власть имущих. Он изменился?

- Ладно, утро вечера мудренее,- согласился было я,- давай взвесим все завтра на свежую голову.

- Но как тебе удалось провернуть дельце с Нобелевкой?..

- Сам не знаю.

Было за полночь.

- Ты так ничего и не придумал с этническим оружием?- неожиданно спросил он.

Я сказал, что мне было не до оружия. Он кивнул, мол, я тебя понимаю, снял телефонную трубку и набрал номер. Затем стал с кем-то говорить.

- Он у меня,- сказал он,- утром я его привезу.

Я чувствовал себя совсем разбитым.

- Завтра в десять нас ждет генерал.

Я лег в постель, но меня тошнило. Я долго не мог уснуть, а утром проснуться. Генерал задал мне несколько вопросов, ответы на которые его удовлетворили.

- Между прочим,- сказал Жора, кивнув в мою сторону,- он претендент на премию Нобеля.

- На премию чего?- спросил генерал.

- Ничего,- сказал Жора.

- На Нобелевскую, что ли?

- На Бабелевскую,- сказал Жора и предложил:

- Выпьем?

Мы выпили по рюмке коньяку. Еще несколько фраз, которыми мы перебросились, не несли в себе никакого смысла. Потом генерал сказал, сколько я буду зарабатывать, где буду жить и на какой машине меня будут возить.

- Ух, ты! - выпалил Жора.

И я окончательно убедился: он изменился. Москва прошлась, пробежалась-таки по его косточкам легким асфальтоукладочным катком. Мои жизненные планы генерала не интересовали и мои клеточки, слава Богу, никому не были нужны.

- Подготовьте список всего необходимого и план ваших действий на ближайшее будущее.

Это прозвучало, как военный приказ. Мы с Жорой кивнули одновременно. Я поймал себя на мысли: а что бы сказали по поводу этого беспкресловного нашего с Жорой подчинения приказу генерала мои ребята, Юра, Ната, Инна, Наташа?.. Шут, наверное, посмеялся бы: «Рест, что с тобой приключилось?». Аня? О ней я даже не вспоминал…

Мысль о клонировании величайших умов мира была для Жоры абстрактной, чисто теоретической мыслью, которую, по его представлениям, нельзя было воплотить в наших условиях. И зачем? Перед нами стояла иная задача - длить как можно дольше жизнь наших вождей. Как? Мы часто спорили на этот счет. Однажды Жора проронил несколько слов о том, что геном-де может служить прекрасной мишенью для наших атак, мол, если достучаться до его основ, научиться управлять его активностью, то жизнь можно длить бесконечно долго. Потрошитель нутра жизни, он, конечно же, чуял это. Другой раз, сидя в ночном вагоне подземки, нахлобучив на глаза свою старую коричневую заячью шапку с обвисшими ушами (он с трудом признавал обновки) и, казалось, совсем отрешась от действительности, он вдруг что-то бормотал про себя. В тот вечер мы были в гостях у Симоняна, вернувшегося из Штатов и до позднего вечера потчевовшего нас новостями прикладной генетики. Что-то было сказано и о клонировании. Жора, обычно без всякого интереса выслушивающий чьи-либо росказни об очередных победах науки, просто заглядывал рассказчику в рот.

- И они вырастили мышонка?..

Симонян рассказывал так, будто сам был участником экспериментов.

- А что случилось с пиявками?..

В тот вечер Жора был вне себя от услышанного. Мы уже проехали Кольцевую, мне казалось он спал, полагаясь на то, что в нужный момент я его разбужу. Вдруг он резко повернулся ко мне и, подняв указательным пальцем шапку, посмотрел мне в глаза.

- Ты действительно что-то там скрестил, черепаху с дубом или корову с клевером?..

Я как раз думал о своих клеточках.

- Ты читаешь мои мысли?

- Да. Ты уверен?

Я не знал, зачем он это спросил. Жора, судя по всему, так и не смог поверить, что наш пациент выжил благодаря инъекции липосом, содержащих фрагменты генов секвойи.

- Ты уверен,- снова спросил он,- что все достоверно?..

- Об этом писали и "Nature", и "Science".

- Мало ли,- хмыкнул Жора,- я не все успеваю читать, да и не очень-то верю написанному.

Это была правда. Все достижения науки он узнавал от кого попало, и всегда среди сора новостей отбирал те, что изменяли представление о предмете его интересов. Его невозможно было застать в библиотеке или у телевизора. Газеты он использовал, как оберточную бумагу. Никаких симпозиумов, ни научных конференций, ни коллоквиумов он не посещал: «Чушь собачья, чердачная пыль, ярмарка тщеславия...». Он никогда не важничал и не кичился своим показным, так сказать, невежеством, но всегда жил в кипящем слое науки.

- Ты думаешь, наши липосомы спасли монарха?

Я был в этом уверен.

- Слушай, что если нам попытаться создать клон нашего миллионера или, скажем, твой? Или мой?..

Он не мог не прийти к этой мысли.

- Как испытательный полигон, как модель!

Он смотрел мне в глаза, но не видел меня.

- Того же Ебржнева.

- Ленина, Сталина,- сказал я.

Жора посмотрел на меня оценивающе. Он не принимал моей иронии. Я тоже не шутил.

- Я серьезно,- сказал он.

- Борю Моисеева,- сказал я и посмотрел ему в глаза.

- Мне нравятся хорошо пахнущие ухоженные мужчины,- ни глазом не моргнув отпарировал он.

Мы рассмеялись.

Убеждать его в том, что я давно об этом мечтал не было никакой необходимости. Мне чудились не только отряды маленьких Ленинов, Сталинов и тех же Ебржневых с Кобзонами и Бернесами, но и полчища Навуходоносоров, Рамзесов, Сенек и Спиноз, Цезарей и Наполеонов. И, конечно, Толстых, Моцартов, Эйнштейнов… Ух как разгулялось по древу жизни мое воображение!

- И это ведь будут не какие-то там Гомункулусы и Големы,- вторя мне, говорил теперь Жора,- не андроиды и Буратино, а настоящие, живые, Цезари и цари плоть от плоти… И нам не надо быть Иегуде-Леве Бен-Бецалеле, верно ведь?

- Верно.

- Ты победил,- сдался наконец Жора,- этот твой сокрушительный побеноносный царизм перекрыл мне дыхание.

Но и это еще было еще не все! Гетерогенный геном! – вот полет мысли, вот золотая, Ариаднина нить вечной жизни! Тем более, что у нас уже был первый опыт – наш молодеющий на глазах миллионер.

- Мне кажется, я тоже не последний гений,- произнес Жора, нахлобучивая шапку на глаза и снова проваливаясь в спячку.- В твоих Гильгамешах и Македонских что-то все-таки есть. И мне еще вот что очень нравится: какая это светлая радость – вихрем пронестись по истории!

А меня радовало и то, что постепенно мысль о клонировании, как о возможном подспорье в поисках путей увеличения продолжительности жизни, проникала в его мозг и с каждым днем все настойчивее овладевала всем его существом, становясь одной из ключевых тем наших бесед. Нам, по мнению Жоры, не нужны были ни Ленин, ни Сталин, ни Тутанхамон или какой-то Навуходоносор. Мы хотели вырастить клон и изучать его поведение в различных экспериментальных условиях. Как модель. Она, думали мы, и подсказала бы нам, как надо жить, чтобы жить долго. Я не спорил. Я и сам так думал, хотя у меня, как было сказано, были свои взгляды по поводу дальнейшей судьбы клонов. Сама идея получения копии Цезаря или Наполеона была, конечно, достойна восхищения. Но и только. Идея для какого-нибудь научно-фантастического романа или киносценария - да! Но воплотить эту идею в жизнь - нет, это было, по мнению Жоры, не реально. Собственно, мы никогда и не развивали эту идею. Как и тысячи других, она просто жила в нас и была лишь предметом нашего восхищения. Мы никому о ней не рассказывали - нас бы здесь засмеяли. Хотя слухи об успешном клонировании животных где-то за океаном уже набирали силу и долетали и до наших ушей. Вот и Симонян привез свежие новости. Мы загорелись…

 

 

 

 

 

Живого Ебржнева я впервые увидел на трибуне Мавзолея, куда он в составе правительственного бомонда был водружен по случаю празднования какой-то знаменательной даты. Говорили, что это был двойник, но с расстояния нескольких сотен метров невозможно было распознать истинного носителя облика генсека. Как обычо, это была международная выставка достижений страны, демонстрация старых, пардон, пердунов, по сути человеческих развалин. Я всегда избегал толпы, но тогда мы с Жорой были вызваны генералом и,

поскольку, его присутствие на Красной площади было обязательным, он притащил нас с собой.

- Смотрите,- сказал он нам, почти не раскрывая рта и стоя спиной к Мавзолею,- это объекты ваших исследований.

- Выбирай,- сказал Жора,- и легонько толкнул меня в плечо.

Я улыбнулся и приветственно помахал рукой правительству. Среди каменных бюстов, лишь присмотревшись, можно было увидеть легкое шевеление, а в общем впечатление было такое, что эти изваяния вырастали прямо из гранита усыпальницы вождя мирового пролетариата. Я уже несколько раз посещал его в этом каменном гробу, и тут мне снова захотелось к нему заскочить и каким-то невероятным способом содрать с его руки кусочек кожи. А то и с лица. Ясно, что идея клонировать Ленина сидела у меня во всех моих печенках.

Нашего генерала куда-то призвали, и мы осиротели, оставшись одни. Делать было нечего, из толпы ведь не выберешься просто так, мы подняли воротники, чтобы хоть как-то защититься от пронзительного холодного ветра.

- С кого начнем? - спросил Жора.

- С головы...

Заполучить клетки генсека не составляло проблемы. Поставка материала - это была задача генерала, которую он решал по-военному добросовестно. Мы работали с клетками крови, которые нам привозили в зеленом бобике... Что-то терялось в этом военном режимном автомобиле как теряется при любом режиме, у нас всегда были какие-то проблемы, то подавлялся синтез ферментов, то экспрессия генов была слабовата, в общем режим он и есть режим, и его депрессивное влияние ежечасно напоминало о себе.

Мне надоело!

Жаль было времени, да и терпение мое кончилось.

Я сказал об этом Жоре за очередной кружкой пива, на что он только облизал языком свою пухлую верхнюю губу. Глаза его были привычно прищурены, и я уже ждал его «Определенно...».

- Чего же ты хочешь? - через некоторое время спросил он, глядя сквозь меня, словно через стекляную витрину.

Я молчал.

- Ты жаждешь славы...

Он поставил кружку с пивом на стол, достал из кармана зажигалку и, добыв сизый язычок пламени, как пещерный человек, стал поджаривать на нем воздушный пузырь копченого леща. Когда пузырь скуксился и почернел от копоти, Жора легонько подул на него, охлаждая, и сунув в рот, стал нежно жевать.

- Все этого хотят,- сказал он, пряча зажигалку,- но чем ты заслужил эту самую славу?

Я не нашел что ему ответить. Не желать славы, тратя на достижение великой цели лучшие годы единственной своей жизни, было бы чистым фарисейством. А в том, что цель наша велика и величественна никто из нас уже не сомневался.

 

 

- Привет,- сказал он, и у меня чаще забилось сердце.

Через час я был в лаборатории, сотрудники которой всю свою сознательную жизнь отдавали во власть смерти. Все их профессиональные усилия были направлены на то, чтобы смерть держала себя в известных пределах и не позволяла себе ничего лишнего. Задача была непостижимо трудной и сравнимой с превращением камня в золото, но ответственной и благородной. И плата за труд была высокой.

Меня встретили прекрасно и вскоре мы уже пили кофе и шептались с Эриком в уютном уголочке. Мы вспомнили всех наших общих знакомых, Стаса и Аленкова, Ирину и Вита, Салямона, Баренбойма и Симоняна, и, конечно же, Жору, поговорили о Моне Лизе и Маркесе, Эрик был без ума от Фриша, а Генри Миллер его умилял.

- Слушай, а как тебе нравится Эрнест Неизвестный? Ты видел его надгробный памятник Хрущеву?

Я видел. Мы обменялись впечатлениями еще по каким-то поводам, Солженицын, де, слишком откровенен в своем «Красном колесе», а у Пастернака в его «Докторе» ничего крамольного. То да се..

- Мне нужен Ленин,- просто сказал я.

Эрик замолчал. Где-то звякнул, упав на кафельный пол, по всей вероятности, пинцет или скальпель, что-то металлическое, затем пробили часы на противоположной стене. Казалось и стены прислушиваются к моему голосу. Эрик молчал, я смотрел на чашечку с кофе, пальцы мои не дрожали (еще бы!), шло время. Я не смотрел на Эрика, повернул голову и смотрел в окно, затем поднес чашечку к губам и сделал глоток.

- Что? - наконец спросил Эрик.

Видимо, за Лениным сюда приходили не редко, возможно, от настоящего вождя уже ничего не осталось, его растащили по всей стране, по миру, по кусочку, по клеточке, как растаскивают Эйфелеву или Пизанскую башню, или Коллизей...

- Хоть что,- сказал я,- хоть волосок, хоть печень...

- Все гоняются за мозгом, за сердцем. Зачем?

Я стал рассказывать легенду о научной необходимости изучения тела вождя, безбожно вря и на ходу придумывая причины столь важных исследований...

- Стоп,- сказал Эрик,- всю эту галиматью рассказывай своим академикам. Я могу предложить что-нибудь из внутренних органов, скажем, пищевод, кишку...

- Хоть крайнюю плоть,- сказал я.

Эрик улыбнулся.

- Идем, выберешь,- сказал он.

- Сколько?-спросил я.

Эрик встал и, ничего не ответив, зацокал по кафельному полу своими звонкими каблуками. Мы вошли в анатомический музей, привычно воняло формалином, на полках стояли стекляные сосуды с прозрачной жидкостью, в которых, как в витрине магазина, был расфасован наш Ленин.

- Все это он?- спросил я.

Эрик ткнул указательным пальцем в одну из банок и произнес.

- Все, что осталось. Воруем потихоньку. Только для своих. Здесь кишка, толстая, пищевод и кусочек почки. Там,- Эрик кивнул на запаяный сверху мерный цилиндр,- яички и член. Никому не нужны...

- Давай,- сказал я,- всего понемногу.

Эрик легко нарушил герметичность каждой из банок, взял длинные никелированные щипчики, наоткусывал от каждого органа по крошечному кусочку и преподнес все это мне в пенициллиновом флакончике, наполненном формалином.

- Держи. Ради науки мы готовы...

Я поблагодарил кивком головы, сунул ему стодолларовую банкноту. Он взял, не смутившись, словно это и была плата за товар.

- Спасибо,- сказал я еще раз и удержал направившегося было к выходу Эрика за руку. Он удивленно уставился на меня.

- Мне бы лоскуток кожи,- сказал я.

Он не двинулся с места, затем высвободил свою руку из объятий моих пальцев и произнес, глядя мне в глаза:

- Ты тоже хочешь клонировать Ильича?

Я не был готов к такому вопросу, поэтому сделал вид, что понимаю вопрос, как шутку и, улыбнувшись, кивнул: «Ну да!».

- Все хотят клонировать Ленина. Будто бы нет ничего более интересного. С него уже содрали всю кожу и растащили по миру. И в Америке, и в Италии, и в Китае, и в Париже... Немцы трижды приезжали. Только вчера уехали индусы. Все охотятся, как за кожей крокодила. На нем уже ничего не осталось, только на лице, да и там она взялась пятнами. Если бы не я...

- Сколько?- спросил я.

Эрик молчал. Шел настоящий торг и ему, продавцу товара, было ясно, что те микрограммы вождя, которые у него остались для продажи, могли сейчас уйти почти бесплатно, за понюшку табака. Он понимал, что из меня невозможно выкачать тех денег, которые предлагают приезжающие иностранцы. Он не мог принять решение, поэтому я поспешил ему на помощь.

- Мы с Жорой решили...

Мой расчет оправдался. Услышав магическое имя Жоры, Эрик тотчас принял решение.

- Идем,- сказал он и взял меня за руку.

Когда я уходил от него, унося в пластиковом пакетике невесомую пылинку Ленина, доставшуюся мне просто в дар, он хлопнул меня по плечу и произнес:

- Только ради нашей науки. Пока никто ничем не может похвастать. Неблагодарное это дело – изучать останки вождей. Но, может быть, вам и удастся сказать о нем новое слово, разрыть в его клеточках нечто такое... Он все-таки, не в пример нынешним, вождь, а Жора – мудрец. Я знаю, он может придумать такое, что никому и в голову не взбредет. Ну, пока...

Ни о каком клонировании не могло быть и речи. Эрик, конечно, шутил, и я поддержал этот шутливый тон. Едва ли он мог даже предположить, что Жора на такое способен. Мы еще раз обменялись рукопожатиями, он еще раз дружески хлопнул меня по плечу.

- Привет Жоре и удачи вам.

- Обязательно передам,- сказал я.

Мне хотелось подольше побыть одному, поэтому я не взял такси и не вызвал нашу служебную «Волгу». Я ехал по кольцевой линии метро через всю Москву. Уже трижды произнесли слово «Курская», я не выходил. Я испытывал огромное наслаждение от того, что Ленин, покоривший полмира и угрожаший миру всенепременной победой коммунизма, теперь лежал в боковом кармане моей куртки, и его дальнейшая судьба была теперь только в моих руках. Вот как в жизни бывает! На «Текстильщиках» я вышел в половине первого ночи, затем 161 автобусом доехал до Курьяново.

- Где тебя носит?- встретил меня Жора,- тебя все ищут...

- Подождут,- сухо сказал я, не снимая куртки.

- Ты заболел?

- Коньячку плесни, а?

Жора замер, присел на краешек табуретки, затем потянулся рукой к дверце шкафа.

- И мне?- спросил он, наливая в граненый стакан коньяк.

- И тебе.

Мы выпили.

- Поделись с другом истиной,- произнес Жора, улыбнувшись,- ты влюбился?

И мы рассмеялись. А затем болтали о чем попало, заедая коньяк апельсинами и остатками красной копченой рыбы. Привет Жоре от Эрика я так и не передал.

 

Смерть Ебржнева не стала для нас неожиданностью. Страна по традиции отдала почести вождю, мы тоже грустили, попивая пиво и жили ожиданием каких-либо перемен. Каких? На что мы надеялись? Ведь с этой смертью рушились все наши планы и устремления. Все, чего мы уже достигли на поприще приближения к бессмертию теперь полетело коту под хвост. Мы, конечно, кое в чем поднаторели, но этого было мало, чтобы орать во весь голос свое всепобеждающее «Эврика!».

Пропал наш генерал, Как в воду канул. Мы осиротели. О нас словно забыли. Ни одного звонка, ни одного посетителя. Шли уже осенние затяжные дожди, Моска стала сырой и серой, хлюпающей, народу был явлен очередной старец - скуластый узкоглазый шорец с малороссийской фамилией по имени Константин. Мы знали, что у него тоже не все в порядке со здоровьем и его держали на учете наши конкуренты-академики, которые прочили ему недолгую власть. Мы своих услуг не предлагали. Зачем? Жорино «Зачем?» играло здесь не последнюю роль. Мы сутками сидели в Курьяново невостребованными и пили горькое вино одиночества, время от времени заглядывая в термостат, чтобы подкормить ебржневские клеточки - единственное живое существо, оставшееся от вождя. Живое! Король умер! Да здравствует король! Да, здравствует! Генофонд Ебржнева продолжал прекрасно существовать, ожидая своего воплощения в новом теле. Он рвался в жизнь, чтобы реализовать всю свою мощь и гений. Джин сидел в бутылке, которую мы крепко держали в руках, и пока не решались выдернуть пробку. Собственно, кому он нужен теперь, Ебржневский клон? Никому. Кроме клеточек Ебржнева, здесь уже был и Ленин, и Жора, и я, и множество других моих соплеменников, дружбой с которыми я дорожил. Время от времени наш банк пополнялся новыми генотипами, и мне пришлось бы потратить не один час, чтобы вспомнить всех своих подданных поименно.

Вскоре умер и новый вождь, а за ним и Юдропов. Череда смертей правительственных старцев породила множество толков и анекдотов. Из уст в уста кочевали слухи о свежей крови, и вот на политическую арену выпрыгнул Орби. Он взобрался на сымый высокий плетень и заголосил:

- Ку-ка-ре-ку! Пе-ре-строй-ка!..

 

 

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на небосклоне научных фактов, как срывающиеся в августе звезды. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный путь, когда шли за солью. Я и не расчитывал его удивить. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному - к вечности. Он вполуха вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь? И чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы не замечая этих повторов, сбивчиво и, помогая словам движениями собственных пальцев, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

- ... и мы получили…

Я поражу его, решил я.

- …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

- Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

- И мы вырастили клон,- сазал я еще раз.

Жора взял карандаш и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости это был нейроцит, так как одному из отростков – аксону – места на фильтре оказалось мало.

- Что ты имеешь в виду?- спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояли у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

- Да,- подтвердил я сказанное,- так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

- Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

- Не нужно,- сказал я,- удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» - этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда.

- Слушай!..

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Он тот же час схватил идею. Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил наконец на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер и произнес:

- Врешь!- зло сказал он,- я не верю тебе.

- Зачем мне тебе врать?- сказал я так, что он не мог не поверить.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

- И ты, сволочь,- наконец процедил он сквозь зубы,- до сих пор об этом молчал, молчал?!.

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

- Слушай, ты вообще себе можешь представить?..

- Да,- сказал я.

Он встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами видны были редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

- Это же революция. Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

- Бедняга Дарвин... Я не думал, что это так просто...

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не мого застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свиделем его неожиданной растерянности. Я не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности - разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

- И ты, засранец,- добродушно улыбаясь, сказал он,- до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

- Мне хотелось тебя удивить.

- Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

- Ты, правда, вырастил клон, где он теперь?

Мне ничего не оставалось, как рассказать ему все подробности.

 

 

Позднее, став поуверенней в том, что наши клоны способны завоевать и перевернуть мир, Жора не будет отказывать себе в удовольствии стать одним из претендентов на получение Нобелевской премии. И вскоре, получив ее, он будет стоять даже в черном смокинге с темно-вишневым галстуком бабочкой на фоне белоснежного воротника-стоечки, гладко бритый, с коротким ежиком на голове и своей ослепительно-добродушной улыбкой на лице рядом с королевой Швеции, которая доверительно будет трепать его по щеке своей славной королевской ладошкой, и весело беседовать о литературных преимуществах Лагерквиста над Стридбергом, которого легко перепутает со Сведенборгом. Ученому нельзя ставить это в вину. Он и в дальнейшем часто будет допускать в разговорах неточности и даже нарочитое невежество, чтобы доказать свою рассеянность, которая, он в этом абсолютно уверен, только споспешествует организации одной главной кардинальной мысли, не позволяющей ему уснуть. Победителя, а вскоре мир его таковым безусловно признает, такие милые оплошности только украшают. Газеты и ТV будут представлять его именно таким - рассеянным и чудаковатым ученым, влюбленным только в свои клеточки и совершенно случайно наткнувшимся на открытие каких-то там уникальных свойств триплетов или кодонов, из которых каждый недурак смеясь может раскладывать пасьянс, изменяя тем самым судьбу не только того, кому они принадлежат, но и мировой истории. Эта роль - ученого шута - ему будет нравиться, и под маской этой роли он будет щедро дарить себя газетчикам и телеведущим, мужчинам и женщинам. Хотя в будущем это будет стоить человечеству пластической операции, которая изменит до неузнаваемости не только его, человечества, лик, но и его душу и, возможно, дух. Но пока миру нужны герои, способные тешить и удивлять его, он будет за ними гоняться и производить их, как производят гвозди или цыплят. Ведь лоно вечности всегда будет занимать умы человечества.

В тот же вечер меня словно кипятком обдало; вот что тогда меня поразило: он впервые вдруг очень ясно произнес свое «Я». «Я!». И ничего больше не существовало. Хотя произнесено это «Я» было почти шепотом и невзначай. Наше «мы», показалось мне, пошатнулось. Я старался прогнать эту мысль, но она, как назойливый комар, жужжала у моего виска.

- Покажи,- сказал Жора,- как только мы вошли в лабораторию.

- Вот.

Я открыл дверцу термостата.

Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, где живут и прекрасно здравствуют клетки тех, у кого мне их под разными предлогами и с помощью всяких уловок удалось раздобыть, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. Они были похожи на римские фаланги воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие какой-нибудь неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. Он тут же ткнул пальцем в первый попавшийся флакон

- Это - я?

- Нет,- сказал я,- это Вит.

- А это - я? А где ты? А кто это? А это?...

Он поочередно тыкал своим толстым с обкусанным ногтем указательным пальцем в каждый флакон и даже не смотрел в мою сторону. Я чувствовал себя провинившимся учеником и молчал как сломанный карандаш. Когда у него кончились вопросы, он закрыл дверцу термостата, взял меня двумя пальцами за локоть и, открыто заглянув мне в глаза, произнес:

- Я всегда знал, что ты вкрадчивый отшельник, затаенный монах, этакий ученый-копуха, способный в куче навоза отыскать крохотную крупицу истины, но всегда был уверен, что тот самый драгоценный навозный гран, за которым гоняются тысячи умников от науки, тебе никогда не поднять.

Он замолчал, по-прежнему выжидающе глядя мне в глаза своими встревоженными синими глазами. Я пожал плечами, мол, мне нечего тебе ответить.

- Жизнь,- он продолжал философствовать после небольшой паузы,- это нечто непостижимое, птичка, которую никому еще не удавалось ухватить за ее павлиний цветастый хвост. Тебе удалось уцепиться за него обеими руками.

- Нам,- попытался уточнить я.

Он пропустил мою поправку мимо ушей, и продолжал смотреть на меня стекляной синью своих возбужденных глаз, взглядом которых можно было бы проколоть китайскую стену или заморозить мамонта. Я не знал, зачем ему для определения жизни понадобился пышный павлиний хвост, но он явно был недоволен случившимся и это недовольство рвалось из него, как густой белый пар из пузатого чайника. Он не упрекал меня, нет. За что, собственно? Я терялся в догадках. Может быть, зависть? Я никогда не замечал за ним этого. Он, я знал, завидовал только птицам, и никогда кому бы то ни было из людей. Он жалел человека, кем бы тот ни был - карликом или банкиром, Шварценегером или Майклом Джексоном.

- Нам,- повторил я, пытаясь еще раз растопить лед его недовольства.

Жора усмехнулся и разочарованно отвел взгляд в сторону.

- Ты ничего не понял,- сказал он.

Но теперь я прекрасно понимал, что его гложет: первый - это всегда только один. Двое не могут быть первыми, Боливару, как известно, не свезти двоих. Кто-то из двоих первых всегда второй, и вторым среди нас он признал себя. Это не было сказано прямым текстом - отсюда философский тон речи - но этим признанием было пропитано все его существо. И это, конечно, задело его за живое. Он никогда не был вторым, он был королем, и его окружение прекрасно играло роль этого короля.

Радужные перспективы, которые рисовало Жорино воображение, не могли не отразиться на его поведении. Конечно же, он был вне себя от радости. Или от гнева! Он старался взять себя в руки, но ему это плохо удавалось. Мне было непривычно и грустно видеть его таким озабоченным, а промахи, которые он время от времени себе позволял, удивляли меня и повергали в уныние. Да ты, дружок, нервничаешь! Отчего? Вслух я этих вопросов не произнес, и, признаюсь, был сам посрамлен тем, что только так подумал. Мне было жаль Жору? Нет. Конечно, нет. Я просто испытывал чувство стыда и какой-то неясной и тупой вины перед ним. Но за что, собственно?

Эти клетки были подобны досье на каждого их представителя. В них, в живой микроскопической форме была собрана информация о прошлом настоящем и будущем каждого, кто попал в наши сети. Гестапо? КГБ? Вот о чем, вероятно, подумал Жора, когда спросил:

- Ты на каждого завел папочку?

Я улыбнулся и пожал плечами:

- Зачем? Это скучно.

- Это не скучно, это…

Он не продолжил мысль.

А я представил себе, как Жора представлял себе мои усилия и уловки по добыванию его собственных клеток или Пирузяна, или Аленкова, того же Васи Сарбаша. Да как? Очень просто! У кого-то с пиджака незаметно снял выпавший волос, с кем-то поздоровался за руку с кусочком скотча или лейкопластыря, прикрепленном к собственной ладони (Извини, пожалуйста!), незаметно взял из пепельницы окурок чьей-то сигареты… Да мало ли как! Как будто все дело в этом. Дело в другом. Эти досье и в самом деле могут быть вскрыты и использованы по моему усмотрению. Это Жора прекрасно понимал. Шантаж! Я совершенно случайно пришел к этой мысли, и тут же постарался от нее избавиться, но это было не так-то просто. Я подумал о том, что и Жора мог так подумать, и снова молча извинился перед ним.

- Так где же все-таки я?

Я ткнул в первого воина второй фаланги.

- Ты уверен?

Я не был уверен.

- Но нас же легко перепутать. Стоит только переставить лотки...

Я объяснил, сказав, что это исключено. Его, мол, Жору, перепутать ни с кем невозможно. Я понимаю всю ответственность перед всеми и каждым, и принял жесткие меры, чтобы этого не произошло.

- А эти, кто они?- Жора кивнул на своих соседей по фаланге.

Я ответил и Жора был разочарован своим соседством.

- Я бы в жизни с Аленковым никогда не ужился.

- Живи, где хочешь - хоть на вершине пирамиды, хоть в яме. Выбери себе логово сам.

Жора усмехнулся.

- Твоя щедрость восхитительна, но она, знаешь, покоится на цепях с тысячью капканов. Ну да ладно. А все эти,- он обвел взглядом остальные лотки,- кто они? Господи, да их же тут тьма тьмущая. Когда ты успел их надергать?

Мы теперь сидели в креслах, я горделиво и с известной долей фантазии рассказывал об обитателях нашего клеточного мира, живущего в камере термостата, как в тюрьме. Я ведал историю за историей и снова переживал смешные и казусные подробности отдельных случаев добывания материала для клонирования. Жора сперва внимательно слушал, кивая головой, иногда просто хохотал, когда речь заходила о курьезных моментах.

- И ты... и ты для этого пригласил ее в оперу.

- Ну да.

- Как же ты, бедняга, все это вытерпел, ты же арий терпеть не можешь?

Мы сидели и задорно смеялись.

- Теперь я от них без ума…

Нужно заметить, что не все было так легко и просто, как я пытался демонстрировать Жоре свои достижения. Скажем, клетки Аленкова мне удалось оживить только с третьей попытки. Они не хотели жить и долго бастовали, пока я не добавил в питательную среду нанасомки с генами интриганства. А с клетками Магомаева мне пришлось повозиться недели две. Оказалось, они без вытяжки из азербайджанской крови отказывались делиться. Ну и другие истории...

- А Пугачева, представь себе, согласилась с первой попытки…

- Согласилась на что?

- Быть всегда молодой!

- Господи,- сказал Жора,- она-то зачем нам?

Наконец-то он произнес это долгожданное «нам»! Я знал, что не сегодня так завтра мы снова будем вместе. Так и случилось.

- Значит, здесь и Ебржнев, и Ленин, и Сталин, и, похоже, вся Кремлевская стена?- спросил он.

- Еще не вся,- сказал я,- но уже многие…

- А есть фараоны? Тутанхамон, Рамзес, Нефертити?..

- Пока нет,- признался я

- Все равно. Тебя пора убивать,- сказал он и расхохотался.

У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть.

- А где ты?- Это был последний вопрос. Жора пристально посмотрел на меня.

Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: он встал и, ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, ушел в ночь. Говорят, что так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь, мы могли бы, как часто бывало, переночевать в лаборатории, но он, как это часто случалось, предпочел абсолютное одиночество, и назавтра я не мог его вызвонить.

 

 

 

Cтратегия заключалась в том, чтобы строить тело общественного строя нового типа. Для меня это было не ново. Но как?! Строить как? Как этот строй будет называться - не имело никакого значения. Социализм с человеческим лицом, или рябое рыло капитализма, или же лучезарный лик коммунизма со светлым теплым нежноголубым будущим - все равно, ведь от названия, провозглашал Жора, ничего не меняется.

- Ты как Ленин,- попытался я вставить словцо.

Он не слышал.

- И положим в основу его развития принцип разумного отбора, основанного на подробном тестировании генома человека с выбором тех признаков и качеств его фенотипа, котрые достойны людей продвинутых, людей Неба, детей Света…

- Опять евгеника, опять прикрытый налетом достижений современной генетики махровый расизм?..

- Да нет же,- он отмахнулся от моих слов, как от мух,- нет!..

Он взял чистую салфетку, сложил ее вчетверо и, достав из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку, стал рисовать свой излюбленный нейроцит без аксона. В дальнейшем я даже слово вставить на пытался.

- Пусть это будет даже Царство Небесное, Град Божий… Архитектоника генома позволяет нам…

Жора иногда поднимал голову и коротко смотрел на меня, но не видел, и в большей степени говорил сам с собой, рассуждал, убеждая самого себя и используя меня в качестве любознательного студента-первокурсника, впервые услышавшего о возможностях практического применения новых знаний о генах. Было очевидно, что за эти несколько дней своего отсутствия он хорошенько продумал наши перспективы.

- Понимаешь, все идеи прокисли, нужна новая мысль. Это определенно! Архитектоника генома позволяет нам не только…

Он, мне вдруг пришло это в голову, впервые предлагал человечеству, пусть всего лишь в моем лице, предлагал свою стратегию не только увеличения продолжителности жизни, стратегию, так сказать, преодоления времени, но и стратегию улучшения рода человеческого, его породы, по сути – стратегию совершенства. И, вот что самое главное, - его выживания!Словно в забытьи, он уже тысячу раз произнес свое «Определенно», что свидетельствовало о постоянной работе ума и потере контроля при подборе слов для точного выражения мыслей. Бешенный поток сознания лился из него, как вода из лейки, бурный поток слов и ничего больше.

- Почему бук или тис живут тысячу лет? Почему твоя секвойя живет до шести-семи тысяч лет? Это сотни поколений людей?! Тут все дело, я уверен, в геноме. Распознав архитектонику их генома, мы не только сможем…

- Да, пожалуй…

- Я уверен!

- Тут не может быть никаких сомнений…

Нужно было, я знал, помочь ему спуститься с неба на землю, но всякая попытка пробраться вопросами в его мозг смывалась горячими струями словесного месива. А сколько было пышной клубящейся жаркой пены!

- Позволяет, а? Как думаешь?- то и дело спрашивал он, и не расчитывая услышать ответ, щедро делился своими задумками и планами.

Я не успевал поддакивать. Спорить же – не имело смысла.

- Мир живет в полном дерьме, и теперь каждому олуху ясно, что никакая демократия, никакое народовластие не способно остановить его падение в бездну. Ни свет, ни церковь не способны остановить гибель и этого Рима. Маммона, маммона, деньги, деньги, животная страсть накопительства. Вот на нее-то и требуется накинуть узду! Да, нужна свежая мысль…

Пока Жора гневно расточал свои грозные филиппики нынешнему устройству мира и несовершенству цивилизации, я вдруг подумал о том, что и меня не все устраивало в этой жизни, в жизни этих людей, этой страны и даже этой планеты. Я поймал себя на мысли, что во многом, во всем! солидарен с Жорой. И готов за ним следовать. В рай или в ад, куда? Я не знал. Во всяком случае, наши мысли, как это часто бывает у… у братьев по разуму, сходились на одном: пора! Но как?.. Бежать!!! Но куда?.. И что же все-так позволяет нам разгадка архитектоники генома?

- А тут еще и ты со своими клонами,- огрченно заключил он.

Когда нас попросили освободить кафе, был третий час ночи, Жора аккуратно сложил салфетку и сунул ее в задний карман джинсов, уложил в переполненную пепельницу дымящийся окурок и, заглянув мне в глаза, спросил:

- Ну что скажешь?

Он вдруг протянул свою правую руку и пальцами доверительно прикоснулся к тылу моей левой ладони.

- Ты совсем не слушаешь меня. Сидишь, молчишь…

Потом мы брели по безлюдному ночному скверу и мне казалось, что мир уже стал таким, каким только что рисовал его Жора, что люди стали если не ангелами, то добрыми и щедрыми, и прекрасными, как когда-то мечтал Антон Чехов, и жизнь, наконец, стала светлой и нежной, длинной и радостной…

- Твой Антон был прав,- словно распознав мои мысли, сказал Жора,- в человеке все, все должно быть прекрасным, и одежда, и мысли… Особенно мысли!..

Калининский проспект был пуст, мы пересекли его медленным шагом и поймали такси.

- Сейчас как никогда,- сказал Жора уже сидя в машине,- нам нужны новые мысли. И твои генчики – это то, что нам требуется. Во Вселенной еще много невостребованных идей. Время от времени они будут падать на светлые головы, как яблоко на лысину Ньютона.

- Разве он был лысым?- спросил я.

- В Курьяново,- сказал Жора водителю.

- Разве он был лысым?- спросил я еще раз.

- Не знаю.

Архитектоника генома пока оставалась для меня тайной. Но стратегия совершенства, стратегия выживания человечества именно в те весенние дни дала первые свои ростки.

- Было же лето,- сказала Крис.

- Да, это был жаркий июль, но для человечества начиналась весна.

 

 

- Слушай,- воскликнул однажды Жора,- почему бы нам не смотаться в Египет! Мы тут строим-строим свою Пирамиду, а в глаза не видели тех, что живут уже тыщи лет!

Он так и сказал: «живут»!

- Там же настоящие пирамиды, первое чудо света! Я уверен, что у них еще можно кое-что выпытать о вечной жизни.

Мне понравился его взгляд на пирамиды. Выпытывать ведь можно только у живых.

- Они столько повидали на своем веку, что такое никому и не снилось.

Идея была прекрасной. В самом деле: строить Пирамиду жизни, не спросив совета у пирамиды Хеопса или пирамиды Хефрена было бы, по крайней мере, бестактно. Почитание предков – основа основ благой жизни. Сирия, Ирак, Палестина, Египет… Здесь зарождалась жизнь. Здесь колыбель и истоки цивилизаций. Да, было бы, по крайней мере, неосмотрительно и далеко не умно начинать свою стройку без того, чтобы не подпитаться опытом древних зодчих и сотен тысяч рабов силой своего ума и собственных рук тащивших по горячим пескам каменные монолиты неподъемных глыб, аккуратненько складывая их друг на дружку, выверяя каждую долю градуса угла наклона, подгоняя каждый дюйм, каждую меру филигранной точности. Чужой опыт – награда за победу над собственной гордыней…

Мы прилетели в Каир утром.

- Только ты тут не лазай по этим горам,- сказал Жора, кивнув на пирамиды,- и не корми сфинкса с руки, это опасно.

И в тот же день он забрался на пирамиду Хеопса. Нужно было видеть, как он лез, покоряя глыбу за глыбой, ступень за ступенью… Альпинист! Скалолаз!

- Ты не лезеш со мной?- спросил он, оглянувшись.

Я пожал плечами.

- Это никогда не повторится,- крикнул он и ухватился за очередной выступ.

Чем выше он поднимался, тем чаше отдыхал. Смеркалось. Когда наконец ему покорилась вершина, было уже темно. Даже в свете полной луны я едва мог рассмотреть его черный силуэт на фоне темно-синего неба. Было безлюдно и тихо, как в могиле. Жутко и холодно.

- Давай лезь,- расслышал я,- не пожалеешь.

Света луны и подсветки сфинкса было явно недостаточно, чтобы я осмелился подняться хотя бы на первую глыбу. Я не знал, что мне делать. Теперь спускаться с вершины было не менее безопасно, чем подниматься. Что предпримет Жора? Не будет же он там ночевать? Я замерз.

- Я остаюсь,- крикнул он,- здесь есть небольшая площадка. Я буду здесь ночевать.

- Это целая история… Я еще расскажу об этом. Мы таскались от пирамиды к пирамиде, залезали на них, забирались внутрь, бродили и ползали по разным ходам и всматриались в настенные надписи…

Мы целых две недели жили в пирамидах… Там же, в Египте Жора впервые произнес еще несколько новых фраз: «генная экология», «генный социум» и «генная власть», а вместе с ними и ставшую потом знаменитой – «власть гена». Всесильная власть гена! Эта фраза, ставшая вскоре крылатой, изменила представление людей о жизни, о мире, заставила их взглянуть на себя по-новому… Это была та точка опоры, тот Архимедов рычаг, с помощью которого Земля с головы встала на крепкие ноги. Для этого как раз оказалось достаточно силы гена.

 

 

Каштаны Парижа ничем не отличаются от каштанов Киева. Ничем. Даже язык, на котором они шепчут тебе приветные слова, точно такой же, хотя вокруг звучит французский прононс и впечатление такое, будто даже голуби на Рояль де Палас воркуют по-французски. Мы с Жорой уже третий день жили близ виллы Боргезе, той самой виллы, где полвека тому назад Генри Миллер приветствовал своих героев «Тропика рака» потоками спермы из своего железобетонного фаллоса. Аню мы нашли сразу.

- Ань, привет, это я,- сказал я по-русски, как только в трубке раздался ее голос.

- Привет,- сказала она и умолкла, видимо, вспоминая мой голос.

Чем я мог ей помочь? Разве что этим:

- В баню с нами идем?

Трубка какое-то время молчала, затем коротко запиликала. Я набрал номер еще раз.

- Привет,- повторила она и тут же спросила:

- Я тебя знаю? Ты кто?..

- Рест.

Трубка молчала.

- Алло,- сказал я,- это я, правда.

Затем произнес на чистом французском:

- Я здесь, в Париже, я совсем рядом. Это тоже правда.

Встреча была назначена на шесть вечера. Мы были безумно и искренне рады снова видеть друг друга. Я ее сразу узнал. Эти широко открытые на мир, огромные, синие, как море, сияющие радостью встречи глаза…

- Я не верю своим глазам,- сказала она,- как ты меня нашел?!.

- Красное тебе очень идет,- сказал я.

- Я знаю. А ты похож на быка,- улыбнулась Аня.

Я и сам чувствовал, что готов на нее наброситься.

- Ты безупречна!- сказал я.

Это была чистая правда. Сколько же лет мы не виделись?!

- И ты почти не изменился.

Мы обнялись, я нежно обеими руками прижал ее к своей груди и, закрыв глаза, долго, как только мог, вдыхал и вдыхал, наполняя легкие прохладным ароматом ее духов. Сколько же лет мы не виделись?! Ее комплимент и это осторожное «почти» меня не расстроили. Я представил ей Жору. Затем мы пили какое-то кислое, как уксус, вино, я рассказывал, Аня слушала. С первых же минут нашей встречи, я понял, что в присутствии Жоры (хотя он не проронил ни одного слова, а только вполглаза зыркала на нас, потягивая вино из бокала) она не произнесет ни слова правды.

- …и мы переделаем мир,- говорил я.

- Это хорошая идея.

Односложность ее ответов свидетельствовала, что лимит ее доверия к людям в этой, чужой для нее стране, давно исчерпан, и я не смогу узнать у нее даже малую толику из той жизни, которую она здесь ведет. Даже мне, я заметил, она не совсем доверяла. Видимо, жизнь в Париже научила ее держать язык за зубами, хотя, казалось, здесь-то и можно было позволить себе посплетничать о ком и о чем угодно. Я шепнул об этом Жоре на ухо, и он испарился в ту же минуту, сославшись на неотложное дело в парижской мэрии.

- Кого ты с собой привез?

Это был первый вопрос, который она задала, как только мы остались одни.

- Мы к тебе с деловым предложением.

- Мы?

- Это тот самый Жора, о котором ты постоянно спрашивала.

Она только пожала плечами.

Потом я как только мог коротко рассказал ей существо вопроса. В моем рассказе не было ни слова пафоса, никаких обещаний или предложений, голая правда и ничего кроме правды.

- И мы с тобой, как и прежде,- оптимистически заключил я,- одержим в очередной раз победу над генами…

Мы помолчали. Аня взяла сигарету, и я чиркнул зажигалкой.

- Я не понимаю тебя,- сказала она, пустив в сторону струйку дыма,- зачем ты так шутишь?

Ее глаза ни разу не мигнули. Я не знал, что ответить, и тоже прикурил сигарету.

- Я не шучу,- сказал я.

- Все эти истории – это корм для фантастов. Ты такой же мечтатель…

- Никакой это не корм!- возмутился я.- Это, это…

- Знаешь,- сказала она,- мне жутко приятно видеть тебя, мы еще успеем наговориться, позвони мне после восьми. А сейчас мне надо идти.

- Я тебя понимаю…

Я был ошарашен таким недоверием.

- Я за тобой заеду. Вот мои телефоны.

- Хорошо.

- Ты где остановился?- спросила она так, словно Жоры вовсе не существовало.

Я сказал. Она положила в пепельницу дымящуюся сигарету, достала из сумочки свою визитку – держи! - встала и поспешила к выходу. Я смотрел ей вслед, и как ни старался, не мог в ней узнать нашу Аню. Так много в ней всего изменилось. Когда ее фигура скрылась за дверью, я посмотрел на визитку: «Ani Gyrardo». Жирардо, Жирардо, подумалось мне, что-то очень знакомое. Кто такой Жирардо? Я не мог тогда вспомнить. Потом выяснилось, что у нашей Ани такая же фамилия, как непревзойденной Ани Жирардо.

 

 

- Раз уж мы выбрались в Париж,- сказал Жора,- мы должны увидеть его ногами. Такие праздники не часто выпадают на нашу долю. Ты согласен?

Что я мог на это ответить? Мне однажды довелось побывать в Париже, но я так и не смог насладиться его величием. И вот я снова в этой купели праздника.

Современный Париж… Мы трубим о Париже на всех перекрестках как о чем-то привычном и близком, шутим, слушаем, кивая головой и улыбаясь, всякие росказни о его достопримечательностях, никому не давая повода сомневаться о том, что знаем Париж, как знают собственное отражение в зеркале.

 

В тот день мы до вечера валялись в постелях, и теперь торопились на встречу с Аней.

- Ты спешишь как на собственную свадьбу,- заметил Жора,- никуда твоя Аня не денется.

- Еще надо успеть где-то купить цветы,- сказал я.

Я то и дело поглядывал на часы, переходя с быстрого шага на бег, и Жоре время от времени приходилось рукой придерживать меня за плечо. Я редко видел Жору спешащим, хотя всегда едва за ним успевал. Теперь же он тянулся за мной, как последний, улетающий на юг журавль. На углу мы купили розы.

- Мне кажется, она была бы рада и ромашкам,- сказал Жора.

Я не помню, чтобы он дарил цветы женщине. Жора с букетом в руке – я не мог себе такое представить. Я силился вспомнить, дарил ли я когда-либо Ане цветы и не мог.

- Привет,- крикнул я, едва увидев ее, стоящей в условленном месте, и замахал обеими руками.

Я протянул ей букет и чмокнул в щеку. Жора уже стоял рядом и смотрел куда-то в сторону, ожидая, когда очередная радость нашей с Аней встречи поприутихнет. Он так и не произнес ни единого слова приветствия, и Аня ответила тем же.

- Извини,- сказал я.

- Я заказала столик,- сказала она,- идемте…

 

Однажды нежданно-негаданно заявился Вит.

- Ста-а-рик,- сказал он Жоре с порога, не подавая руки,- есть разговор...

Он нашел нас не ради забавы и прилетел специально, чтобы предложить нам участие в совместном проекте по генной инженерии.

- У нас в Массачусетсе,- сказал он так, словно делился впечатлениями от поездки на дачу,- мы спорим о том…

И стал рассказывать историю с генами ржи и хомячка, которая вызвала в научных кругах волну пересудов и споров. Мы молча слушали, Жора курил свою трубку.

- А главное вот что: они ковыряются в фундаментальной на-ауке, как куры в говне. У них нет никакого практического использования мировых идей в этой области...

- Вит,- сказал Жора, когда тот на секунду умолк,- а ты растолстел.

Вит был по-прежнему тощ, как щепа, тонкая шея, худые руки, только лысеющая голова казалась непомерно большой, блестящий череп и выпуклые глаза придавали лицу устрашающе-жуткое выражение.

- Помнишь наш модуль,- сказал Вит,- если мы сможем его запустить... Понима-аешь, они не думают так, как мы. Это бе-еда.

- Вит,- сказал Жора,- пива хочешь?

- Чудак,- сказал Вит,- это же куча денег...

Жора сделал затяжку и долго не выпускал дым, затем произнес:

- Мы едем в Америку?

- Да.

- Я бы предпочел казино на Сейшелах,- сказал Жора.

Вит выжидательно смотрел на него. Жора посмотрел на меня:

- Мы едем в Америку?

- Жор,- тихо произнес Вит и коснулся рукой Жориного плеча,- я не шучу. Там такие для на-ас возможности!..

Он так и сказал: «Для нас»!

- Зачем нам все это?- улыбнувшись, спросил Жора,- нам и тут хорошо.

- Жор,- тем же тоном сказал Вит,- там - это море денег, а тут твоими идеями давят клопов …

Жора посмотрел на меня:

- Мы едем?

Вит мельком взглянул на меня и, не дожидаясь моего ответа, сказал:

- Да, я все устро-ою.

- Ты же был в Израиле…

- А теперь в Штатах. Не все ли равно?..

У меня не мелькнуло даже крохотной мысли об Ане. Это меня поразило.

 

 

Америка! Америка! Америка! Америка!..

Мы бросили все! Осознавая тот факт, что нет пророка в своем отечестве, мы предложили себя другому. Страна не заметила нашего исчезновения как армия не замечает потери солдата. Вит, как и обещал, быстро устроил все выездные дела, наше путешествие было прекрасным, единственные неудобства на таможне нам создали наши клеточки, ставшие частью нашей жизни. Мы не собирались оставлять их на родине, которая не могля разглядеть их даже под микроскопом. Это был уже солидный банк генов. Геномы Ебржнева, Ленина, Сталина и Вита, и Васи Сарбаша, и всех остальных, кого нам удалось собрать за эти годы, в том числе Жорин и мой. Если бы нам удалось всех клонировать, это была бы целая армия воскресших из мертвых, обещанная Иисусом Христом. Такой клад нельзя было оставлять без присмотра. Это было бы равносильно смерти. Все эти геномы стали смыслом нашего существования, нашей надеждой. Трудно было придумать, как эту армию протащить сквозь таможню, но и с этими трудностями мы легко справились. Жора, всегда здоровый на выдумку, перенес клеточки через границу ( шириною в два шага мраморной плитки) в увлажненном питательной средой синем в мелкую клеточку носовом платке, который, как только мы оказались в чужой стране, сунул в пластиковый герметический пакет. Каждая клеточка на платке содержала капельку суспезии и была пронумерована нами для дальнейшей идентификации личности. Это была целая история – как мы потом резали платок на полоски и малюсенькие квадратики, которые помещали в чашки Петри и давали новую жизнь этим геномам. Зато мы убили и еще одного зайца. Нам, наконец, удалось сосчитать солдат армии, расставить их, так сказать, по весу и росту, по своей социальной значимости и, конечно же, по жизнеспособности, тяге к жизни. Кем-то пришлось пожертвовать. Ради чистоты линий. Жертвы в науке – залог успеха. Да, это была целая история! Так наши геномы пересекли границу и вырвались на свободу. Мы знали, зачем тащили с собой этот нежный груз: клеточки поддерживали в нас уверенность в собственных силах и служили доказательством нашей состоятельности. Как рекомендательное письмо. С их помощью мы надеялись не только удивить, но и перевернуть этот жуткий никчемный мир с головы на ноги. Впрыснуть в его вены свежую кровь. Я старался не думать о будущем, полагая, что в Америке хуже не будет, и кому-то понадобятся наши профессиональные способности. Запас знаний и навыков - вот все, что мы везли с собой за океан. Но как быть с командой? Теперь мы лишились не только Васи Сарбаша и Какушкиной, не только Саши Милекянца и Танечки, не только Аленкова и Айлахяна с Ирузяном и Салямоном, мы лишиль родной земли под ногами. Осознавать это было не только грустно, но и страшновато. А что я скажу теперь Ане при встрече – поехали с нами в Америку? Я старался не думать об этом. Мы расчитывали и надеялись на нюх Вита, который никогда, по твердому убеждению Жоры, его еще не подводил. И на собственные силы и знания! Мир уже знал наши имена и снимал перед нами шапку. Это служило прекрасным залогом гостеприимства в любом его уголке. И мы ничего не боялись!

Был июнь, на земле шел дождь, а здесь в небе сияло сильное слепящее чужое солнце, облака под нами были залиты золотом, слышался рев турбин и пахло грибами.

Мы были уже над Атлантикой, когда Вит произнес:

- Слушай, ста-а-рик, через час по прибытии я улетаю на несколько дней в Израиль, затем у меня дела в Гонкоге, а потом я вас найду...

Жора спал в кресле, пристегнутый ремнем. Казалось спал. Козырек кепки был надвинут на глаза, руки плетьми разбросаны на подлокотниках и широко раскинуты в стороны ноги. Земным притяжением и силою турбин его безвольное тело было вдавлено в поролоновые топи кресла и ремень был совершенно ни к чему.

- Ты слишишь меня? - спросил Вит.

На это Жора заморщил на лице кожу и ногтем указательного пальца почесал переносицу носа. Козырек кепки прикрывал глаза и невозможно было определить, о чем думают глаза, но мне было достаточно и этого почесывания спинки носа, и этого ослепительного оскала, который обнажил белый ряд крепких зубов, и этого безмолвия, с которым Жора встретил сообщение Вита. Когда самолет пошел на посадку, Жора выпрямился в кресле, сдвинул кепку со лба и, наконец, посмотрел на Вита.

- Вит,- спросил он,- ты издал свой учебник по менеджменту?

- Да-авно.

- Помнишь, ты рассказывал мне, как научную идею превратить в кучу денег?

- Как? - спросил Вит.

Жора улыбнулся.

Я понимал, что у Вита были на нас свои планы. Смысл его жизни состоял в том, чтобы из всего, к чему он прикасался, капелька за капелькой сочились разного калибра и содержания денежные знаки - копейки, центы, шекели, иены... Капелька за капелькой. Единственное условие – их должно быть много и очень много. Идея была проста как палец. Как проблему долголетия человека поставить на службу своей идее Вит прекрасно себе представлял. Вот он и искал «кухню клона», где можно было бы лепить пирожки долголетия. Он доверял Жориной интуиции и делал на нас ставку. И мы тоже ему доверились.

Мы приземлились в назначенный час, был рассвет, свежесть раннего заморского утра вселяла уверенность в наших действиях, мы были свежи и жадны до всего нового и неожиданного, хотелось есть и это был признак здорового духа, Жора улыбался.

- Как? - спросил он, обрщаясь к Виту, когда мы вышли из здания аэропорта.

- Зна-аешь, старик,- сказал Вит, - я вернусь из Иерусалима через пару дней и расскажу о перспективах сотрудничества с ними. Они давно занимаются клонированием миллиардеров, ты не поверишь, но, кажется, они уже растят клон Моргана. Или Рокфеллера. Но у них не все клеится… Мы поможем, я уже договорился.

Затем Вит резко повернуля и быстро пошел в противоположую сторну.

- Вит?- произнес Жора одно единственное слово, пытаясь остановить Вита.

Тот не оглянулся.

 

 

 

Я понял, что пришло время «Ч». Странно и чудно устроен человек! Если бы я стал рассказывать, дотошно убеждать, приводить весомые доводы, просить, наконец требовать или умолять, если бы я под угрозой жизни стал вынуждать Аню круто изменить ее дальнейшие планы на жизнь, у меня ничего бы не вышло. Она бы даже не рассмеялась. Я знал это, чувствовал всем своим нутром. Тем не менее, я рассчитывал на ее понимание и не собирался отступать. Никогда не сдавайся! В трудные минуты у меня всегда возникал перед глазами перекушенный надвое жестоким черным клювом надменной цапли зеленый лягушонок, ухватившийся в предсмертной судороге своими слабеющими передними лапками за длинную тощую шею своего заклятого врага. Никогда не сдавайся! Мне трудно было представить себе Аню в роли цапли, но себя я в тот момент чувствовал беспомощным лягушонком. Целый час я о чем-то говорил. Аня слушала, не перебивая. Это был набор давно заученных фраз, тотчас приходящих на ум, когда это нужно, скажем, при чтении лекций или когда делаешь доклад на симпозиуме, было и несколько предложений из моей нобелевской речи, очень понравившейся шведской королеве, что-то еще о совести и чести, о вечности и совершенстве и снова о вечности, обычный поток сознания, который невозможно остановить, когда входишь в раж, слова о смысле жизни каждого из нас и человечества в целом, речь сумасшедшего, предназначенная для неподготовленных красивых, заалевших ранней зарей, коралловых женских ушек с ослепительно сверкающими бриллиантиками, угнездившимися на прелестных мочках. Я рассказывал ей прелестную сказку о белоснежке и семи гномах, о бароне Мюнгхаузене и оловянных солдатиках, о… Ни слова о победе над смертью, ни слова о вечной жизни и вечности, ни слова о Царствии Небесном и, тем более, о Христе. Я говорил быстро и уверенно, не переставая держать под контролем ее глаза, и когда заметил в них легкий налет усталости и зарождающейся тоски по тишине, тут же поспешил им на выручку:

- …и мы попытаемся с тобой все это прекрасно построить. Тебе нравится такая пирамида?

Аня ничего не сказала, но глаза ее оживились.

- Ты хочешь клонировать Ленина? На кой он тебе?- затем спросила она.

Мне не хотелось спорить о Ленине, он ведь будет только моделью.

- И вот еще что,- продолжил я с тем же напором и вдохновением, чтобы вызвать у нее реакцию нетерпения,- мы обязательно добьемся того, чтобы это была пирамида Духа! Мы наполним ее…

- Хорошо,- прервала меня Аня,- поехали.

Мне, пока еще не поверившему в такой быстрый успех, показалось, что лед таки тронулся. Вот бы это случилось! Я обещал ей горы, о, да! золотые горы. И каждая такая гора воздвигалась на прочном фундаменте крепких убедительных аргументов и научно-обоснованных фактов. Аня молчала, она даже не пыталась спорить со мной. Ей, считал я, просто нечем было крыть мои козыри! Мы встали из-за столика и пошли к машине.

- Поехали,- сказал я.

О мои ужасные туфли! Я забыл и думать о них. Что она предложит в ответ на мое «Поехали»? С некоторых пор для меня стало невозможным предугадывать Анины действия. Я это понял в прошлый приезд, когда она вдруг отказалась, чтобы мы оплатили в ресторане наш ужин. Мы не шиковали, но ужин обошелся нам около полуторы тысячи франков на троих. Это не был элитный ресторан, скажем, «Максим», где только обед на одного может обойтись в тысячу франков, нет, мы ужинали, кажется, в «Vagenende 1900», здесь было сравнительно недорого, тем не менее Аня расплатилась сама за себя.

- Брось,- сказал тогда Жора.

Аня, как всегда, промолчала и взяла сдачу. Только чаевые все были наши. Чаевые – это пожалуйста.

- Ты где остановился?

Я назвал отель.

- Если ты здесь надолго, можешь переехать ко мне.

Я поблагодарил и сказал, что задерживаться не намерен. Пока мы куда-то ехали, Аня не проронила ни слова.

- Как погода в Европе ?- спроил я, когда стало ясно, что молчание должно быть нарушено.

Аня как раз пошла на обгон и отвечать на вопрос не стала. Небо над городом было иссечено разноцветными ватными полосами, которые оставляли за собой низко и стройно пронсящиеся реактивные истребители, улицы были украшены красочными щитами и баннерами, флагами, гирляндами разноцветных шаров, лица людей светились улыбками, нам приветственно махали руками с пестрыми блестящими на солнце шарами. Впечатление было такое, словно город встречал Аню. Это я заметил еще в аэропорту Орли и только сейчас произнес:

- Париж любит тебя.

Аня улыбнулась.

- А ты говоришь «поехали». Как же я все это брошу?

Нам в тот день не удалось проехать по Елисейским полям – шли танки. Военная техника перла в сизом дыму по всей ширине проспекта, лязгая и грохоча, и, казалось, что началась война. 14 июля – День взятия Бастилии, национальный праздник, и как принято в такие дни во всех цивилизованных странах, страна демонстрировала миру свое величие. Его было видно и в небе, и на земле, и на весело сверкавшей водной глади Сены, по которой хлопоча сновали катера и катерочки. Чтобы подъехать к дому, где жила Аня, нам пришлось пробираться узкими улочками, и когда она наконец припарковала свой «феррари», я спросил.

- Что ты задумала?

- Мы зайдем ко мне, немножко отдохнем, и я покажу тебе Париж.

Как твои ноги, ты прихрамываешь?

Когда мы вошли в ее квартиру, я сразу понял, что она живет одна.

- Из твоих окон прекрасный вид.

- Это Сакре-Кер. Вечером от него невозможно отвести взгляд.

Потом, спустя некоторое время, мы сели в машину и до самой глубокой ночи, она возила меня по городу, рассказывая историю за историей, показывая знаменитые места и площади, музеи и соборы, мосты и парки. Пока мы были у нее, мне удалось с полчаса прикорнуть на диване. Мне всегда было жаль тратить время на сон, и этих полчаса вполне хватило, чтобы дать себе отдых, и теперь я мог хоть до утра слушать ее неторопливую поучающую речь, ее знакомый гортанный голос, знакомые нотки, слушать и, делая вид, что рассматриваю достопримечательности, косясь, наблюдать за ней. Туфли тоже не тревожили меня, тем более, что не было нужды шлепать в них по Парижу. Он мчался теперь мне навстречу, открывая свои красоты и краски, а я восседал на переднем сидении в открытой красивой машине, которой лихо управляла, я это видел, прелестнейшая из прелестных, дама, чье имя я не мог произносить без трепета. Она изменилась. Я знал ее совсем другой, тихой, нежной, легко ранимой и ласковой. Теперь же передо мной была уверенная в себе, сильная и независимая женщина, укротить которую мне будет нелегко. О строптивости не могло быть и речи, нет.

- Здесь в дешевых гостиницах жили Генри Миллер, Хемингуэй, Маяковский… А это – знаменитая “Ротонда”, узнаешь?- улыбнулась Аня, притишив ход своего авто.

- Конечно,- сказал я, скользя по вывеске глазами, хотя видел ее

впервые: «La Rotonde».

Мы вспоминали прошлое.

- Нет-нет,- у меня уже не тот юношеский запал, который был прежде. Когда-то идеи били из меня фонтаном, теперь же это жалкая струйка.

- А помнишь, как мы с тобой целовались у термостата?- спросила

она при повороте на бульвар Сен-Жермен,- у меня тогда подгибались коленки.

- Ага,- сказал я.

- А вон там,- Аня кивнула в сторону,- магазинчик YMCA-Press, можем зайти. Там всякая всячина, Солженицин, Галич, русские французы… У Струве. Ты, правда, помнишь ту нашу ночь?

- Помню,- уверенно соврал я,- ту ночь, конечно.

Я силился вспомнить тот термостат и те поцелуи, но не мог.

- У нас теперь этого добра, этих книжек, тоже хватает,- сказал я, чтобы спрятаться за Солжениценым от тех ночных поцелуев.

- В Америке или в России?

- Везде.

Когда начали сгущаться вечерние сумерки, мы оставили автомобиль на какой-то стоянке и пошли к Сене.

- Покатаемся?- предложила Аня, кивнув на проплывающий по

реке, призывно сверкающий яркими огнями, речной трамвайчик.

Разве я мог отказаться? Здесь было не так шумно, свежесть реки пришла на смену дневной жаре. Мы купили билеты и вскоре уже сидели за столиком, прохлаждая себя шампанским и мороженым.

По берегам еще можно было видеть запоздалых рыбаков, неотступно следящих за поплавками своих удочек и художников, собирающих свои мольберты, а на пляжах – неподвижно стоящих обнаженных парижан, подставляющих белые тела холодным лучам заходящего солнца.

- Это мост Мари,- сказала Аня, указывая на приближающийся к

нам мост,- здесь принято целоваться. Ты готов?

Я посмотрел ей в глаза и пожал плечами. Я не понимал, зачем она это сказала. Но через секунду все стало ясно.

- Приготовились! Целуются все! ( На фр-ком).

Эта команда, выкрикнутая гидом, прозвучала как только нос нашего bateaux-mouches («кораблика-мушки») оказался под мостом. Вдруг все пассажиры повскакивали с мест и стали друг друга спешно целовать. Я опешил. Возле меня столпились мужчины и женщины, старички и старушки, влюбленные и дети, и все старались чмокнуть меня, кто в щеку, кто в губы, я стоял и смотрел на улыбающуюся Аню, которая вдруг подошла, и вырвав меня из толпы, обвила мою шею своими прохладными руками, припав к моим губам своими, целуя меня долго и жарко, словно это был прощальный поцелуй влюбленных. И этот сладостный пьянящий поцелуй длился до тех пор, пока не раздались аплодисменты. Когда я открыл глаза, мост остался далеко позади, а Анины ладони еще лежали на моей шее.

- Ты загадал желание?- спросила она, чуть отстраняясь и глядя мне в глаза.

Аплодисменты стихли и пассажиры рассеялись, рассевшись за свои столики.

- Да,- сказал я,- и ты его знаешь.

 

 

Чем дальше мы жили и узнавали друг друга, тем настойчивее Аня меня допытывала. После поворота на кольцевую дорогу, она пошла в наступление.

- Ты и в самом деле веришь в то, что тебе удастся вырастить

Наполеона? Или Ленина, Сталина,Тутанхамона?.. В клонирование Ленина я готова поверить, но оживить фараона, мумию, кусок воска…

Я ни словом не обмолвился о том, что клеточки крайней плоти вождя пролетариата давно были в Америке и уже дали первые всходы. Может быть, я проболтался под действием паров коньяка? Или Аня назвала только тех, кто в тот момент пришел ей на ум?

- А ты?- ответил я вопросом на вопрос.- Разве ты не веришь? Разве мы с тобой уже не вырастили его тогда в бане? Ты же помнишь Азу?

Аня резко приняла вправо, так что раздался скрип тормозов и на нас понеслись крикливые гудки клаксонов. Машина подрулила к высокому, одиноко стоявшему дереву и остановилась в его тени.

- Давай в конце концов поговорим,- сказала она,- выкладывай все свои идеи и предложения, мне надоела вся эта мышиная возня, разговоры вокруг да около…

Мне казалось, что все уже сказано: Аза, Ленин, Тутанхамон… И пирамида! И Пирамида!.. Я же подробно о ней рассказывал. Но она до сих пор мне не верила. Была среда, кажется, среда. Я начал издалека, из бани. Я, как шпион легенду, выучил наизусть свой рассказ. Конечно же, мне не надо было ничего учить, вся история была у меня в голове, и мне доставляло удовольствие разматывать клубок задуманного, чтобы его нить, как нить Ариадны, вывела Аню из лабиринта неведения. Время от времени Аня спрашивала, я отвечал. Мимо проносились машины, мы их не замечали. Я вглядывался в бесконечную изумрудную даль виноградных полей и, как и день тому назад, с задором пылкого юноши лепил на ее глазах из глины своей мечты пирамиду жизни.

- Но зачем тебе я?

Я не слышал вопросов. Я пер, как танк.

- Ты просто… Ты не слышишь меня.

- От тебя требуется всего-ничего – бросить все к чертовой матери и последовать слепо за мной.

- Для этого мне нужно сначала сдуреть.

- Кто тебе мешает? Порадуй меня.

- Ты – Иисус? Слепо следовать можно только поверив…

- Верь же, верь!

- Ну хорошо, хорошо! Допустим, тебе удастся…

- Нам!

- Я не уверена, что подхожу для таких дел.

- От тебя требуется только одно – быть рядом.

Аня, казалось, пропустила эту фразу мимо ушей.

- Но как, скажи, ты себе представляешь?..

Она спрашивала и спрашивала, задавала даже совсем нелепые вопросы, но я видел, что и глаза, и уши ее полны одной-единственной моей фразой – «быть рядом»! Мы вышли из машины и теперь бродили по густой траве.

- Ты живешь в своем мире, рисуешь картины, на которых все люди друг другу улыбаются, где нет места зависти, и не за что зацепиться предательству. Тебе кажется, что из твоих картин вылетают волшебные птицы и селятся в кронах деревьев твоего райского сада…

- Мой мир не нов,- произнес я, пытаясь защитить свою пирамиду.- На земле уже были Лемурия и Атлантида, и страна Му, ты же помнишь: рай был на земле! И человечество снова живет ожиданием прихода мессии. Люди бредят Золотым веком и Царством Небесным. Разве не так?..

Аня сдвинула свои темные очки на самый кончик носа и подозрительно посмотрела поверх них на меня.

- Да, но в твоей пирамиде невозможно жить!

- Я - живу.

- Ты не живешь, ты летаешь. Но настанет время, и ты приземлишься, и тогда…

- И тогда?..

- И тогда люди свернут тебе шею,- произнесла она, чеканя каждое слово. И, уперев указательный палец в дужку очков, снова водрузила их на переносицу.

- Вполне вероятно,- легко согласился я,- и это не исключается.

Мы какое-то время молчали. Слышны были только шум ветра и шуршание шин проносившихся мимо нас на большой скорости автомобилей. Аня первая нарушила молчание.

- Ты живешь как ребенок,- негромко сказала она.

Но я и не думал отступать:

- Завтра так захотят жить другие.

- Создал свой теплый мир, построил свой виртуальный город, населил его ангелами и теперь затягиваешь туда и меня…

- Всегда существует прекрасное завтра,- наступал я,- нужно только набраться сил, сил и духа. И крепкой веры…

- Существует только вечное сегодня, сейчас.

- Зачем тогда жить?

Теперь мы шли рядом, держась за руки, по заросшей тропинке. А затем уселись на теплые круглые камни-валуны.

Прошло столько лет, и я с удовольствием отметил, что Аня ничего не забыла, что она легко принимает мои идеи и планы, а отдельные ее вопросы ставили меня в тупик. Она не переспрашивала, как многие, с кем мне приходилось обсуждать эту тему, она предлагала свои варианты решения.

- А вы не пробовали использовать биоритмы?

Мы не пробовали. Эта идея мне показалась просто гениальной! В самом деле: ведь мы позабыли о ритмах! Без них же нет жизни! Мне также нравилось, что многие проблемы, которые вставали преградой когда-то в подвале бани, теперь были просто детской забавой.

- Ты и в самом деле уверен, что твои стимуляторы роста?..

- Ни капельки не сомневаюсь! Мы испытали их на насекомых, на

мышках, собаках и обезьянах. Сейчас по нашим схемам идут испытания на волонтерах в Китае, Индии, на Филиппинах и в Африке. Предварительные результаты ошеломляющи.

Потом мы вернулись к машине.

- Ладно, поехали, садись в машину. Скажи, у тебя есть семья?

- Я не так удачлив, как многие.

Какое-то время мы ехали молча. Я снова сверил по карте маршрут нашего движения.

- Можно полюбопытствовать, куда ты меня везешь?

- Полюбопытствуй. А скажи, как ты намерен всех их содержать?

Имена, паспорта, национальная принадлежность, наконец, вера? Для этого нужны целые острова, резервации, новые страны и континенты. Какая инфраструктура социального обеспечения?! Это же… Нет, нет, это невозможно, непостижимо… Утопия. Как вообще можно жить, когда в твоей голове такой кавардак?

- Там царит абсолютный порядок! Я все продумал. И не только я, думала целая уйма умников…

- Со слов Жоры ты – гений.

- Когда он успел тебе это сказать?

- Он все успевает.

- Что он еще успел?

- И что придумала уйма умников?

- Семь лет коллективный мозг разрабатывал стратегию и тактику воплощения этой мечты. Целых семь трудных лет… Мы купили остров…

- Я-то вам зачем?

- Ты же знаешь.

- Да. Дальше.

- Что «Дальше»? Дальше все - как по маслу.

- Хорошо.

Несколько минут было слышно только шуршание шин и свист ветра в ушах. Потом я снова рассказывал, рассказывал, чуть не крича, споря с ветром и шуршанием шин, сидя в полоборота и уже привычно, помогая пальцами обеих рук, обретать своим словам убедительность и правдивость. В конце концов я сказал, что это – дело моей жизни.

- И если у нас есть хоть капля гордости за свой народ и свою страну, хоть грамм национального достоинства, гран!- заключил я,- мы должны положить на алтарь отечества…

- Да ладно тебе,- остановила она поток моего высокого красноречия,- нельзя быть патриотом страны, где идет поголовный мор, где… Ну, да ладно, ты все это знаешь, ты скажи: почему ты считаешь это делом своей жизни? Пройдет год или два, ты добьешься каких-никаких результатов и придет к тебе какой-никакой успехец, мир признает тебя, но достигнуть того, о чем ты мне так страстно рассказываешь, согласись, невозможно.

- Как ты не поймешь…

- Я понимаю, что я в этой игре – просто никто, но, ты послушай меня, и никто может быть прав. Тебе вскоре наскучит вся эта кутерьма с улучшением человеческой породы и захочешь ты стать известным картежным шулером или неизвестным вором, или режиссером кино, а то и отцом большого семейства.

- Что все это значит?

- Это значит, что ты снова пойдешь нарасхват.

- Ань, послушай.

- Ты - такой! Где гарантии того, что таких метаморфоз с тобой

больше не произойдет, не случится? Даже ты не в силах изменить работу своих генов. Все твои утопические аферы сидят в них, как… как пули в обойме. Дай им только волю!

- Почему же как пули? Как зерна добра…

- Гены, ты же это прекрасно знаешь, как стальные оковы, держат каждого в своем стойле. Разве не так? И, главное, согласись – человек всегда грешен и никогда совершенным не станет. А неистребимая его вера в то, что из дерьма можно сделать пулю, выстроить, как ты предлагаешь, какую-то пирамиду справедливости и добра, эта вера ведет к катастрофам, к таким потрясениям, в сравнении с которыми мелкие жизненные неурядицы и даже трагедии кажутся маной небесной на парном молоке. История натоптана такими примерами, как энергией атом…

- То как пули, теперь как атом…

- Перестань придираться к словам. Плата за воплощение утопий всегда была очень велика, и ты это тоже знаешь Но тебе нужна помпа, ты жаждешь славы, величия. Тебе хочется влиять на потоки сознания…

Аня не давала мне вставить слова. Я взял ее за руку и крепко сжал пальцы. Я понятия не имел, о чем сейчас буду говорить, теперь мне было необходимо остановить поток ее холодного скептицизма.

- Ань, смотри,- сказал я, ударяя указательным пальцем правой руки по ее правому колену,- смотри, слушай. Во-первых…

И я опять пустился в перечисление своих доводов. Я говорил быстро и горячо. Да, я был сродни великим ораторам всех времен и народов, Аристофаном, Эмпедоклом, Аристотелем и всеми ними вместе взятыми, Гераклом современного красноречия и убеждения. Я чувствовал себя Цицероном! Море моих слов бурлило и стонало, клокотало в моем горле, а слова просто кипели и пенились, им было тесно в моей луженой глотке. Я слышал, как умопомрачительно высоко звучало «дом, Родина, величие, вечность, честь…».

Аня слушала, рассматривая свои красивые руки и не сделала ни единой попытки остановить меня. Когда через полчаса или час пыл мой поугас и у меня исчез запас нужных слов, и я поймал себя на том, что стал повторяться, Аня оторвала взгляд от своих восхитительных пальчиков и посмотрела мне в глаза так, как она всегда смотрит, требуя тишины.

- Что? – только это и произнес я. И умолк на полуслове, словно

меня сразила пуля снайпера.

Аня улыбнулась своей обворожительной улыбкой с ямочками на щеках.

- Рестик,- миротворно и нежно проговорила она,- я уже сказала тебе, что трудно быть патриотом страны, народ которой погряз в дерьме. Это – первое. И второе – гимны, родной мой, мне не нужны.

И чтобы сбить пену с моих высокопарных слов, она спросила:

- Тебе нравится, как я веду свой кабриолет? Хочешь кончиками пальцев прощупать качество французских дорог?

- При чем тут дороги?

Потом я все-таки, чисто машинально, выразил восхищение ее искусством гнать крылатое авто, кивнув головой и что-то пробормотав по этому поводу, но мысль свою не терял. Мне казалось я избрал верную тактику убеждения. Правда, я пока не выложил свой главный козырь: я ни разу не упомянул о технологии строительства нашей пирамиды. Пирамида совершенства! – вот моя цель. А технология – это ключ, да золотой ключик от ларца жизни. Это дорога к вечности. Но не пришло еще время, думал я, применить свое главное оружие. Сделать как, know how – вот решение всех проблем. Этот ключ ее восхитит! Ей всегда нравилось все нетривиальное, неординарное, оригинальное и фантастическое… И, конечно, я ни слова не сказал ей об Иисусе Христе! Не то, чтобы всуе, вообще ни-ни. Даже мысль о Нем я гнал от себя. Хотя и молился, немо молился, взывая к Нему и призывая на помощь. Как же без Него?!.

- И в конце-то концов,- заключил я,- надо знать, зачем ты живешь. Я – знаю. Я знаю и то, что это не только дело моей жизни, это мое предназначение, понимаешь, это мой, но и Божий дар, и ему я буду служить страстно… Чего бы мне это не стоило. Я отказался от всего…

- Ух,- воскликнула Аня,- вот теперь я тебя узнаю!..

- Да,- сказал я и добавил,- для тебя не будет открытием тот факт, что человечество идет по пути самоуничтожения. Я хочу вывести его на путь совершенства.

- Ха,- сказала она,- ну-ну... Много у нас было таких, кто под флагами добродетелей, пытались предложить свои светлые тропы. И что?

- Но они ничего в этом не понимали. У них не было знаний. Они предлагали пути насилия, испльзуя силу дубинки, дыбы, меча, пороха, атома… Но есть другой, совершенный путь – сила гена. Это невероятно мощный фактор преобразования общества. Ген и сознание – вот выход для сохранения жизни. Это и есть моя Пирамида. Мы обязательно должны помочь…

- Я заметила, что сострадание – теперь твоя главная черта. Ты всех хочешь спасти, всем помочь. Зачем? Зачем тогда Бог? Он все решит.

Прошло еще часа полтора. Мы снова вышли из машины и теперь бродили взад-вперед от дерева к дереву, глядя под ноги и по сторонам, то рассуждая, то вдруг умолкая.

- Сейчас наука познала истину. Мы умеем считать ее кванты. Кванты жизни, сознания гена… Задача в том, чтобы уметь управлять жизнью так, чтобы залезть на ее вершину. И забрать всех с собой. Там, на этой вершине – Бог, совершенство Природы. И там счастье каждого, и счастье всех.

- Я всегда знала, что ты – неисправимый мечтатель.

Аня наклонилась и сорвала травинку. Она разглядывала ее с таким любопытством, будто это был не зеленый стебелек, а перо из хвоста фазана. Я принял ее высказывание за комплимент, и все же не удержался:

- Но разве не мечтателями были Македонский и Цезарь, Августин и Иисус? Разве не они были Колумбами своих Америк. Вся история человечества покоится на костях мечтателей. Не было бы Тутанхамона, Навуходоносера и Рамзеса, не было бы Гомера, Сократа или Сенеки, Цезаря и Клеопатры, Таис Афинской или Лауры, не было бы Рабле и Гаргантюа, Шекспира и леди Макбет, не было бы Леонардо да Винчи и его Джоконды – если бы их не было - не было бы истории. А что бы она делала без Будды, Магомета, Аллаха или Христа? Скажи что?

Аня загадочно улыбалась.

- Вот я и хочу вернуть истории своих созидателей. Творцов. Это ты понимаешь!? Спрессовать старую и воссоздать, возродить, воздвигнуть и утвердить новую историю. Но теперь уже не историю вождей и полководцев, пап и царей, не историю революций и войн, движений и партий, а историю человека, понимаешь, человека вообще.

- Не понимаю.

- Недра гена неисчерпаемы,- это был мой последний козырь,- в них суть всех наших историй…

Аня остановилась и взяла мою руку. Затем резким движением головы отбросила со лба распущенные волосы и посмотрела мне в глаза.

- Милый мой,- сказала она,- все это прекрасно! Но ты можешь мне объяснить: во что ты играешь?

- В кости. Ты меня раскусила: в кости. Как Бог. Все во что-то играют, но моя игра стоит свеч. И ты знаешь это.

- Знаю, но чего мы добьемся?

- Мы,- у меня запершило в горле, я закашлялся, как это бывает в кино и в книжках, когда героя зацепили за нерв. Мне удалось справиться с волнением и сказать то, о чем я так долго не отваживался ни слова вымолвить,- мы изменим историю.

Воцарилось молчание. Аня закрыла глаза, и снова ее губы растянулись в добродушной улыбке. Затем она встала на цыпочки, запрокинула голову, подняла обе руки к небу, словно желая улететь и глубоко втянула в себя воздух через нос, будто наслаждалась запахом любимых фиалок.

- От тебя пахнет парным молоком и босоногим детством. И это – удивительно здорово!- произнесла она,- мне давно не было так хорошо!

Держа друг друга за руки, мы пошли по заросшей травой тропинке, и я боялся даже шепотом вспугнуть это мимолетное ощущение счастья, да-да, счастья, ибо я знал, да, я это знал наверное: это были те редкие в жизни мгновения, когда счастье переполняет тебя до краев, как вызревшее тесто посудину, где оно было замешано.

- Это правда, Рест!

Я знал, что это прадва. Я их помнил, эти мгновения. Я уверен, что каждый человек переживает в жизни подобные минуты и по пальцам может пересчитать сколько их было. И неправда, что есть люди изо дня в день купающиеся в счастье. Они только делают вид. На самом же деле путь к счастью тернист и труден, и ты понимаешь, в каком поту и какой кровью добываются его золотые крупинки.

- Милый, милый мой Рест! Все это так, просто дух захватывает. Но ты знаешь, что жизнь гораздо сложнее твоих сказочных сооружений. Знаешь, знаешь, ты же у нас ум.

Аня сжала мои пальцы и снова заглянула в глаза.

- Скажи честно: все эти твои конструкции из хрусталя и бетона, все эти стальные сваи, эти фермы и мосты, канаты и тросы, быки и леса, все эти пирамидальные, сверкающие полировкой гранитные глыбы – это же… ловушка. Утопия чистой воды! Ну, скажи! Сам-то ты веришь в реальную возможность построения своего рая?

Наступило молчание. Мне ничего не оставалось, как только отвести взгляд в сторону и сглотнуть слюну. Но потрясение (она мне не верит!) длилось только секунду, долю мгновения. Я понял, что пришло время последней козырной карты. Мы уже сидели в машине, я взял ее руку.

- Анна! Анечка! Анюта!..

- Ты делаешь мне больно.

- Да-да, ах, прости. Слушай, слушай!..

- Не ори ты так, я прекрасно слышу.

Я умолк, не зная с чего начать.

- Большая половина человечества,– затем произнес я,- христиане, это те, кто слепо верит в Христа.

Аня подняла брови и посмотрела на меня так будто слышала это впервые. Но я не замечал ее удивления. Это «слепо» прозвучало фальшиво, но я часто использовал его в разговорах о вере для большей убедительности, и не стал и на сей раз отказываться от него.

- Он у каждого в сердце,- продолжал я,- но не перед глазами. К нему невозможно прикоснуться. Доктрина христианства основана на вере, и каждый день, каждую йоту времени верующие должны, это закон их существования!, подтверждать эту веру молитвой, ритуалом, изучением священных писаний и т.д. и т.п. И вот я, мы с тобой, им, неверам, покажем живого Христа! Представляешь!? Как вот эту карту…

Я взял карту туристских маршрутов и ткнул ею Аню в предплечье.

- …вот как эту твою расческу, как пачку сигарет или вот эти твои побрякушки…

Все, что я перечислял, я брал с мест, где эти предметы лежали и поочередно вручал их Ане, а она спокойно брала их и складывала рядом с собой на сидение.

- Как Папу римского, как Алена Делона или вон того лысого типа, бегущего трусцой вдоль автобана, будто запах выхлопных газов ему приятнее аромата лесной фиалки.

Аня включила зажигание.

- Живой Христос! – прошептал я, - это второе пришествие! Разве это не стоит наших усилий и трат и разве это не перевернет нашу жизнь?

Аня, провожая взглядом марафонца, включила первую передачу.

- Постой,- потребовал я,- ответь: не перевернет?

Пальцами левой руки я взял ее за локоть. Она вернула рычаг передач в исходное положение и выключила зажигание. Мы молчали.

- Представь себе своего Наполеона,- сказала она, рассматривая теперь небо,- с мобильным телефоном в руке. Он же упадет в обморок, услышав голос своей Жозефины из какого-то серебристого пластикового коробка. И у меня есть еще множество возражений. К примеру, чем ты собираешься кормить своего нового Ленина? С его вечным запором он же заработает себе геморрой. А что это за вождь с геморроем или дизентерией? Народ засмеет. Ну да кормежка – это так, ерунда, но есть много других деталей и тонкостей.

Мы уже, набирая скорость, мчались так, что в ушах свистело.

- Ты не могла бы ехать потише!- крикнул я.

Аня сбавила газ.

- Пожалуй, ты прав,- сказала она,- я уже привыкла ехать по жизни без тормозов и не замечать этого. Ты прав и в том, что жизнь сволочная, продажная, мерзкая, что ее нужно менять, но возвращать к жизни тех, кто давно из нее ушел… Зачем? Они были и они ушли. Они сделали все, на что были способны. Их следы уже не смоют никакие дожди. Зачем же?.. Я не вижу смысла, в чем тут соль?..

- Вся соль в том,- возражал я и снова седлал своего коня.

Чтобы нас лишний раз не беспокоили, Аня отключила телефон, но иногда, вдруг что-то вспомнив, сама куда-то звонила, то быстро и озабочено говоря по-французски, то вдруг просто хохоча в трубку, на ходу решая какие-то неотложные вопросы. И я думал, как нелегко мне с нею придется в дальнейшем. Даже смех ее был французским.

- Твоя пирамида блистательна! Но у каждого власть имущего она своя. Никто тебя и слушать не станет. Ты же знаешь наших вождей, их убогость и серость, ты послушай их речи… Их ты не переубедишь никогда, а без них не построишь.

- Но я знаю истину.

- «Что есть истина?». Помнишь Пилата? Истина – это Бог! Ты готов стать Богом? Вспомни историю Иисуса. Не было и нет пророка в своем отечестве. Ты будешь изувечен, оплеван, растоптан, распят. Ты готов к этому? Но сперва надо стать ну хотя б президентом. Я не верю, что тебе это удастся. Ты станешь только фараоном своей пирамиды и будешь заживо в ней погребен. И ты это знаешь. Зачем это тебе? Ты же не станешь, надеюсь, революционером?

- Разве что революционером сознания…

- Тебе, я знаю, плевать на истину, и за это я тебя люблю. Мне кажется, я уже готова идти за тобой. Даже если мы не изменим историю.

- Прекрасно! Идем!..

- Но ты же ни во что не веришь?

- Неправда, в тебя.

- Ах, какая прелестная музыка! Рест, нельзя доверять человеку, которого ты любишь. Как думаешь?

- Я как раз так не думаю.

Так, то журя друг дружку, то друг другу потакая и льстя, мы с невероятным наслаждением, я бы сказал с упоением, проводили эти вдруг свалившиеся с Неба на нас и стремительно летящие, счастливые дни. Часы и минуты. Да, эти неповторимые мгновения…

 

- Ты в конце концов можешь объяснить, что из себя представляет эта твоя пирамида!

- Пирамида - это закон незыблемой и безукоризненной справедливости жизни на планете Земля. Такая всеобъемлющая и самодостаточная штуковина, рисующая жизнь со всеми ее подробностями и во всей своей умопомрачительной красе. Простая, как палец!

- Хорошо. Лучше скажи, как ты меня нашел?

Я коротко упомянул про киевскую тетю.

Мы приехали в Ниццу, когда солнце стояло в зените.

- Тебе здесь понравится,- пообещала Аня.

Быстро и вкусно поев, мы, не сговариваясь, решили пойти на пляж. Да, жара стояла такая, что только море, его прохлада могла вернуть нам надежду не быть расплавленными под его лучами. Наш разговор остался неоконченным, но я не предпринимал никаких попыток его продолжить. Пестрый вид побережья, солнечные блики на поверхности воды, голые люди и веселые звуки музыки, летевшей со всех сторон, все это не могло не вытеснить из головы все мысли о предстоящей работе. К тому же, наши полные желудки требовали комфортного пищеварения, и пляж был тем самым местом, где все наши сиюминутные проблемы решаются очень успешно. Во всяком случае, никаких других идей ни у меня, ни у Ани не нашлось. Начиналась, я на это надеялся, наша история, и мне не хотелось этому препятствовать. Пляж, хоть это было и частное хозяйство Аниных друзей, был густо усеян ленивыми телами, но и для нас нашлось уютное место. Мы лежали с Аней на удобных широких цветастых лежаках-матрацах из плотной салатовой парусины и молчали. Мое внимание привлекали то фиолетово-черные афроамериканцы с блестящей, словно выкрашенной мастикой, тугой крепкой кожей, казавшиеся чугунными изваяниями, то их белокурые спутницы, скалящие зубы в неумолкном смехе, то чайки, парившие над побережьем без единого взмаха крыльев. Было приятно, просто здорово! после жаркого спора, всех этих громких и высокопарных слов подставить обнаженные тела жалящим лучам южного солнца и лениво рассматривать мир сквозь притемненные стекла очков. И, казалось, ни о чем не думать! Я не мог не думать, правда, о Ане. О том, что рисовало без всякого моего на то желания мое воображение. За какие-то сутки столько случилось! Но разве строительство пирамиды оказалось под угрозой? Слышна была разноязыкая речь, воздух свеж и пропитан запахами моря, которое дарило нам свою, напитанную йодом, прохладу и свежесть. Средиземное море, встречи с которым я так долго искал, вяло плескалось у моих ног. Мне казалось, что мы с Аней уложили еще один камень в фундамент нашего Храма жизни. Штиль убаюкивал, и неудержимо хотелось спать. Я не стал утруждать себя волевыми усилиями, чтобы победить этот здоровый инстинкт. Веки стали свинцовыми и удерживать их открытыми не было никаких сил. Если прислушаться – где-то играла музыка, даже плеска не было слышно. Аня тоже молчала. Она спрятала себя под зонтик от солнца и, я видел, приоткрыв и кося на нее один глаз, что она читала. В левой руке у нее была моя книжица («Стратегия совершенства»), а правая закинута за голову. На глазах – очки, на голове – панама. Читай, милая моя, читай, подумал я, там все о жизни написано, и, повернувшись на правый бок, провалился в ледяную прорубь.

Мне приснилась зима…

 

 

 

 

- Тебя познакомить с принцем?

- Зачем?

- Расскажешь ему о своей пирамиде. Ему понравится. Он любит такие прожекты – сделать свое княжество самым самым…

- Думаешь он осилит мою пирамиду?

- Он неплохой теннисист.

- Ему вряд ли удастся меня обыграть.

- Альберт – большая умница, он поймет.

Это была хорошая мысль: превратить Монако в пирамиду совершенства. Аня сказала об этом вскользь и как бы шутя, но эта была, на мой взгляд, прекрасная мысль. Я понимал, просто ясно себе представлял, что каждую страну, находящуюся на том или ином уровне развития, независимо от каких бы то ни было социальных структур, вероисповедания, способа правления и т.п. можно превратить в пирамиду совершенства. Любую, какую ни назови - Лихтенштейн или Америку, Конго или Мозамбик. На худой конец ту же Японию, ту же Исландию, Шри-Ланку или даже Гаити. Не только страну – континент, часть света и весь этот грешный мир. Ведь избавить мир от греха очень просто, поскольку грешен каждый житель этого мира. И сегодня не составляет никакого труда показать ему, кто бы он ни был – президент ли, бомж или крестьянин-китаец, показать ему реальный путь к совершенству. Для этого все готово! Наука накопила уже столько знаний и технологий, что достичь совершенства не составляет труда. Нужно только все эти знания и технологии выстроить в той последовательности, в том порядке, которые сделают человечество совершенным. Вот это и будет наша Пирамида! Для каждого человека земли можно создать алгоритм его преображения, в основу которого положить абсолютную реализацию его генофонда наряду с блестящим образованием и воспитанием, и заставить ( опять диктатура! ), нет – убедить его жить в этом алгоритме (сделать его модным и выгодным), и тем самым изменить всеобщее сознание, что и будет означать изменить историю. Вот для этого и нужен его величество квант. Всеобщая квантификация, повсеместный тотальный аудит. Квант надо бросить на весы истории. И пригласить в весовщики Бога. Только Его. Человеку нельзя доверять решение этой проблемы, ведь он мелок, жалок, смешон и не исполнен нищеты духа. В этом беда. И падет эпоха, канет в Лету эра греха! Монако может стать первой ласточкой… Здесь все готово к полету: люди богаты и сыты, в них нет злобы, и живут они, кажется, уже в раю. Вот это «кажется» и требуется искоренить, выбросить на помойку. Чтобы рай засиял по-настоящему, вьявь, без всяких там оговорок и двусмысленностей. Чем не задачка для интеллекта! Пищи для ума здесь предостаточно. Утопия? Конечно! Но и реальный путь к сверхобществу. Практика без теории мертва! Разработать проект квантификации каждого поступка, каждого движения мозга… Квантификация каждого генотипа каждого жителя каждой отдельно взятой страны. Ленин ведь гениально все это продумал, но у него не было под рукой ни пасьянса из нуклеотидов ДНК, ни компьютера, не было современных достижений науки и техники, чтобы сначала смоделировать новый мир, а потом строить его по чертежам коммунизма. Высосанные из пальца экономические модели, все эти базисы и надстройки, все эти планы ГОЭЛРО, НЭП’ы и пятилетки за три года – чушь собачья! В основе всего должен лежать прочный фундамент, состоящий из генов и осознанное понимание количества счастья для каждого человека. Вот скелет, на который нужно нанизывать живое мясо жизни. И мне наплевать, как называть это строительство – социализм, коммунизм, анархизм или монархизм. Эти измы не имеют никакого значения, значение имеет только квант. И, конечно, клон, как модель сверхчеловека. Я повторяю: все сейчас готово для этого. И совершенно неважно хотят ли этого низы и могут ли верхи. Важно одно – построить идеальную пирамиду, как модель и показать преимущество этой модели перед всеми остальными. Тогда вся эти гонки вооружений, все эти предвыборные баталии, все программы и проекты, впопыхах и захлебываясь зовущие людей в земной рай покажутся детским лепетом, станет ясно, что они построены на песке и курам на смех, у людей откроются глаза и они, наконец-то! увидят свет в конце туннеля и почувствуют уверенность в завтрашнем дне. Опять призрак коммунизма побредет по Европе? По миру! Но не признак, а танк, мощный, оснащенный по последнему слову науки и техники, уверенный в себе, боевой и воинствующий. И главное здесь, как в любом танке, как в любом мощном скоростном техническом средстве, главное здесь – не горючее и не двигатель, не гусеница, не пропеллер, не винт и не сопло ракеты, главное – не укакаться… Для этого и нужна наша команда, у которой не будет другого выбора, кроме как таскать камни на вершину пирамиды, не уподобляясь при этом Сизифу, а используя силу знания и ума. Сочетание воли и мастерства! Мы должны соорудить там трон для человечества, чтобы каждый чувствовал себя царем жизни.

Я снова восторгался Аниной интуицией:

- Ты как всегда видишь клад на глубоком дне.

Я давно искал такую страну, приглядывался, примерялся.

- Заглядывать в колодцы – моя слабость,- сказала Аня.

Это карликовое княжество – прекрасное место для строительства Пирамиды, думал я. Зачем же упускать такую прекрасную возможность – обсудить с хозяином дома план его переустройства? Я, правда, мечтал о Ватикане. Кому, как не Папе Римскому в первую голову нужно заботиться о преобразовании Ватикана в Царство Небесное на земле? Но нет! До сих пор Ватикан живет по земным законам…

Мы были приглашены во дворец Гримальди к половине седьмого вечера. Я заметил время по старинным часам с болтающимся из стороды в сторону массивным, напоминающим провинившееся и приговоренное к вечному движению маленькое солнце, латунным маятником. Ровно в семь часы своими нежными приглушенными и мелодичными звуками напомнили нам о том, что и они являются живыми участниками нашей беседы о судьбах Вселенной.

У меня сложилось представление о принце, как о сказочном персонаже, и когда я увидел перед собой красавца-мужчину, одетого совсем не по королевскому этикету, шорты, майка, волосатые ноги и грудь, мне было приятно вот так по-свойски, говорить ему о своих проектах и планах. Аня в роли переводчицы была безупречна. Принц принял нас в частных апартаментах.

Я не пренебрег возможностью в качестве визитной карточки привычно извлечь из кейса и подарить ему мой бестселлер – нашумевшую среди ученой братии изящно и со вкусом изданную на английском языке сверкающую девственным абрикосовым глянцем небольшую книжицу («Стратегия совершенства» по англ.) с основами теории жизни на Земле, по сути переработанный и дополненый материал своей Нобелевской речи. Плотная белая бумага, в меру крупный шрифт, яркие красочные цветные рисунки. Он открыл, бегло прочитал предисловие, полистал страницы, любуясь рисунками.

- Очень доступно,- сказал он,- любой школьник поймет.

- Простота сближает людей,- сказал я.

Принц пристально посмотрел мне в глаза и спросил:

- Вы верите в то, что это возможно?- (фр)

Я ничего на это не ответил.

- Почему бы вам не осуществить ваш проект в своей стране?(фр.)

Я только улыбнулся, приняв его слова за удачную шутку. Мы проговорили часа полтора, и к моему превеликому удовольствию, Альберт был из тех редких людей, кто понимал меня с полуслова. Моя идея даже в Аниной интерпретации ему нравилась. Время его поджимало, но пирамида была ему по душе.

- Это еще одна ваша Нобелевская премия,- сказал он. (фр.)

- Мы разделим ее между нами,- сказал я, сделав соответствующий жест правой рукой, приглашающий всех присутствующих к дележке сладкого пирога успеха.

- Не откажусь,- сказал принц, улыбнувшись и опустив, как школьница перед ухажером свои по-детски длинные ресницы,- я когда-то мечтал стать лауреатом.

Возникла пауза.

- Но почему пирамида?

Я стал привычно рассказывать. Он внимательно слушал.

-… и в конце концов,- говорил я,- все эти четыре лица должны слиться в одно. Это как создавать виртуальный портрет преступника, только наоборот. Как…

- Какие четыре лица,- спросил Альберт,- какого преступника?

- Экономическое лицо пирамиды должно совпадать с социальным и экологическим. И лицо власти должно…

- Лицо власти? Прекрасно!

- Именно! Как раз лицо власти и должно отражать…

- Понятно,- прервал он меня жестом руки,- мне понятно.

Аня не стала даже переводить этого. Мы понимали друг друга без слов.

- It’s o key!- сказал он.

- It’s o key!- сказал я.

Теперь мы только улыбались.

- И все же,- спросил он по-английски,- скажите, вы верите?..

- Yes! Of cours! (Конечно!) Если бы я в это не верил, Аня бы не стала Вас беспокоить.

Улыбка теперь не сходила с лица принца.

- Анна не может беспокоить,- успокоил он меня,- она может только радовать и волновать.

Было сказано еще несколько ничего не значащих фраз из светского этикета. Принц бросил едва заметный и как бы ничего не значащий короткий взгляд на часы, и не дав им возможности лишний раз напомнить об участии в решении мировых проблем своими ударами, по-спортивному легко встал с кресла.

- Я расскажу о нашем разговоре отцу,- сказал принц,- вы пришлите нам свои предложения ( все по фр).

Он взял из письменного прибора визитку и протянул ее мне, а для Ани с нарочито изящной небрежностью вытащил из вазы целую охапку длинностебельных кроваво-красных роз.

- Это тебе.

- Ах!..

Дождавшись от нее внезапно распахнувшихся в восторге удивительно-удивленных серых глаз, вдруг вспыхнушего румянца и обворожительной благодарной улыбки, он подошел к книжной полке, взял туристский справочник «Монако» ( точно такой лежал у меня в кейсе) и что-то быстро написал наискосок на открытой странице.

- Буду рад видеть вас здесь,- вручая его, сказал он.

 

 

Вдруг пропал свет, я даже не почувствовал боли. Когда я пришел в себя, он сидел рядом на корточках и больно хлестал ладонью по моим щекам. Я попытался защититься рукой, он сказал:

- Как ты сюда попал?

Голова была ясной, светлой, но я молчал. Запиликал телефон. Он вытащил из моего кармана телефонную трубку и протянул мне:

- Держи.

Не могу передать, как я был рад этому «держи». Можно все в себе изменить, приукрасить, исправить, забыть, но не голос, я узнал бы этот сухой баритон среди тысяч других. «Держи». Так мог сказать только Юрка.Не менее рад я был и Аниному звонку.

- Что у тебя?

- Эврика!- крикнул я.

- Ты его и вправду нашел?

- Я перезвоню,- сказал я.

Я лежал на холодных камнях, они сильно давили в бок, и это было единственное неудобство. Я пытался осознать происходящее, голова, как сказано, была ясной, но мыслей было так много, что я не знал, за какую ухватиться. Я почувствовал, как его сильные пальцы мягко вытащили из моей ладони трубку, и я опять услышал знакомые нотки его голоса:

- Алло, алло…

Затем он, видимо, слушал.

- Ань, ты что ли?..

Мне удалось приподнять веки и посмотреть в его сторону. Ясно, что он будет удивлен, узнав Анин голос. Но нет, на его лице не было ничего такого, что свидетельствовало бы об удивлении, оно хранило абсолютное спокойствие и, казалось, полное безразличие к происходящему. Он только подмигнул мне и продолжал говорить в трубку:

- Да, мы тут с ним спорим о жизни… как всегда, ты же помнишь?..

Теперь я ясно видел его, это был он, Юрка. Хитрый прищур уголков черных глаз, кончик языка, облизывающий время от времени верхнюю губу, более глубокие носогубные складки… И, конечно, его ухмылка, его едва снисходительная всепрощающая и всепонимающая ухмылка, я бы сказал улыбка мудреца, которая, если не отталкивала, то многим была не по вкусу. Эти крупные зубы, немного скошенный и как бы вдавленный чуточку внутрь левый резец, и эти ямочки на щеках, эти девичьи ямочки, когда он улыбался… Если бы не эти резцы, не эти клыки и премоляры, его улыбка могла бы соперничать с улыбкой Джоконды.

- …ты не поверишь,- продолжал он,- но это правда.

Я сидел и с интересом рассматривал его, да, все, теперь все выдавало в этом с виду спокойном, уверенном в себе и я бы даже сказал самодовольном супермене того, нашего Юру, абсолютно все. Я его узнавал. Он, конечно же, возмужал и немного изменил свою внешность. Что-то было в его облике незнакомое, чужое. Видимо, в том появилась потребность, но на мой взгляд вся эта мимикрия не была очень удачной. Если бы я стал придираться, то нашел бы тысячу зацепок. Раз уж ты стал маскироваться, раскудрил волосы, нацепил усики, изменил свой, так сказать, имидж и лоск, мог бы довериться и хорошему дантисту. Мне не очень нравилась и небрежная небритость его щек, и лунки ногтей, и т.д. и т.п., множество деталей одежды, которой наш Юра так любил щеголять.

Я снова прислушался.

- Еще нет, но, надеюсь, скоро увидимся,- сказал он и протянул мне трубку.

Я еще раз пообещал Ане перезвонить.

- Ты нашел и ее?- спросил он.

- Зачем ты меня так трахнул по голове?- набросился я на него.

Юра улыбнулся и сказал:

- Ты не поверишь, но мне так захотелось…

- Ты же знал, что это я?

- Ты совсем не изменился, разве что рот. Упали уголки губ.

Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла, прочно упакованные в массивную роговую оправу и дружелюбно улыбался. Мы по-прежнему сидели рядом на холодных камнях.

- Прости,- сказал он,- прости, дорогой, но я не мог сдержать себя от такого удовольствия.

- Ты же мог убить,- я пытался шутить,- почти дважды нобелевского лауреата. Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

- Дважды, трижды и даже четырежды, если ты еще помнишь, бывают только герои Советского Союза или соцтруда,- сказал он, крепко сжимая мое запястье,- прости, пожалуйста, еще раз.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придавашими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

- Ну, здравствуй, родной мой,- дружелюбно и нежно произнес он.- Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия Нобелевских лауреатов не понесла бы.

- Как так?

- Да,- сказал он,- именно так.

Мы обнялись. Вскоре мы уже сидели в ресторане и разговаривали. Он, кстати, сказал, что никаких телесных повреждений мне не наносил, даже, он повторил это еще раз, не прикасался ко мне. У меня это сообщение вызвало удивление. Представь себе, без какой-либо нарочитой восторженности, сказал Юра, я тебя на время присыпил. Я, правда, помог тебе когда ты падал поудобнее усесться на каменную плиту, чтобы ты зашиб себе задницу. На мои вопросы, а у меня их были тысячи, он отвечал односложно, не вдаваясь в подробности, которые, как ему казалось, были мне неинтересны. Но как раз подробности мне-то и нужны были больше всего. Что, собственно, значило его «Аня тоже с нами»?

- Скажи лучше, зачем ты меня выслеживал? И как тебе удалось найти меня?

- Сначала ответь,- сказал я,- это правда, что ты киллер?

- Правда – это лучшая ложь,- уверенно и просто произнес он.

Я всегда разделял подобное утверждение: правдивыми фразами можно прикрыть такую чудовищную ложь, что о ней заговорят, как о истине в последней инстанции. Я знаю эту технологию обмана.

- Ты не ответил,- казал я.

- Нет. Конечно нет.

- Битых три часа ты рассказываешь мне о своих подвигах…

- Рассказываю.

- Кто же ты?

- Тебе налить еще?

Сперва в моем номере мы пили пиво, а потом и какое-то вино, и коньяк, и до утра рассказывали, рассказывали свои истории. Ясно, что в ту ночь нам было не до сна. Он прилетел в Иерусалим на несколько дней, и у него еще было много дел. Иногда меня раздражали его ответы, а его «Ты не поверишь» просто бесило меня. Конечно же, он, как и я, очень изменился, я имею ввиду, конечно, не внешний его облик. Он действительно добился многого в жизни, он не стал знаменит, но был достаточно состоятельным и преуспевающим субъектом. Он не хвастался своими успехами, чего-то недоговаривал, но держался достойно и, возможно, несколько гордо. Да, судя по его рассказам, ему было чем гордиться. Он по-прежнему считал себя натурой глубокой и более утонченной, чем весь этот смертный люд, я бы сказал художником, да, свободным и успешным художником. Он рисовал мне такие картины – голова закружится, но он не отвечал на главный мой вопрос:

- Значит, все-таки киллер?

- Рест, ну какой же я киллер. Киллер – это так прозаично, так грубо.

- Не води меня за нос.

Время от времени в нашем разговоре речь заходила и о моих успехах, да, о них он был тоже наслышан, ведь они были общеизвестны, но когда я произносил давно позабытые им слова о межклеточных контактах, плотных и щелевидных соединениях между клетками, о рибосомах и митохондриях, и центриолях, и внутриклеточном веретене, он замирал.

- Не трави душу,- говорил он.

Жизнь внутри клетки – это был его конек. Никто кроме него так не знал все радости и трудности этой жизни. Он читал ее как таблицу умножения. Его, молодого, но уже маститого ученого носили на руках. К нему съезжалось полстраны для интерпретации результатов экспериментов и клинических данных. И он был горд этим.

- Ты можешь в конце концов осветить свое нынешнее ремесло?

Мне очень хотелось узнать, чем же он дышит теперь.

- Хорошо, слушай… Впрочем, давай лучше спать.

- Хм,- хмыкнул я,- ты набиваешь себе цену.

- Нет,- сказал он,- я обещаю тебе все рассказать. Но не сейчас, ладно? Это займет не один час.

 

 

 

Мы поздно проснулись и поздно позавтракали, настроение было прекрасное, теперь мы брели, не зная куда, затем присели на камни. Он сам начал свое повествование. Он прочитал мне красивую, умную, строгую с приведением конкретного фактического материала лекцию о смерти.

- Я изучил самые знаменитые смерти – фараонов, царей… Александра, Цезаря, Тутанхамона, многих вождей, Ленина, Сталина… Ромео и Джульетты и Ивана Ильича, да, многих… Я добрался и до Иисуса Христа. Это были прекрасные годы познания жизни. И смерти, конечно. Стремление познавать - наиудивительнейшая черта человека. Если ты любопытен к жизни, тебе никогда не будет скучно и она никогда тебе не надоест.

Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском ( punctum no return), на немецком ( ), на французском ( ) и даже на иврите ( ). Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все.

- Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов и - все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему – бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть – причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.

- Ты меня слушаешь?- спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.

- В самом деле,- сказал я,- смерть не очень приятная штука.

На свете нет ничего интереснее,- возразил он.- Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…

Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький чернобелый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.

- Лучше инсульт, чем инфаркт или язва,- продолжал рассказывать Юра,- прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…

- Выстрелить?

- Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, хе-гу. Или по цзу-сан-ли. Надежнее всего по промежности, точка жизни. Или смерти. На пляже, в сауне или в бассейне.

Он рассказвал мне о способах убийства, как рассказывают сказку ребенку о белом бычке.

- Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна - мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!

Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.

- Давй я понесу,- предложил я.

- Я сам. На-ка, примерь.

Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стекляный плафон и едва сдерживал себя от того, чтобы не расхохотаться.

- Держи,- сказал он и расхохотался сам.

Еще бы! На моем месте каждый бы был удивлен. Мы стояли и просто ржали, как кони, хватаясь за животы и корячась от смеха. Я все-таки напялил на голову этот легкий еще теплый шлем из чужих волос, и первым моим желанием было посмотреться то ли в зеркало, то ли в какую-нибудь стекляшку, чтобы увидеть, на кого же я стал похож. Я даже подбежал к стоящему в двух шагах спортивному авто, за рулем которого вальяжно восседала прекрасная брюнетка, и, упав перед ней на колено, заглянул в боковое зеркальце.

- It’s o’key,- проговорила она, улыбаясь и показывая мне свой прекрасный кулачок с оттопыренным вверх большим пальцем,- ты смотришься очень хорошо! ( по англ) И нажала на акселератор.

Юра тем временем перестал улыбаться, снял очки и своими близорукими глазами уставился на меня, ожидая, когда я наконец подойду к нему. Без парика и очков он выглядел совсем чужим и, пожалуй, беспомощным. Он стоял, как слепой в ожидании поводыря. Потом все оказалось до смешного просто. Оказалось, что парик и очки предствляют собой некое единое устройство, объединенное тончайшим, незаметным с виду, кабельком, который связан с минигенератором СВЧ, пристегнутым к внутренней подкладке его кожаной куртки. Теперь мне стало ясно, почему он не снимает ее даже когда лежит на диване.

- Не шевелись,- сказал Юра и выждал секунду-другую, пока я осознаю происходящее и выполню его команду.

Он подошел почти вплотную и, с той же нерешительностью, как и минуту тому назад, замер, как бы соображая про себя, совершать ли задуманное или повременить.

- Смелее,- поторопил я его, и он согласился:

- Ладно.

Я хотел было взять, но Юра, как и в прошлый раз, когда я пытался сдернуть с него очки, чтобы заглянуть в глаза, ловко перехватил мою руку и увел в сторону.

- Я сам.

Я только пожал плечами. Он сам водрузил очки на мою переносицу, и только теперь я смог оценить всю полноту той несвободы, которая преследует каждого, очутившегося не в своей тарелке. Я был пойман и взнуздан, как дикий скакун лассо, затягивающимся на шее при любой попытке высвобождения. Невозможно рассказать, какое было первое впечатление от тех красок, вдруг заполнивших мир, в котором я очутился. Сначала я, признаюсь, испытал чувство страха. Оказавшись во власти этих волшебных стекол, я погрузился в мир

непередаваемх радужных красок, которые в первый момент меня ошеломили и, конечно же, напугали.

- Поправь, если испытываешь какие-то неудобства.

Этого поправить не мог никто.Тот мир, где я жил до сих пор, тотчас поблек, растворился и умер. Здесь же господствовала безбрежная сказочная пульсирующая стихия световых переливов и волшебный калейдоскоп нежных акварелей. Я понимал, что все дело, так сказать, в шляпе, в Юрином парике и очках, которые и обездвижили меня, послав в глубокий нокаут.

- Сейчас это пройдет,- услышал я его голос,- не волнуйся, это бывает с каждым, кто не подготовлен.

Я повернул голову в его сторону и едва не ослеп. В глаза ударило пламя огня, как из-за внезапно открывшейся заслонки мартеновской печи. Я отшатнулся назад и прикрылся рукой. Как от удара.

- А теперь убери руку и смотри на меня.

Его голос меня успокоил, я медленно отвел руку в сторону, готовый тут же прикрыть глаза. Я никогда не забуду этот миг, я забуду свой первый поцелуй, свой первый прыжок с парашютом, я забуду Париж, Рим и атолл нашего острова, но не этот чудесный миг. Юра сиял и светился, и мерцал, как мерцают в ночи светлячки, фосфоресцировал, как море в теплом ночном сентябре, а вокруг его головы, дрожа и переливаясь красками, сиял золотисто-оранжевый бархатный серп, ясный и нежный, как у всех святых, как у Иисуса Христа, завораживающий нимб. Я стоял, каменный, очарованный этой красотой, и не мог вымолвить ни слова, ни звука. Я не мог даже выдохнуть воздух – у меня перехватило дыхание.

- Я знал, что тебе понравлюсь,- сказал Юра.

Когда он произносил эту фразу, я видел его шевелящиеся толстые, как пиявки, фиолетовые губы и сощурившиеся в улыбке бездонные глаза – два светлых завораживающих и затягивающих тебя колодца, как две манящие пустоты, наполненные магией покоя и неги. Я не мог оторвать от них глаз.

- Дыши,- сказал Юра и снова улыбнулся.

 

 

- Очень важно здесь выбрать мишень. Найти жертву не составляет труда, сказал он. В мире много людей, у которых есть много денег. Как правило, все они больны. Выбирать нужно тех, в ком уверен. И тут мне не обойтись без моих очков. С их помощью я вижу ауру жертвы, компьютер ее анализирует, я получаю точный диагноз. Если возникают сомнения, я прибегаю к изучению радужки, слюны, мочи, крови, да чего угодно, могу даже выкрасть историю его болезни с тем, чтобы не было никаких ошибок. Само собой разумеется, что нельзя оставлять никаких следов. Я работаю сам, инкогнито, используя совершенные способы коммуникации и расчета со своими сподвижниками. Меня никто никогда не видел, у меня нет друзей и знакомых, нет…

- Как ты можешь взять кровь?

- Я стараюсь без нее обходиться, только раз мне пришлось…

Скарификаты кожи, слюна, волосяная луковица… У меня есть аналитический экспресс-центр. По клеткам луковицы или крови, или любым другим проводим анализ ДНК, и я узнаю траекторию дальнейшей жизни своего пациента.

- Траекторию жизни?

- Мы тогда так и не смогли создать лабораторию. Тот пожар…

- Да пожар подпортил нам жизнь,- согласился я.

- Так решил Бог, и жалеть об этом смешно. В нашем деле ведь что главное?

- Не укакаться,- нашелся я.

- Верно! Это верно. Так вот, главное – диагностика! Скажем, по радужке глаза…А помнишь, как мы по набуханию митохондрий или по густоте рибосом на ретикулуме определяли живучесть клеток?

- Жизнеспособность.

- Ну да. Ты это помнишь?

Такое не забывается. Я кивнул: помню, конечно!

- Верный и точный диагноз – это сигнал к действию, начало операции по захвату противника. Как на войне.

- В этом,- сказал я,- я разбираюсь. Мы с Мак Нейлом научились диагностировать рак по состоянию всего лишь одной молекулы.

- Этим сегодня никого уже не удивишь.

Я был удивлен тем, что он сказал. Нам не так-то просто было этого добиться. А его это не удивляло. Что еще он умел?

- Что такое траектория жизни? Ты меня интригуешь.

- Это наука хитрая, тонкая, прецизионная,- сказал Юра, и, по всей видимости, хотел было ознакомить меня с ее основами.

- Это поиск конца генетического кода?- спросил я.

Мы ведь с Жорой тоже прошли этот путь! Мне было бы жаль, если б Юра стал наполнять этими скучными подробностями наш разговор. Но он сделал вид будто не заметил моего вопроса.

- Поиск конца кода,- сказал он,- это начало конца поиска истины…

Теперь и он и я вдумывались в сказанное.

- Мы с Жорой тоже,- заметил я,- долго мучились…

Юра улыбнулся.

- Да,- сказал он,- теперь ясно всем: это просто.

- Да,- сказал я,- вот тогда-то мы с Жорой и вспомнили тебя…

И запал его спал. Мы молчали. Но я знал, что у его еще много невысказанного и такого, что уже не вмещается в его голове. И Юра этим тревогам и мыслям давно ищет выход. Кому же рассказывать, как не мне?! Я видел, как думали его глаза: продолжать рассказ?

- Выбирать мишень самое трудное,- сказал я, чтобы сдвинуть его с мертвой точки.

Он кивнул, посмотрел мне в глаза и сказал:

- Трудно промахнуться. Они все отвратительны…

- Все?

- Выбирать легко. У каждого Александра Македонского есть свой Аристотель, но нет такого Цезаря, у которого не было бы и своего Брута.В окружении толстосума есть люди не только обиженные, завидующие ему, но и ненавидящие его. Они без труда сделают для тебя за какие-то тридцать серебренников все, что ты пожелаешь. Чтобы насолить или даже усыпить шефа. Как пса.

- Двух-трех фраз мне достаточно, чтобы выбрать маршрут следования или вечеринку, или что-то еще, что помогает мне приблизиться к своему объекту. И тут, ты теперь понимаешь, дело не в деньгах…

- Как ты представляешь себе свое будущее?- спросил я.

Юра поставил чашечку с кофе на стол, облизнул кончиком языка верхнюю губу и произнес:

- Будущее всегда неизвестно.

Мы даже предположить тогда не могли, что готовило нам наше будущее.

 

 

Он чиркнул зажигалкой, но добыть огонька ему не удалось.

- Ты только не думай, что месть напросилась ко мне в любовницы,- сказал он,- совсем нет, мне нужно было поле деятельности, экспериментальный полигон что ли…

И прикурил наконец сигарету, которая давно ждала огня, поплясывая с каждым словом на его нижднй губе .

- Меня купили за какую-то тыщу советских рублей,- сказал он с нескрываемой неприязнью. А потом я вошел во вкус. И решил для себя: я построю свой храм!

Он вдруг перешел на Камю.

- Помнишь, мы спорили о «Постороннем»? Воспитание в себе выразительного протеста, взбунтовавшегося человека, восставшего против всей этой рутины стало для меня святым делом, высокой целью. Я поверил Камю и бросился за ним, хотя он и не призывал к восстанию. Я тогда еще не нашел учителя, не пришел к пониманию Бога, поэтому мои методы были просты и понятны.

- Индивидувльный террор.

- Вендетта? Нет, не кровная месть. Но они выпили у меня столько крови, что я решительно захотел сам стать вампиром. Оставалось только выяснить, каким способом делать кровопускание и кому в первую очередь. Я составил список тех, кто, нуждался в моих услугах. Список, естественно, держал в голове, а вот способ выбрал самый простой и надежный – винтовка. Если рассказать тебе, как я переквалифицировался, сколько ушло нервов и времени на необходимую мимикрию…

- Они же невинные люди!

- Невинных людей не бывает. А этих – не жалко. У них кровь чужой группы.

- Другой,- попытался я уточнить,- другой группы!

- Нет, чужой. В них нет ничего человеческого.

Это была логика людоеда, вампира. Юра на минуту задумался и затем продолжал.

- Ты не поверишь, но я прошел этот путь за каких-то несколько месяцев. Преодоление – вот что важно. К весне я был уже, как огурчик. Мне, собственно, не пришлось менять профессию: прежде я смотрел в окуляр микроскопа, а теперь стал заглядывать в окуляр прицела, разницы – никакой, просто изменился объект исследования. Трудно было пристрелять винтовку, но к весне и это осталось позади. Когда страх уходит, это происходит неожиданно, вдруг, вдруг осознаешь, что ты неуловим, недосягаем, всемогущ и бесстрашен. Это поднимает тебя на новую высоту. Мужает твой дух, у тебя появляется азарт игрока…

- У тебя наверное сердце справа,- сказал я.

- Не смотри на меня так,- вдруг сказал он,- я в порядке. Я не нуждаюсь в психоаналитике и во мне не сидит ген агрессии. А в моих половых хромосомах нет зловещего сочетания x2у.

Юра закинул ногу за ногу, и теперь, не обращая на меня внимания, продолжал:

- Человеку для того, чтобы он летал как птица, не нужны крылья в перьях, ему нужны смелость и сила духа! Да, пришел азарт игрока. Мною овладело доселе неведомое чувство охотника, от которого никому еще не удавалось себя удержать. Оказавшись во власти этой бешенной страсти, я забыл обо всем на свете. Какие там правила, какая мораль! Совесть? Да, совесть пыталась ухватить меня за рукав, она цеплялась за подол моего платья, треножила мои ноги, упрашивала меня, умоляла, стеная и плача, стыдила, не стыдясь крепких слов и даже угрожала, оря во весь свой чувственный и сладкоголосый рот. Она молила меня, умоляла остыть, победить в себе эту дикую животную страсть. Нет, куда там! Я и ухом не вел. Лишь на долю секунды, сомнения, что зародились во мне, приглушили мое желание мести, лишь на короткий миг я притишил бег своей звериной плоти, и, надо же! мне попалась на глаза строка из Иакова о том, что сомневающийся подобен морской волне, поднимаемой и развеваемой ветром. Он сказал, что человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих. Все мои сомнения – как волной смыло. Тогда я еще не был так близко знаком с Иисусом и не знал, что Он приобрел для меня огромное наследство, что мне нужно было всего лишь преодолеть свой Иордан - научиться прощать. Чего бы мне это не стоило. Моя воля была порабощена этой местью, и я, раб, еще и не подозревал, что прощение – это путь к свободе. Моя жизнь была бы совсем другой, познай я тогда силу покаяния и молитвы. Я ни в коем случае не хочу сказать, что сожалею о содеянном, нет. У каждого своя дорога к храму, у каждого свой крест и каждый должен пронести его сам на собственных плечах и достичь, с Божьей помощью, последней черты. Бог каждому предоставляет выбор своего пути.

 

Юра кашлянул, сбил пепел с сигареты, затем взял со стола стакан с вином и сделал несколько жадных глотков, словно утолял жажду водой.

- Я давно прозрел: не обязательно быть совершенным.

- Это твои правила?

- Да, это мои правила.

Мы помолчали.

- Потом это стало для меня театром, игрой. Мне было любопытно следить за людьми через стекла прицела – немое кино. Как они ходят, едят, целуются, спят - нездоровое, я скажу, любопытство. Сдерживая дыхание, как последний подонок, лежишь где-нибудь затаясь, выжидаешь момент, затем – бац! Конец фильма. Ты сценарист, режиссер и продюссер, и даже киношник, впрочем только киношник, ты ведь только крутишь кино, давая возможность главному герою доиграть свою роль, а потом – тушишь свет. Все. Все! И выходит, что главный герой-то не он, а ты, главный – ты! Это радует…

 

 

 

Я знал, что когда-нибудь он задаст и этот вопрос: от генов до совершенного общества, как от вишневой косточки до варенья.

- Как же и когда мы вскарабкаемся на вершину твоей пирамиды?

Теперь я замолчал. Об этом можно было бы написать томов сто или двести, о том, как строить совершенное общество. Оуэн написал, скажем, тома два или три, капабланка – три или шесть, я их не читал, что-то написали и иии иии Ленин, кажется пятьдесят пять или шесть, Сталин много писал и писал, даже Брежнев и тот нацарапал свое “Возрождение” и даже Чучма о том, что Волга это не Днепр, и она не впадает в Азовское море. Библия?.. Но как разработать бизнес-план на такую программу? Для этого снова понадобится не одно тысячелетие, а жить хочется сегодня, сейчас. Как с этим быть? И быть или не быть? Вот же в чем вопрос!

- Клон,- это все, что я мог ответить Юре,- наш клон.

Он аж подпрыгнул!

- Так я и думал, я так и думал!..

И утих. Упал в кресло и закрыл руками лицо. И снова слезы хлынули у него из глаз.

- Ты гений, гений, ты, правда, гений,- запричитал он.

Я и не подумал его отговаривать. Мне были хорошо знакомы эти восхитительные прекрасно-томные и умопомрачительные мгновения жизни, когда тебя захлестывает волна возвышенного восторга и неподвластные твоей крепкой воле спазмы судорог вдруг перехватывают горло, готовые удавить тебя, задушить в своих цепких объятиях. Я и не подумал его отговаривать.

- Ты, правда, - гений.

Я и не подумал его отговаривать. А что он скажет, когда я расскажу ему о том, что нам удалось уже воскресить Ленина, Ебржнеа и самих себя?.. О ПИРАМИДЕ

- Теперь и ты это знаешь,- сказал я.

- А кто еще?

Такие слова как «управляемая феноменология гена», теперь-то я был абсолютно уверен, приведут его в восторг, потрясут.

- Немногие,- сказал я.

Мы помолчали. Затем он, чтобы что-то сказать, продолжал.

- Если ты заметил, даже в названии моего сайта есть «klon».

Я заметил. Вместе с тем, это было признание и того факта, что мой выстрел попал в десятку.

- Юра,- сказал я,- твой ход.

- У меня есть мечта,- проговорил тихо он.

Он смотрел куда-то прищуренными глазами и молчал.

- Мне кажется, ты ее выкрал,- потом сказал он.

Нам не хватало только черной зависти.

- Теперь мы вместе,- сказал я,- я – это ты, а ты – это я.

- Так не бывает.

- И мы с тобой обязательно разрулим наше общее дело.

- Мы, безбожники?..

- Юра,- я добыл из запасников последний свой аргумент,- ты скоро умрешь.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, он по-прежнему смотрел вдаль, затем согласно кивнул и сказал:

- Ты и тут прав: времени у нас очень мало.

- Мы уже давно не безбожники,- уверенно произнес я,- но мы те, кто впервые сделал попытку стащить Небо на землю.

 

- Как вы собираетесь сотворить столько клонов? Где взять генетический материал того же Хамураппи?

- Технология очень проста: берешь гомогенат клеточных ядер стволовых клеток человека и помещаешь его в биополе той персоны, которую ты хочешь клонировать. И – пожалуйста! Другой вариант – это уже готовый геном, скажем Иисуса Христа. Его кровь с плащаницы.

- У Христа уникальная группа крови, редкая для людей

- Тем лучше для мира.

- Но десятки, сотни людей?.. Это – невероятно!

- Для этого у нас есть «Милашка».

- Кто такая «Милашка»?

Я рассказл и это. Юра сначала, конечно, спорил:

- Ты со своей пирамидой никому не нужен, эти люди тебя не поймут. Я же нужен им всем, все хотят быть святыми и идут ко мне со своими грехами, как овцы к пастырю. Я для них - тестер совести, если угодно, - совесть мира. Моя технология безупречна и совершенна. Она каждому скажет, кто есть кто. А тут ты со своей пирамидой. Твой остров напоминает мне лепрозорий. Неужели мы должны быть заперты на засов и спрятаны от света?

 

 

И вот мы собрались все вместе

Мы заждались этой минуты. Прошло немало времени, прежде чем Богу стало угодно снова свести всех нас в единый союз, связать в один узел. Прошли годы. Жора предложил выпить, Лев сказал тост.

- Лесик, скажи,- сказал Жора.

Лев вставая, долго и шумно отодвигал стул, наконец встал, улыбаясь обвел всех взглядом. Его по-девичьи длинные ресницы по-прежнему, как и десять лет тому назад, прикрывали глаза. Он стоял и молчал, высокий, знаменитый на весь мир профессор, с большим в залысинах блестящим лбом и редкими седыми волосами. Высоко поднятый бокал с розовым вином завис над головой Вита. Мы молчали. Без каких-либо лишних высокопарных слов, он провозгласил наступление новой эры. Он понимал, что здесь, в нашей компании, не нужны торжественные и помпезные, зычные и сладкоголосые слова о мире во всем мире, о победах над бедностью и необходимости войны с глобализацией, здесь нужны слова простые, как свет. Кто-то может сказать – как правда. Да, как правда. Правда слов – это знак судьбы, но и величия, и совершенства.

Каждый из нас пытался в этот первый тост внести и свой звук, свою лепту, свое желание участвовать в этом первом слове, которое по желанию Жоры неожиданно выпало на долю Лесика. Он переводил взгляд с одного на другого, выслушивая и поддакивая, давая каждому возможность участвовать в этом первом, по праву самом значительном, может быть даже, пророческом тосте.

- Да,- только и слышалось,- да, да…

Взгляд его блуждал по нашим головам, он слушал нас, но не слышал.

- Да.

Он искал слова, которые могут вместить и выразить все наши мысли.

- Да.

Он ни разу не кивнул головой в знак согласия с говорившим. На его лице аристократа маской сердечной приветливости и простоты застыла полуулыбка неприкаянного. Когда тишина наконец пришла, Лесик выждал еще минуту (вдруг кто-то не успел все сказать), теперь и тишина заждалась, и мы услышали его покашливание. Потом он сказал просто, что вот, мол, мы все сделали для себя свое открытие, открыли себя в себе, нашли там в самом себе то самое главное, ради чего све эти годы жили и ждали. Он так и сказал:

- Сегодня мы открываем новую эру!..

Никто не проронил ни слова, все знали, что так оно и есть. Мы настолько были уверенны в успехе, что давно свыклись с мыслью о новой точке отсчета на циферблате истории. Мы не просто надеялись на успех, мы прожили его в мыслях час за часом, минута за минутой, пробежались с ним рядом, прощупали каждое зернышко, каждый его высверк, переспали с ним и крепко ухватили за его хвост.

- Никто не может упрекнуть меня в неискренности моих слов и моего знания каждого из вас. Ведь вы доверяете мне и моим профессиональным качествам. Мир науки легко обмануть, его можно убедить, усыпить, профанировать… Вас обмануть –невозможно.

Я не знал, зачем он так упирает на искренность и зачем нам поет дифирамбы. Я думаю, среди нас не найдется ни одного, кого бы можно было уличить в неискренности. Жора, Юра, я, Стас и Вит – все мы впряжены в телегу перемен, и с абсолютно чистыми намерениями и помыслами тянем каждый свою лямку в попытке стащить Небо на землю. И Ушков с нами! Это факт! Как же он без нас? Да весь мир с нами, весь люд, как только узнает, куда мы едем, тот час спешит к нам приклеиться, прилепиться, впрыгнуть в наш воз. Успеть на наш плот. В наш ковчег. Все. Все-все-все… О Ане и говорить нечего. Даже наш Султан, предоставивший в наше распоряжение лучшие свои апартаменты и вдруг уверовавший в нашу идею, был искренне рад своим участием в нашем проекте.

Что он хотел этим сказать, крупнейший специалист в области применения новых инструментов познания истины? Преподать нам урок праведности?

- Мы откроем новые законы жизни, основанные на мерах любви и добра,- говорил Лев,- мы научим каждого гражданина нашей новой страны, не только видеть в соседе брата и друга, не только видеть, слышать и осязать его, но и – знать. Знать, что пришло время давать и гордиться этим знанием. И знаете - знать, что с тобой твой сосед поделился последним, как та нищенка у Христа – это вершина любви. Нет ничего сильнее этого знания…

Это было похоже на тайную вечерю перед походом на Иерусалим. Правда, среди нас не было Иисуса Христа и мы не собирались омывать ноги друг другу, но Иисус был в каждом из нас. Я, правда, не совсем уверен впустили ли Его в свои сердца Лесик и Вит, поскольку первый так и не поверил в то, что Бог создал Адама и Еву. Во всяком случае, Лев при каждом удобном случае цититровал Дарвина и мог с убедительностью ученого мирового класса, мог привести тысячу аргументов в пользу того, что так оно и было, что эволюция ни на миг не останавливалась все эти тысячи и миллионы лет и тому есть нучные доказательства, упрямые факты, от которых никуда не спрячешься и не отмахнешься. Вит же, яростный почитатель и слуга Маммоны, никогда не высказывал никаких мыслей относительно своей веры в Иисуса. Во что он точно верил – это в здравый смысл и точный расчет. Здесь ему не было равных. Что же касается Ани и Юры, у меня не было никаких сомнений, что они идут строить новую жизнь с верой в Христа. Достаточно ведь нескольких фраз, двух-трех слов, случайного взгляда, совсем незначительного поступка, штришка, чтобы знать, с кем имеешь дело. С Аней, с Юрой, с ними я готов был идти на край света. И, конечно, с Жорой, С Жорой – без сомнения. С Жорой, думал я, можно преодолеть любые трудности, пройти самые жестокие испытания. Жора – это Жора. Он бы вынес меня на плечах из любого пожара. Помню, как на Кара-Даге, в Крыму, он тащил меня на себе. Раненого. Это было. Стас? Стас был наш и не наш. Мы долго не виделись, долго не знались, но тех слов, которыми мы уже успели обменяться, было достаточно, чтобы он снова почувствовал себя с нами. Мы, не сговариваясь, стали правительством нового мира, кабинетом министров новой страны. У каждого был свой портфель. Среди нас, правда, не было ни премьера, ни президента, все были лидерами и в то же время винтиками огромной машины, имя которой никто не произносил, но его знали все – новый мир. Пи-ра-ми-да. Да, Пирамида. Никто и не претендовал на лидерство, но у каждого из нас была тайная надежда на свою значимость в этом грандиозном строительстве, и каждый был уверен, что доля его участия самая важная. Ей просто нет цены. С этой уверенностью и с такими надеждами мы чувствовали себя апостолами нового времени. Мы были и Матфеями, и Иоаннами, кто-то назначил себя Лукой, кто-то Марком. Здесь сидели и Павел, и Петр, обязательно был и Иуда, и в этом не было ничего предосудительного. Ведь если бы не было Иуд, мир был бы другим. Каким? Никто не знает. Жора как-то назвал Аню Марией. И мы нарекли ее Магдалиной. Не сговариваясь. Была ли это случайная ассоциация? Мы не раз подспудно пересыпали свои беседы библейскими фразами и аллегориями, не задумываясь, подсознательно. Иначе и быть не могло: что бы ты не сказал, это уже сказано в Библии. Мы и не удивлялись никаким сравнениям. Кто-то был даже Иоанном Предтечей, а кто-то и Иоанном Богословом со своими звонами и трубами. Нам не хватало только представителей ЮНЕСКО, НАТО, ООН, не хватало и Папы Римского. Мы знали, что без их участия нам не обойтись. Не сейчас. Когда станет ясно, что призовем силу гена на службу человечеству, когда первые пробы пера увенчаются первым успехом – милости просим! А пока – никакой критики, Нам, ученым, была хорошо ведома вся пагубность любых критических замечаний в начале творческого пути. Весь прогрессивный мир, все, кто обеспокоен судьбой будущего человечества и уже осознали роковые перспективы использования достижений генной инженерии для улучшения породы людей, восстали против клонирования человека. Это решение и у нас не вызывало сомнениний. Мы сознавали всю ответственность в случае бесконтрольного выхода на волю генетического джина из бутылки божественной тайны наследственности. Но нам было ясно, по крайней мере, мы были полны абсолютной уверенности в том, что знаем, в какой омут загадочной неизвестности мы закинули удочку. Все силы беспримерного контроля и дотошной секретности были брошены на стражу и защиту наших исследований. Мы все учли и все просчитали. Казалось, что все. Самым тщательным образом мы тысячу раз проверили каждый параметр показаний наших приборов и каждый ингредиент из состава наших жизненно необходимых растворов и смесей. Все условия и режимы были жадно выверены и жестоко выдержаны. Все, нам казалось, было all write и lege artis. Чтобы ни у кого не осталось и тени сомнения, мы, наконец, разработали стратегию нашего будущего. Оно нам показалось прекрасным.

 

 

 

- Первый – Адам!- торжественно провозгласила еще раз Елена.- я настаиваю!

У нее запылали румянцем щеки, воинственно заблестели глаза. Как с этим спорить?

- Глядя на тебя,- сказал Стас,- можно подумать, что он твой первый мужчина.

- Да,- сказал Жора,- здесь не может быть двух мнений.

Юра только развел руками: кто же спорит? Все сначала посмотрели на Лену, затем перевели взгляды на Жору, затем уставились на меня. Я знал, что Адама трогать нельзя. Ни Адама, ни Еву.

- Не уверен,- сказал я.

Теперь всем известно, что Ной, пускаясь на ковчеге в свое спасительное плавание по волнам Мирового потопа, прихватил с собой и останки Адама. И теперь эти останки, может быть, даже его ребро (мы еще не успели идентифицировать крохотный обломок кости), с огромным трудом добытые той памятной экспедицией к Ноеву ковчегу, что до сих пор покоится на склоне Арарата, хотя эти останки и были в наших руках, я не решался пустить их в дело. Геном Адама был перенесен в стволовые клетки, жизнеспособностью которых Юра не мог нарадоваться.

- Не зря Бог все-таки создал Адама по своему образу и подобию. Клетки светятся божественным светом! Жизнь их просто распирает!

Но внутренний голос проорал мне: «стоп!», и я не сдвинулся с места. Что так? Я даже не пытаюсь искать ответ на этот вопрос. Почему мы отказались клонировать Адама, я до сих пор не могу взять в толк. Может быть, потому, что в каждом человеке, жившем и все еще живущем на этой земле, есть частичка того Адама, нашего пра-пра-пра-родителя, и Адама, и Евы… Все мы из одного яйца, одной красной человеческой крови и кровь эта священна…

- Тогда кто-то из шумерийцев,- произнесла Инна, истолковав мое молчание, как похороны Адама,- Гильгамеш, или как там его?.. Если вам не нравится Хаммурапи.

И снова никто не откликнулся на ее призыв.

- Вы не очень-то дружелюбно обошлись с Ноем,- заметила Ирина,- он все-таки не последний мужчина на земле.

- Ух-ты!..

- Да-да.

- Да.

- Это правда…

- Мы что-нибудь придумаем,- сказал Жора,- Ной – мужик тот, что надо, ты права, мы с ним обязательно поработаем.

 

 

 

Выбор жены Цезаря внес некоторую разноголосицу в наши дебаты. И хотя все было давным давно решено, мы все же спорили до хрипоты, кого можно было назвать настоящей женой Цезаря – Помпею ( племяницу или внучку Суллы) или Кальпурнию (дочь Пизона), или Клеопатру (египетскую царицу), родившей ему Цезариона.

Поскольку клон Цезаря уже болтался на пуповине в околоплодной жидкости и не было никаких оснований опасаться за его дальнейшую судьбу, вопрос о подборе ему будущей жены уже не стоял. Хотя к самому Цезарю не все относились с благоговением. Жора, например, был к нему абсолютно равнодушен, а Юра выказывал явные признаки недоброжелательства. Он выучил наизусть расхожую фразу, кажется, Куриона Старшего о том, что этот лысый диктатор, является одновременно «мужем всех жен и женой всех мужей».

- А вы послушайте, что сказал о нем Цицерон.

Юра добывал из своего разбухшего кожанного портфеля какую-то потрепанную книжку в обветшавшей обложке, находил нужную страницу по засаленной закладке и читал нам тихим голосом:

- Когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя. И вот за такие слова Цезарь и выгнал Цицерона из Италии.

Наступала тишина, которую Юра тотчас же сам нарушал.

- А, каково?! А?! Аня,- обращался он к Ане,- как ты могла выбрать этого старикашку с безобразной лысиной и бледнорозовой кожей? А вы?..

Юра переводил взгляд на Наташу, на Инну и кривился, как от кислого.

- Говорят, у него было золотое кресло в сенате и в суде. Да он был просто стяжатель, вор и Гобсек.

Мы негодовали вместе с Катоном: «Не было сил терпеть этих людей, которые брачными союзами добывали высшую власть в государстве». Но что бы мы не говорили, Цезарь оставался Цезарем, он числился среди нашей, так сказать, обязательной дюжины апостолов и все разговоры, характеризующие его отрицательной стороны были просто бессмыслены. Поэтому Жора так и сказал:

- Хватит вам мыть ему кости. Вопрос ведь давно решен.

- Хм! Конечно… Вы тут без нас,- возмутилась было Ната,- как захотели, так и решили. Могли бы прислушаться к мнению женщин.

Никто ее не поддержал, а Юра сказал:

- Этому лысому больше подошла бы не Кальпурния и даже не Клеопатра, а Наполеоновская Жозефина. Та быстро наставила бы ему рога. Пусть тогда и заявлял бы, что «Жена Цезаря вне подозрений!».

- Или…

- Или…

- Или…

Как из рога изобилия посыпались имена возможных жен Цезаря, но как раз пришел Вит:

- Вы все еще гадаете?

Он уселся в свободное кресло, и Ната тут же его атаковала.

- Вит, кого бы ты сосватал Цезарю в жены?

- Жа-аклин,- не задумываясь выпалил Вит.

- Кеннеди-Онасис?

- А-а-то!

Он развернулся клицом к Жоре и произнес:

- Жор, там я-аа-понцы требуют бонус. Помнишь те нанатехнологии с вытяжками же-еньшеня?

Жора только молча смотрел на Вита.

- Помнишь?

- Ну?..

- Они хотят, чтобы мы…

- Пошли ты их в ж…,- сказал Жора.

- Я бы ра-ад, но…

- Меня радует то, что ты рад,- сказал Жора,- определенно.- И стал набивать свою трубку.

 

 

 

- Весь мир восстал против клонирования человека. Во всех странах принимаются запреты. Церковь тоже против…

- Разве можно запретить светить солнцу?- едва слышно и как-то даже обреченно, но в то же время уверенно и даже торжественно, улыбнувшись, произнес Жора. – Ген теперь как и атом стал достоянием человека, и чем крепче будут запреты, тем сильнее у человека будет желание познавать его силу. Это неизбежно – запретный плод сладок. Ген теперь - как колесо, как порох и пар, как крыло и турбина. Как расщепленный атом. И засунуть его обратно в бутылку уже никому не удастся. Попробуй новорожденного вернуть в утробу матери! Это – война. Вечная борьба зла и добра. Армагеддон. Победителем в этой схватке будет тот, кто осилит эту силищу его величества Гена.

- Ты думаешь,- говорит Вит, что…

- Сегодня, сейчас, конечно же, нельзя давать в руки этим дикарям такое мощное оружие. Люд дик и невежествен, и точно так же, как во все времена, дикари, стремясь к покорению себе подобных, размахивали какой-нибудь дубинкой что поувесистетей, скажем, луком или атомной бомбой, так и теперь будут размахивать генами, этническим оружием, в попытке устрашения соседа по дому. Но уже завтра, когда человек наберется ума и научится управлять этой мощью, он поймет, что ген – это не только самое сильное оружие устрашения и уничтожения всего живого ( клин клином – единицей жизни, ее камнем, костью, росой и песчинкой бьют по всей Жизни на земле!), но единственное средство его спасения. Не паритетный баланс, не преимущественное ракетных установок и наращивание… но тонкая прецизионная работа с генами. Это и есть Божий промысел. Но он дозволен только человеку разумному Homo, так сказать, по-настоящему, sapins’у. А вернее Человеку совершенному - Homo perfectus.

Мало-помалу скелет нашей мечты обрастал живым сочным мясом. Каждой твари по паре? Конечно! Никто не был обижен. Весь биогеоценоз Пирамиды был представлен в полном объеме и жил в полной гармонии с небесными законами. Это был сад сказок и сбывшихся желаний. Семирамиде такое не могло и присниться. Правда, в природе, как и принято, пока еще шла непримиримая борьба за существование среди растений и животных, да, львы еще не сосуществовали с косулями и крокодилы вовсю пожирали всех, кто зазевался на берегу. Даже людей. Да, были первые жертвы, прощания, похороны… Как у людей. Но люди были уже другими. Это еще не был Эдем, но уже не было и сборище людей, обуяных идеями строительства китайского капитализма, русского коммунизма или шведского социализма. Никаких «измов»!

Это были первые люди Божьего Царствия. Во всяком случае, мы были полны желания видеть именно таких граждан, именно тех, кто даст миру первый пример совершенного человека. Иисус – первый, скажешь ты. Никто и не отрицает. Но Иисус один. Одинешенек! А здесь целый мир, целый свет людей, переполненных совершенством, как осенние соты медом. Прекрасное сравнение! Мне оно очень нравится. Собранный трудом ста тысяч неустанных труженников, высветленный, вызревший, отяжелевший от беспрецедентной полноты и дурманящий запахами всех цветов мира, золотисто-жидкий янтарь… С мошками и букашками, с крапинками пыльцы, воска и дорожной пыли, поскрипывающей на зубах. Сладкий – как мед. В нем собрано все совершенство роя, утаилась вся, так сказать, биосоциальная целесообразность каждого члена сообщества. В нем – гармония мира, мира пчел. Можно только мечтать: вот бы и нам такую! А ведь мы на пути к этой гармонии. Наша пирамида потихоньку наполняется совершенством, как пересохший песок пустыни влагой дождя. И пусть наши дети пока только подрастают, растут как грибы, как грибы, они же обязательно вырастут, вырастут…

А пока…

 

 

- Все,- сказал Стас,- это последний…

Последним оказался Мунк со своим «Криком». Было и в самом деле о чем прокричать. Но это был не крик оголтелой толпы, не крик потерь и отчаяния, не крик, исказивший облик доведенного до крайности человека, и даже не последний вздох смертника, это был восторженный крик победителя. И клич Архимеда: «Эврика!». Да, мы нашли все то, что искали все колена планеты, ухватили жар-птицу за хвост, отыскали свой «философский камень», изготовили эликсир бессмертия, вылепили из глины неверия своего Homo perfectus (Человек совершенный), высекли его из камня, что крепче Тунгусского метеорита. Крепче телом и особенно духом.

Каждый житель нашей чудной страны стал сильнее самого сильного и богаче самого богатого.

И пришло, пришло время жить, просто жить.

 

- Люди, везде только люди. И нигде совершенства…

 

Итак, наши дети росли. Росли, как грибы. Ураганный рост требовал и ураганного усвоения знаний и, отрадно заметить, что вся мировая история, на которую были, так сказать, способны наши няни и педагоги, усваивалась юными головами, как манная каша на крестьянском масле. Мы просто диву давались: мириады исторических дат, миллионы имен, сотни тысяч событий, правила математики, законы физики, химии и биологии… Скажем, закон биологической целесообразности принятия политических решений для них был так же понятен и прост, как закон повторяемости случайных событий. Любо было смотреть, как они управлялись с задачками по прикладной генетике, строя виртуальные образы тел гениев и уродцев с заданными свойствами. Не вызывал никаких трудностей поиск феноменологических проявлений сложных комбинаций растительных и животных генов. Они легко создавали всяких семихвостых и четырехглазых химер с пшеничными колосьями вместо бровей или с пальмовыми ушами, или русалок с рыбьим хвостом, циклопов с кактусами на голове, словом творили, кто во что был горазд. И все им нравилось. Генная комбинаторика оказалась самой излюбенной их игрой. Можно было просто с ума сдуреть от бесчисленных композиций генов, какими были забиты головы этих маленьких творцов и ваятелей. Эти хитроумные Франкенштейны и Леонардо да Винчи поражали на каждом шагу.

Как я уже говорил трудности с обучением были у Эйнштейна. Маленький Эйни не мог для себя уяснить, зачем забивать голову вякими химическими элементами, их атомными весами и электронными оболочками, если все их легко можно было отыскать вялым клюком на клавиатуре карманного notebook’а.

- Эйнштейний, вот смотри…

 

 

 

Нам даже в голову не могло прийти, поскольку все они, наши апостолы еще в утробах искусственных маток были осенены Святым Духом и еще не появившись на свет уже были нравственно безупречны, нам даже не о чем было спорить: натаптывать ли их детские головы разными там дидактическими принципами познания мира, основами педагогики, лепить ли из них стоиков или эпикурейцев, бойскаутов или юных ленинцев. Конечно, натаптывать, конечно, лепить! Да, христианских ценностей для утверждения на земле справедливых принципов жизни с головой хватит каждому, кто попытается заселить ими бесконечное поле вражды и невежества. С головой. Но укоренить эти принципы невозможно без решения основного вопроса этики. Как нам строить счастливую жизнь – мудрствуя или наслаждаясь? Стоики или эпикурейцы – кто из них прав в выборе жизненного пути? Может быть, слить воедино наслаждение с мудростью? Как? А что скажет по этому поводу всемирно признанный акушер идей? Где золотая середина, истина где? Мудрость, говорит Сократ, скреплена крепкими нитями человеческих уз с теми законами, из которых построен наш мир и которые миром правят. Но ведь человек тянется к мудрости лишь потому, что и она доставляет ему неслыханное наслаждение, море удовольствия. Море! Это много? Но сколько? А может быть мало? Где мерило этого удовольствия? Нужна мера, квант! Вот, вот где нужно копать наш колодец! Квант мудрости, квант удовольствия! Если их сформулировать, найти, обозначить, значит можно вывести формулу счастья. Значит, можно формализовать любые тело и психодвижения жизни вообще и найти тот единственный путь, который приведет человечество к совершенству. И гармония мира не заставит себя долго ждать. Она упадет к ногам всей Вселенной и наступит, наступит-таки Царство Божие и на земле. Вот такая нас ждала перспектива, вот чем мы жили все эти годы.

«Миру – мера!» – это хороший клич для людей.

 

 

Недра гена бесконечно щедры и содержат в себе такие залежи добродетелей, что ни одному государю с его узким умом такое и не снилось. Запасы тепла и света, справедливости и альтруизма в недрах наших генов так велики, что этого добра хватило бы на тысячу человечеств. На сто тысяч человечеств! Здесь есть место где разгуляться счастью. Каждый ген отличается ненасытной щедростью для того, кто способен быть бережным, даже можно сказать, скупым на слова, но расточительным на дела добродетельные. Щедрость гена – это такой Божий дар. Здесь есть место, где разгуляться счастью. И согласие, и взаимная приязнь, и любовь, и Любовь! здесь хранятся неподъемными, невыработанными, просто чудовищно невостребованными пластами. Бери – не хочу! Высвобожденная энергия гена – это же очевидно! – даст фору любому другому виду энергии. В утробе гена запечатана сила невиданной доселе мощи. Атомная – ей не годится ни в какие подметки! Задача состоит в том, чтобы человечество разведало, наконец, эти залежи и потихоньку, остерегаясь торопливости и присущей ему беспощадной жадности, шаг за шагом, даже дюйм за дюймом, бережно и нежно стало добывать на гора по зернышку, по грану это золото высочайшей пробы, хрусталь веры и духа, строя новый ковчег, новую Пирамиду жизни, Храм, созидая и творя на земле, наконец-то! Царствие Небесное. Да, наконец!.. Дождались, слава Богу! Все сверла и буры, отбойные молотки и добродобывающие машины, скрепы, и стропы, стояки и подпорки… Все готово для этого, ждет команды чистых, крепких и заботливых рук, ждет команды ума и достойного разума, ждет начала, толчка, тихого «Поехали…». Так поехали же!..

- Ты поешь гимны гену и это не может не восхищать,- говорит Жора,- но ты не можешь не знать, что… Тебе не кажется, что твоя Пирамида горбатая?.. Что вершина ее из сусального золота, а грани выкрашены краской для пола? Для стен психбольниц!

- В том-то и дело, в этом-то и суть,- произношу я,- мы выгорбили ее до неузнаваемости. До непристойности! Я и пришел выровнять этот горб. Мы этим и занимаемся.

 

 

- Удивительно не это,- произносит Жора,- удивительно то, что твой Ленин нигде в своих философских трактатах ни разу не упоминает Христа. Не мог он не знать Христа – строителя Града Божьего, Царствия Небесного на земле. Вся жизнь его была подчинена решению этой задачи, но он спорит и воюет только с какими-то там Каутскими и Плехановыми…

Но ни разу не ссылается на Сократа или Платона, на Аристотеля, на Августина, на Сенеку, Спинозу, Макиавелли, чьи имена, как строителей по сути самого настоящего коммунизма, на стеле истории человечества высечены золотыми буквами. Не приводит ни одной притчи Христа ( как, впрочем, и Соломона или Экклезиаста), ни одной Его заповеди. Это – потрясающе! Не был же твой Ленин так близорук и недалек, что не видел Его величия…

- Гений не слышит Гения… Обычное дело.

- Гения – да, но Бога!

- Он Его отрицает.

- Он отрицает религию, поповщину и это понятно. Но Бога!..

 

- Психология человека, живущего по принципу «всего в меру» коренным образом отличается от психологии поведения тех, в ком животное начало, страсть к накопительству и животный страх перед завтрашним днем, преобладает над всем человеческим. Битва за жизнь и место под солнцем, эта межвидовая Дарвиновская борьба за существование, охватившая все живое, от какого-то там жалкого вируса до слона, мамонта и динозавра и до самого человека, борьба, в которой выживает не сильнейший, но наиболее приспособленный, вертлявый и, может быть, самый гадкий, сотворила, выкристаллизовала и закалила в природе живого беспрестанную заботу о завтрашнем дне, неистребимую и труднопобедимую тягу к накопительству. Забота о крохе насущной на столе и лишней копейке в кармане создала человека несовершенного, человеко-животное, разум которого ориентирован только на добывание пропитания и запасание впрок. Отсюда – все беды: драчки, болезни, террор, войны… Природа не терпит не только пустоты, но и избытка, не терпит и насилия над собой, и где тонко – там рвется, где много, там уменьшается. Отсюда – стихийные бедствия, смерчи, тайфуны, землетрясения, цунами… Природа жаждет мира и покоя, природа человека жаждет меры и разума. 2000 лет тому назад Иисус предложил миру свою модель меры – «Не собирайте себе сокровищ…», «будьте как птицы…», « как лилии».

Прекрасно! «Верьте и …» Прекрасно! За две тысячи лет технология веры разработана до мельчайших подробностей, сдобрена пряностями и сладостями, разжевана до манны небесной… И что же? Вера не распознана человеком. Это факт, от которого не отмахнешься.В чем дело? Все дело в том, что в стремлении человека к счастью не раскрыт принцип биологической обратной связи, биофидбека, принцип соблюдения меры. Нет меры – нет и работы сознания, в полной мере не используются добродетели, молчит совесть, едва тлеет любовь… Грехи плоти возобладают над дарами духа. Биологической целесообразности – в меру! Вот лозунг дня.

 

 

 

- А сами-то мы кто? Без всяких обиняков и экивоков,- обреченно произносит Жора,- нам всем теперь нужно признать: мы – клоны. Гены – хозяева жизни на земле. Земля – это вотчина генов, место их встреч и веселых свадеб. Но и арена бескомпромиссной борьбы. Здесь благодатная почва для зерен жизни. Выдерни волос, помочись или плюнь от огорчения – и твои клеточки, твои величественные гены не пропадут в болотной тине небытия, нет, они затаяться и будут ждать благодатных условий, и как только настанет день, выпорхнут, как птенцы из гнезда, ввинтив свои гены в новые жизни. Земля осеменена генами, как лапки пчелы цветочной пыльцой. Все мы клоны, произошедшие не только из одной клетки, - из одной молекулы. Мы братья по крови, как бы это выспренно не звучало. Моча и плевок – это, конечно, натяжка, но суть остается сутью: мы – братья!

Он улыбается так будто пробует кислое вино и продолжает:

- Земля – это большая, космических размеров, пробирка, в которой булькает-курится бульон человеческих жизней… Бог кинул кость природе: твори-пробуй. Что из этого получилось мы примерно знаем. Скверное получилось месиво. Люди злы, жадны, тупы, мелки… И, хоть убей! не хотят меняться. Ты только посмотри, кто нами правит. Полные невежды, хапуги, люди однобокие, тупые и простые, как палец, в массе своей лоснящиеся от сала на солнце… Слово «мера» вызывает у них смех, а «совесть» никогда не была у них в чести. Простота прекрасна! Но она не красит правителя. Здесь она хуже воровства.

Среди своих соплеменников, добившихся власти, я не знаю ни одного, ни одного! в ком пытался разглядеть зачатки смирения. Я не помню случая, когда бы кто-то из них дал пятак нищему без того, чтобы это не видели его прихлебатели. Дал, а не бросил в лицо, демонстрируя свою силу и нарочитую щедрость. Мне не известны и… Никто не может сказать, что…

И все это – очень по-человечески.

Когда на кон жизни поставлено счастье, и его человеческие черты вполне прорисованы, человек для его, счастья-то, достижения использует всю свою животную силу, всю животную страсть, чтобы люди вокруг сказали: «Вот мужчина!». Пусть это будет даже и женщина. Вот мужчина! Но никто не произнесет: «Се Человек!». Потому что Человеческого в этом мужчине – ноль. Животное! Слон! Тигр! Волк! Бегемот!.. Или и того хуже – танк! Прет, как танк!.. Хорошие дела хорошие люди делают тихо. Молча. Без гика, без ухания или скрежета зубов, не ожидая взамен орденов и наград. Даже не расчитывая на короткое «спасибо».

 

 

 

 

 

Мне выпала роковая роль впервые в итории… Стоп! Роковая?! Почему роковая? Да потому что для людей, живущих вне стен моей Пирамиды, это и будет рок. Жить по мере, искренне подчиняясь требованиям Духа – это ведь серьезнейшее из дел, которые должен ежедневно планировать и выполнять человек. Пришло время Страшного Суда? Похоже… Взять и в одночасье от всего отказаться? От всего! Потерять и забыть. Потерять нажитое тяжким каждодневным трудом твоим и троих предков, отказаться от фамильного серебра и фамильного золота, от твоих заводов и фабрик, от загородных вилл, от яхт и машин, от любимых женщин и любимой лошади, наконец, от фамильного герба?.. Вдруг! Всем! В одночасье! Это ли не сумасшествие?! С ума сдуреть можно.

Утопия? Пожалуй. Но без этого не осознать величие Меры. Мера – как вера в вечность. И – вдруг ты свободен! Какие возможности, какие перспекивы! Мир свободен от греха плоти! Это – счастье! Жадность плоти повержена, побеждена, смерть отступила – это счастье…

 

Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный. Все повторилось: Звезда на востоке и сени , и волхвы… И птички, плотник, знание Святого письма, поход в Иерусалим … Он быстро рос. Когда Он вырос…Мы спросили

- Ты кто?

- Чем вы тут занимаетесь?- ответил он вопросом на вопрос.

Мы рассказали.

- Верно,- сказал он,- теперь можно.

- Что можно?

- Творить Суд. Пришло время Страшного Суда, ваше время. Теперь я спокоен.

- Чего же ты боялся?

- Ничего. Но теперь я уверен.

Мы не понимали.

- Какие же вы, право,..

Он не договорил, не сказал «тупые» или «безмозглые», он сказал, разъяснил нам то, что мы знали и без него:

- Если вам удалось Меня воскресить, стащить снова с Небес на землю, если Я вам зачем-то стал снова нужен, значит вы и есть теперь то племя и то поколение, что готово жить на земле по- новому, вместе со Мною в каждом из вас и во Мне. И нет у вас другого пути, ибо сказано же: «Я есть путь и истина и жизнь».

- Ты Иисус?

- Ты сказал и сказал верно.

- Значит мы, теперь мы вершители Суда Страшного?

- Мы.

- Страшного?

- Да. Страшно ведь жить не рожденным вечно. А все, все неправедные так и останутся жить в виде праха. Их семена никогда не взойдут. Разве может быть во Вселенной что-то более страшное, чем жить мервым? Ничего!

- Да. Но как? Каким таким образом собираешься ты вершить этот самый Суд?

- Только мне дано Небом знать как.

- Это тайна, которую ты не можешь раскрыть?

- Это тайна и чудо для вас, для меня же обычное дело.

- Не юли, скажи просто. Ты же можешь раскрыть свою тайну простыми словами?

- Отчего же! Конечно!

- Так скажи, так скажи…

- Отчего же, слушайте: Святое Зачатие…

- Святое Зачатие?

- Ты не ослышался, повсеместный сев моих генов.

- Повсеместный сев?

- Повсеместный и поголовный.

- Поголовный?

- Повсеместный и почти поголовный сев моих генов.

- Да, но как ты собираешься себя сеять? Не станешь же ты?..

- Нет, не стану. Мне не нужно иметь свой гарем с тьмой наложниц для того, чтобы мои гены, ворвавшись в мир людей, преобразили тела их и души. У меня есть для этого Святой Дух, Мое биополе, которое, вы это знете уже две тысячи лет, спсобно превратить плотника в Бога. Для вас это было диво, единичное чудо, потрясение, для многих ставшее солью веры, теперь же это будет обыденным делом, да, обыкновенной рутиной, но той, что мир этот преобразит. И спасет.

- И спасет?

- Я буду строго судить каждого, и в этом будет заключаться спасение многих.

- Значит, скоро мы?..

- Суд давно идет. Вы ведь слышали уже о странных детях, для которых ваш мир чужд и страшен? Это и есть то поколение, та новая раса…

- Это дети индиго?

- Они кажутся вам белыми воронами, но в их жилах течет моя кровь.

 

 

- А ты пробовал рассказать…

- Я сорвал голос, я рассказывал, убеждал, шептал на ухо и кричал, я неистовствовал, стучал каблуками и стучался лбом о стену, мой ор пророс мохом, а хрип леденил души в попытках донести до них, и до ученых, и до политиков, до олигархов и президентов, и даже до отцов церкви, донести элементарные знания о своей пирамиде, по сути о структуре и свойствах жизни на этой грешной земле. И, знаешь, как ни странно меня понял мир, весь мир, но не свои, не домашние, не родные мне люди, нет,- чужие, ставшие мне самыми дорогими и близкими. Прав-таки Иисус: нет пророка в своем Отечестве.

И теперь, когда двери в прошлое захлопнулись за моей спиной…

- Я не верю. Из всего того, о чем ты все это время рассказывал можно не только создать какой-то там виртуальный образ или прекрасный сценарий фантастического фильма, из этого можно, это же очевидно! можно сделать красивый бизнес-план строительства нового мира! Ты согласен?

- Да. Но не в этой стране.

- Ты согласен?

- Ты меня спрашиваешь?

- Слушай, напиши! А ты напиши! Книгу! Напиши об этом целую книгу! Ведь такой необходимый, такой прекрасный и простой материал. Ты представляешь, какой будет резонанс, какой будет фурор!

- Зачем нам фурор?

- Это должно быть похоже на «Крик»!

- Мне кажется, мир уже обожрался ором,- сказал я,- мир жаждет нежной, если хочешь, волшебной тишины.

- Вот и напиши свою «Тишину», подобно тому, как Мунк написал свой «Крик».

- Ах, Мунк! Ах, «Крик»! Вот ты о чем!…

- Это будет величественно!

- Ты думаешь, у меня хватит красок?

- Все они в моем note-book’е. Зря ли я все, что ты мне рассказывал так старательно записывала?

- Мунк – это Мунк…

- Твоя Пирамида – не менее гениальна.

- Ты думаешь?..

- «Сомневающийся подобен волне…», ты же помнишь…

- Нам не нужен фурор…

- Верно. Ни распятия, ни революций уже не будет. По земле будет тихо шествовать плодоносное могущество гена…

 

Что-то происходит с его психикой. Он не может, например, вспомнить красивое слово, которое он мельком услышал по радио и оно ему очень понравилось («Ночь нежна») или вдруг ярким мазком мелькнувший сюжет из прошлого, словно кадр кинофильма его прожитой жизни: он вдруг мчится на велосипеде по тропинке парка, которого давно уже нет или он учит плавать ее в бассейне, ту, что так плавать и не научилась, но стала известным медиком, кажется, профессором и деканом, и членом редколлегии научного журнала и, кажется, счастлива теперь, наконец-то! или что-то еще, совершенно неважное, бесполезное, не имеющее никакого значения в теперешней его жизни, как вспышка молнии, на что он никогда бы внимания не обратил, но вдруг обращает и старается вспомнить, воссоздать эту вспышку, этот миг из пронесшейся пулей жизни… Но не может, никак, нет, не может, не может уже, но что-то и помнит: ее бархатное «привет…».

- Ты забыл меня?

- Еще как!

Такое не забывается…

 

И т.д………………….