Мирошник мерно мелет мирро,

В муку размалывает зёрна.

И отражаются озёрно

На жерновах созвездья мира.

 

Богатый браво бредит Богом.

Он просит для себя прощенья.

Он выставляет угощенья.

Он щедро подаёт убогим.

 

Поэт – потомок пролеткульта

Сдаёт бутылочную тару.

Он изменить не в силах дару.

Он как спасенья ждёт инсульта.

 

Вера – фамилия. Зато имя у него вполне мужское. Анапест. Но если фамилию, против коей у него никогда не возникало претензий, ему навязали родители, то именем он себя означил вопреки их воли. Он весьма рано осознал себя поэтом, и с этим ничего нельзя было поделать.

С годами, когда провинциальный вундеркинд познал большую жизнь, столкнулся с абсурдом и серостью бытия, ужаснулся массовым равнодушием к поэзии, он, в конце концов, согласился с тем, что принятый им псевдоним для понимания народом преждевременен. И стал откликаться на фамилию. Постепенно последняя вытеснила из употребления псевдоним. И, несмотря на то, что у многих она вызывала нездоровые ассоциации, он стал под сочинениями подписываться – как то делают поэты Востока, однословно.

Со временем открылось, что Вера – это не только женское имя. Оказалось, что в Испании есть род, вполне древний: Вэра. На этой почве он придумал романтическую легенду о том, что его корни уходят в средневековье Европы и что он чуть ли не отпрыск одной из её аристократических ветвей, ненароком проросших в Евразию сквозь окно, пробитое Петром.

Впервые в жизни пустоту бытия Анапест ощутил после того, как закончил творить эту легенду. Это был настоящий, душевный вакуум. Он сначала испугал его, а потом обескуражил. Самодеятельный гений даже объявил о бессмысленности собственного, а затем, видимо, чтобы не так было обидно, и всякого иного творчества. Весь мир создан ремеслом, а не искусством. Такой афоризм породило его мятущееся сознание. Формула эта некоторое время довольно интенсивно действовала в окрестностях её автора и даже влияла на менталитет подрастающего поколения, главным образом, и к счастью, только поэтов.

Не справившись с персональной проблемой, Вера поступил и вовсе непорядочно. Он объявил, что мир, в котором ему, а значит и нам всем, угораздило родиться и жить, никчёмен и пуст. Несправедливость эта достигла своего апогея, что ужаснее всего, к нашему времени, то есть мы появились на свет в момент, когда все животворные энергии не то, что иссякли, но, несомненно, переродились.

Конечно же, Вера продолжал сочинять. А поскольку лучше, чем когда-либо видел, что путного ничего создать не в силах, публиковать свои опусы перестал. А чтобы хоть как-то оправдать сей обет молчания, главным образом хотя бы перед самим собой, измученная душа его исторгла ещё один постулат: гениев не бывает. Гомер, Леонардо, Шекспир и так далее – не люди вовсе. Они пришельцы из других миров, где каждый гений. Разумеется, с точки зрения земной. Эти вполне заурядные по тамошним меркам индивиды, вероятно, по каким-то причинам бежали из своего города в нашу деревню, возможно даже, из неудовлетворённого тщеславия. И это в лучшем случае. Не исключено, что среди земных так называемых гениев было немало представителей инфернального мира, то есть самых, что ни на есть исчадий Тьмы.

 

Лёжа, ложе, лыжа, ложа, лужа, лажа…

 

Не надо было слишком напрягаться, ломать голову, чтобы понять: наш поэт слегка тронулся и вероятно по многим причинам, коих в нашем времени, как и во всяком предыдущем, немало.

 

Мы все несчастны. Но несчастнее женщины существа нет. Вся её жизнь – обман. Её лгут, обещая счастье. Ей говорят о любви, но и это ложь. Трагедия в том, что она верит и чаще всего не осознаёт всей драматичности своего положения.

 

–Я никогда отсюда не уеду.

–Не зарекайся.

–Я не уеду, потому что хочу остаться русским.

 

Снова сушь, как двадцать один года назад. Снова неурожай. Снова холера.

 

В юности ему казалось странным, что все девушки, за которыми он пытался ухаживать, не сговариваясь, тут же начинали называть его Пестиком. Пестик, да пестик!

 

В детстве он испытал сильное чувство. Он очень любил бабушку. Объясняясь, малыш говорил: когда вырасту, ещё крепче тебя любить буду. Как же крепче ещё можно? – всякий раз уточняла старушка. На что внук отвечал: А я тебя на руках носить буду.

 

Слова поэтов и детей бываю пророческими. Бабуся дожила до обещанного. Она была так слаба, что не могла передвигаться. И он ухаживал за ней: кормил, купал. Носил на руках в ванную.

 

Оператор – император.

 

Всякая власть – это секретное выделение общества. Вещество это несёт в себе полный набор тех элементов, которыми живёт или умирает оно. Парламент в этом смысле – наиболее объективная субстанция. Анализируя его, опытный лаборант легко определяет состояние всего организма. В парламент попадают наиболее активные элементы общества: как созидательного, так и разрушительного начал. Если последних большинство, в организме накапливается продуцируемые ими выделения. Они, в конце концов, и убивают сначала орган. А затем и организм.

 

Рембо и Рембо – всё равно, что Барбюс и барбос.

 

У него с молодости такая спина, что даже сквозь пиджак угадывалась майка.

А её звали Милазина. О ней говорили: разрушительница собственной судьбы.

Неправда ли, звучное сочетание: Мила Зина Уйма?!

Он чуть было не клюнул на её фамилию. Некоторое время даже размышлял над тем, не взять ли её себе.

Поэт с такой фамилией – это что-то! Так говорила она. И он соглашался. Такая фамилия для творческого человека – пятьдесят процентов популярности.

 

Из хрупкой трепетной девочки она (для окружающих необъяснимо почему) превратилась как бы мгновенно в женщину: тонкую сильную. Сдержанную. Такой, скажем, взрослой её сделал аборт. Адские муки так потрясли её тело и душу, что став ещё более привлекательной, она возненавидела секс.

Шло время. И если бы не ежемесячное напоминание, она бы и не вспомнила о своей половой принадлежности.

 

А вот экспромт Пестика:

 

Все в ажиотаже:

Гениален ты.

Красишь, мажешь в раже…

А твои холсты

(ЁКАЛЭМЭНЭ)

Не висели даже

Около

Манэ.

 

Насочинял из ревности. Художник Маня вдруг воспылал к Милазине чувствами. Подарил картину «Потроха», которая, как сам выразился, оценена была в пятьсот долларов. И хорошо сделал, что подарил. Лучше средства для отвращения и придумать нельзя было. Милазина, как только увидала внутренности вспоротого рыбьего брюха, так и всё. Ни картину не приняла, ни руку с сердцем, которые Маня предлагал с упорством южанина, да ещё Скорпиона по знаку.

 

Умопомрачительная жара. Как в то лето. Дождя не было более двух месяцев. И на грешные наши головы вместо неземной влаги свалилась холера.

Не смерть страшна, а позор! – изрёк Анапест и бросился искать бензин. Раскупаемый за большие деньги этот продукт – им отчаявшиеся обыватели мыли руки, спасаясь от инфекции – стоил дороже золота. Отдав накопленную на чёрный день валюту, поэт раздобыл канистру марки 100. Леваки, продавшие дефицитную жидкость, уверяли, что это самый лучший бензин. Однако залитое в бак допотопного, но всегда надёжного драндулета, горючее это на первых же метрах вызвало в карбюраторе бедолаги такой чох, что Анапест испуганно подумал: взорвётся, не выберусь…

На дико пустой и белесой от пыли окраине, откуда ни возьмись, чуть не угодила под колёса нищенка. В напущенном на глаза каком-то сером платке, в истрёпанной у колен тонкой тёмно-зелёной юбчонке, с заправленной в неё мужской майке: тощая и чёрная от загара и яркого солнца, она что-то выкрикивала тонкогубым, словно обугленным, ртом. Анапест резко затормозил. Машину занесло на пухлую от слоя пыли обочину. И ещё не рассеялось жёлтое облако, поднятое колёсами, в салон влезло и обессилено откинулось в кресло это неожиданное существо. А что если она заразная? – пронеслось ужасное.

–Не дрейфи! В порядке. Поехали, – неожиданно чисто и, можно сказать, звонко прозвучал голос нищенки.

–А куда тебе надо? – немного поуспокоившись, спросил поэт.

–Долго объяснять. Поехали.

Анапест хотел сказать ещё что-то. Но машина уже дёрнулась. Словно попыталась вырваться из его рук.

Драндулет понёсся, что называется, с места в карьер. И вскоре уже катил по пустынному просёлку. Почему-то всё дальше от шоссейки, что, между прочим, казалось странным и самому водителю. И он, не выдержав обуревавших его сомнений, спросил:

–Куда это нас несёт, ты не скажешь?

Он спросил это с некоей долей иронии, чтобы как-то скрыть, смазать всю нелепость своего вопроса.

–Недалеко. Тут рядом. Скоро уже, – отвечала с паузами между фразами пассажирка.

–Тебе что ли туда надо?

–Непременно. Ненадолго заглянуть.

–Мне что, пожалуйста! Завезу, хотя еду я совсем в другую сторону.

–Это лишь поначалу кажется, что в другую. А потом, выходит, что всем в одну сторону.

–Быть может, я и есть тот редкий человек, что способен понять такие вот странные речи.

–А мне всё равно. Хотя я тут собственно из-за тебя.

–О чём ты? Я тебя впервые вижу.

–А я тебя давно знаю.

–Ты хочешь меня удивить?

Анапест покосился на попутчицу. И поразился перемене. Платок сбился на затылок. Открыв крупные светло-карие глаза. Выпуклый лоб. Брови черны. Нос… Такие носы у женщин Анапест просто обожал. Для него обладательницы этих аккуратненьких, в веснушках носиков были признаком чувственного совершенства. Ими, по мнению поэта, обладали натуры страстные. Но что самое важное. Очень соответствующие его темпераменту.

–Как тебя… вас…

–Останови тут! – ответила она.

Впереди была деревня: пустая. Похоже, мёртвая.

–Туда не следует въезжать. Ты постой. Я отлучусь ненадолго.

–Ладно! – ответил Анапест. И с облегчением подумал, – Как бы не так, вылазь и топай. А мне в другую сторону.

–А звать меня как, узнаешь, когда вернусь, – Она выбралась из машины.

И как только помещались столь длинные ноги в тесном салоне?

Она вышла. А он ощутил, что вместе с нею из драндулета исчез некий совершенно до этого момента неощутимый аромат.

«Женщины пахнут, – пронеслось, – по-разному и по разным причинам. Но ни одна ещё так…»

Мысль прервалась. Она лопнула. Как струнка. Потому что мотор заглох. Анапесту подумалось. Мотор угас. Ещё: он вырубился резко, как бывает с холодильником, когда прекращается подача тока.

–Не дёргайся. Я скоро! – прозвучало издалека.

И Анапест удивился, что смог расслышать каждое слово. И даже интонации уловил. Слегка иронические. Уже тогда он почти понимал, почти догадывался кое о чём. Но не признался себе ни на йоту. В салоне стало невыносимо душно. Анапест опустил стёкла: пыль осела, можно и подышать. Но в салон вошёл какой-то иссушающий, словно из доменной печи, воздух.

–Надо же! – вслух возмутился Анапест, и попытался запустить двигатель. Стартер взвизгнул. Но вскоре из оптимиста превратился в нытика. Подняв стёкла, поэт расслабился, полагая, что старый карбюратор перенасытился некачественным бензином. А значит, ничего не остаётся, как подождать. Похоже, он забылся. И из этого оцепенения его вывела струйка пота, побежавшая по спине струйка.

–Ну, вот и я! – раздался голос.

Открылась дверка.

Пассажирка плюхнулась, но на этот раз на задний диванчик. Анапест вновь ощутил всё тот же армат и облегчительную прохладу.

–Дальше куда? – спросил.

–Туда, – ответила она и указала на деревню.

Мотор завёлся сразу же, едва Анапест придавил рычажок стартера.

–Все погибли?

–Как водится, – ответила она.

–Значит, опускать стёкла не будем.

–Не рекомендую, но совсем по другой причине.

–Жарынь…

–Иначе нельзя, – ответила и добавила. – А зовут меня Эля.

–Куда мы с тобой, Эля, всё-таки едем?

–Мы не едем. Мы уезжаем. К морю. А вернее – за море.

–Море – это хорошо. Только море совсем в другой стороне.

–Значит, поворачивай!

 

У самой воды на золотом пляже змеился достархан, уставленный яствами. Сверкали овощи и фрукты, дымились горячие блюда. Истекали ароматом оранжевые горы плова. Сочились пряным жиром шашлыки из баранины, и севрюжины.

Густо торчали бутылки с удлинёнными горлышками и пузатые коротышки тёмно-зелёного стекла, коричневого тоже, фиолетового, белого…о последнем можно было судить лишь по тем бутылкам, из которых уже отлито было содержимое. Голые, совершенно обнажённые люди, спокойно ходили по раскалённому песку босиком. Женщины цвета ореховой скорлупы и плохо загорелые – цвета варёной креветки. Такие же мужчины. Просто незагорелые – бледнотелые: сидели, возлежали у безногих столов. А то и просто дощатых настилов, кое-где покрытых, чем пришлось: скатертью, клеёнкой, просто мешковиной… Ели, пили, пели нестройно, орали, матерились, переговаривались, беседовали… Одни отпадали, насытившиеся. Другие подходили… Одни – из воды, омытые солёной влагой. Другие, прежде чем прикоснуться к яствам, окунали руки в некую жидкость и, чиркнув зажигалкой или спичкой, воспламенялись до запястий. Так вот огнём пытались обезопаситься от вездесущей заразы. То было зрелище сна, картина сюрреалиста.

–Что?– уставилась на поэта Эля.

–Мне кажется мы на пляже сумасшедших нудистов.

–На что это похоже ещё?

–На что-то страшно знакомое.

–Неужели так и не вспомнишь? – в голосе Эли слышалось разочарование.

–Как только им не больно? Ведь песок сейчас пострашнее кипятка.

–Теперь нет.

–Но так ведь и кожу можно сжечь.

–Они давно без кожи.

–Сомневаюсь.

–Попробуй! Это, в самом деле, не больно, – усмехнулась Эля и впилась маленьким ртом в прихваченное со стола пунцовое шафранное яблочко.

–Обойдусь!

–Обойти это невозможно.

–Помою руки уксусом. В багажнике хороший запас. Когда-то покупал рыбу мариновать. Надолго хватит.

–На сколько же?

–На месяц, если мыть один раз в день.

–А потом ни к чему не прикасаться.

–Поесть один раз в день вполне достаточно.

–Любишь рыбу.

–Могу только рыбой питаться.

–Не надоест?

–Через месяц эпидемия кончится. Не вечная же она.

–Для многих она уже кончилась, – Эля оглянулась на достархан.

–Ты имеешь в виду преставившихся.

–Ты хочешь отсюда выбраться?

–Я хочу выбраться отсюда, убраться с этого пляжа.

–Выбраться от слова выбор. Убраться от слова убирать. Первое – твоё. Второе – моё. Ты сделал выбор. А я ещё не убрала… не убралась… не прибрала… – она смеялась губами, глазами, плечами, грудями, пупком, просвечивающими сквозь ткань, – Но я скоро управлюсь. Скоро всё кончится. Давай. Подкрепимся!

–Давай линять отсюда, – сказал он.

–Ты боишься?

–Брезгаю.

–Вон сколько не распочатых бутылок, нетронутых плодов. Выпьем, закусим…

–Закусывать!?

–Да не бойся ты! Я знаю. Ничего не будет. Это мой пир…

–Пир? Твой?

–Я угощаю всех, кто хочет.

–Да кто ты такая? Богачка?

–Я состоятельная дама. Что в этом странного?

–То, что ты слишком молода для таких растрат.

–Для утрат, выходит вполне подходящая. Для затрат слишком?

–Сколько же надо иметь, чтобы так расточительствовать?

–Не иметь, а давать.

–Давать?

–Пиры дают.

–Но откуда у тебя…

–Люди умирают. Деньги остаются. У богатых большущие деньги…

–Ты хочешь сказать…

–Умирая, они всё завещают мне.

–Почему именно тебе?

–Долги отдают.

–Понял. У тебя состоятельные родственники.

–Скорее, бедные. Даже, я бы сказал, нищие. Но бывают исключения. Здесь вот всё бедняки.

–Надоело! – взорвался поэт, – Бывай! – он рванулся к машине и тут же почувствовал, как зыбучий огонь песка пропёк кожу ботинок. – Я поехал.

–Куда ты?

–У меня тут неподалёку дом. Я родился там. Жил в нём всё детство...

–Тебя там ждут?

–Увы! Там давно никого…

–Значит, там никто не будет нас отвлекать. Это я к тому, что мы могли бы туда вдвоём отправиться.

–Ты хочешь со мной?

–Супружница не нагрянет?

–Милазина за границей. Уехала по путёвке.

–Повезло ей. Избегла. Ну что, едем к тебе? – Эля выхватила со стола несколько длинных бутылок темного стекла.

Он сделал то же самое.

–Пригодится! – одобрила Эля. – А что на закуску?

–Рыба.

–Я её не люблю.

Эля вернулась к столам. Загрузила подол алыми яблоками, пунцовыми перцами, малиновыми помидорами и еще какими-то овощами и фруктами цвета крови.

Высоко поднятая юбка обнажила её тощие молочно-белые ноги и ничем неприкрытые ляжки.

 

Пьют подсолнечное семя

Городские воробьи.

Оглядишься. Что ни темя –

Лысина. Хоть зонт крои.

А ведь было обещанье:

Хоть волосик упадёт

С головы, то наказанье

На обидчика падёт.

То подсолнечное семя –

Враг унынья и морщин,

Потому на это племя

Нет управы у мужчин.

 

Он жил, как вор. А умирал, как свободный. Он умирал, и в это можно было верить, потому что он отказался от охраны. Он ходил по городу открыто. Заглядывал в самые сомнительные заведения, как бы ища смерти. Он, как говорят, нарывался сам. Но, зная, что дни его кончаются, враги не стали тратить на него пули. Так они мстили ему. И так он избавился от постоянно преследовавшей его опасности. Все понимали это, но мало кто знал, что это он придумал однажды гениальный способ конспирации, позволившей ему убирать соперников и оставаться вне подозрений.

Их убивали в алфавитном порядке. В список, составленный им же, он внёс и себя. Как все, он прятался от наёмных убийц, которые не ведали об этой уловке заказчика. Как все его жертвы, он трепетал от ужаса, потому что палачи, знай себе, по очереди убивали всех приговорённых. Очень долго никто из жертв не догадывался о том, кто их уничтожает. Все они грешили на неведомую внешнюю силу, на неизвестного и могущественного конкурента, решившего таким вот кровавым способом присвоить то, что они успели поделить между собой.

 

Птица бросилась навстречу машине. Едва слышный удар о радиатор. Не очень большая птица в грязном оперенье.

 

Потом было кладбище – пространное, как город. Тенистое, как лес и как лес, полное птичьего щебета. И так Анапесту стало там, среди этого гомона и прохлады, уютно, что ему захотелось остаться в том раю, то есть поселиться и жить.

–О, нет! – рассмеялась хрупкая блондинка и потащила его за собой. – Вот посмотри! Узнаёшь могилку? Положи цветы, перекрестись, поцелуй крест и – бегом за мной. Нам некогда…

В руках у неё оказался букет белых тюльпанов. Анапест положил их в тень креста, помолился, осенил себя знамением, чмокнул керамический портретик бабушки, вмонтированный в надгробье, и попятился: прочь, прочь – побежал к машине, где уже сидела его Непонятнокто.

–Очень, очень много ещё чего надо успеть сделать, – тараторила.

Она снова была в платке. Прятала под ним верхнюю половину лица. Анапест вспомнил, что женщины в пору его детства закрывали платками лица, оставляя только щёлку для глаз. Так всякий раз они делали летом, когда работали под солнцем: на сенокосе, на току… Берегли кожу от ожогов. Мама тоже. Она береглась особенно, потому что была самой белокожей в деревне. Как пахла её кожа. О, Господи! Тот самый аромат, который он почувствовал давеча.

Машина неслась как бы сама по себе. И совсем не туда, куда ещё утром намеревался ехать Анапест.

Наконец остановилась у моря. На самом краю обрыва. Глянул вниз – сердце ёкнуло. Ещё бы несколько сантиметров, улетел бы на камни с десятиметровой высоты.

–Давай искупнёмся, – словно сквозь сон донеслось.

Кажется, в этот момент он впервые подумал, а не заболел ли я? Должна быть, по крайней мере, температура хотя бы. Правда, во рту сухо. Но на то и жара лютая…

Он вылез из драндулета и по крутой тропке устремился за этой вниз.

Пока спускался, она, сбросив одёжки, стояла спиной к нему в воде по щиколотку. Тощие коленки подростка. Тонике худосочные лодыжки… Ягодицы… Сердце пронзённое стрелой. Глядя на неё сзади, сообразил вдруг: это совсем не сердце, это у неё попка такая. И вспомнил Маню. Тот бы вцепился. Он бы такую не оставил, не обошёл своим творческим вниманием. Он непременно попытался купить такую женщину любой ценой.

Размышляя, поэт ощутил довольно чувствительный укол изнутри в гортань. «Ревную?! Но кто мне она? Другое дело, Милазаина. Когда Маня пытался её забрать, колотьё было жуткое. Уколы ревности. Не от сердца они. Откуда-то из солнечного сплетения ширяет вверх. В горло».

–Пошла бы ты подальше! – вскричал пестик. – Вот навязалась!

Прикрывая лоно ладонями, она полуобернулась.

Он увидел фиолетовый сосок её круглой невыпуклой груди.

–Уж очень вода чистая, как зрачок. Дай, окунусь разочек!

–Торопись! Некогда мне ждать.

–Иди сюда! – она присела, взвизгнула и стала похожа на грушу, на этот плод – нежный и сладкий. Отливающий золотом, особенно когда влажен от росы или после дождя. – Не будь букой! Иди сюда! Давай, помутим воду ну, хотя бы самую малость!

Он поднялся, чтобы уйти. Но стал стаскивать брюки, сбросил обувь.

Она, не обернувшись, пошла в воду, вскрикивала от наслаждения, барахталась, ныряла. Потом поплыла к замшелой, плоской скале, лежавшей днищем перевернувшегося корабля – окаменевшего, обросшего травой, белесого от соли штормов.

«Какая, в конце концов, разница! – пронеслось сознанием, – где останавливаться. Спешить мне всё одно некуда. К тому же баба свалилась подарком – молодая, симпатичная. И, судя по настроению, здоровая, то есть не заразная…»

Анапест поплыл следом, с наслаждением погружая разгорячённое лицо в чистую – и в самом деле – прозрачную воду бухты.

 

Правила, которые никогда не соблюдаются:

1.Что упало – не твоё.

2. Уходя, не возвращайся.

3. Насильно мил не будешь.

 

И всё-таки это случилось! Почему? – едва успело взреветь возмущённое сознание. Как драндулет сорвался с обрыва, Анапест увидел. Как машинёшка его падала! Она летела вместе с обвалившимся краем глинистого берега. Обвал – почему-то успокаивающимся голосом констатировал поэт и перестал следить за мыслью. А сознание, как забытый на огне чайник, запело, срываясь на сип, потом – на фальцет, обречённо бодрясь, побулькивало: обвал, отвал, завал, подвал, провал, навал, увал, привал…

Сейчас! – спохватилось оно. И тут же последовал удар. Он был гулок, но не болен. Удар оземь напомнил ему прыжки с крыши в детстве – на солому.

Мягко! Потому что на песок, – пронеслось прежде, чем исчезло всё. Всё – под визг то ли ужаса, то ли восторга женщины. И море. И авто. Врывшееся радиатором в золотой сугроб, ставшее на попа у самой воды. И они – оба почему-то, оказавшиеся в этом драндулете…

Приходя в себя, вспомнил, что машину оставил наверху: как там она, не увели? Уснул, пока спал, могли. Если не угнать, то поснимать, например, колёса. Машину оставил, женщиной увлёкся. Повлёкся за нею по пыльной, осыпающейся крутизне. Плавал. Гонялся за нею вплавь – по всей бухте. Потом… Ах, да! Падение…

Открыл глаза. Покосился направо. Девушка полулежала. Откинув голову на подзатыльник кресла. У неё такой ярко-красный рот, как будто кто поцеловал её в губы, густо накрашенные помадой, и размазал краску: от ноздрей до подбородка.

А может, ничего? Может, живая. Только нос расквасила?! – проснулся в нём запоздалый ужас. И ещё некоторое чувство, которого он никак от себя не ожидал. О, нет! Не жалость. Другое. Он вдруг представил, что Эля мертва. Его затрясло, как будто рядом в машине, с ним в этой переделке не чужая, приблудная девица, а его родная Милазина.

Сунулся к ней. Нащупал вялые запястья, едва тёплые, но пульс не ощутил. По мокрым ещё волосам её вновь подтвердилось: не сон это. Плавали. Он и на себе ощутил под брюками мокрые плавки…

О, нет! Другое. Осенило. Это я умир, умор, омар, гомер… умер. И обдюрился. Потому и мокрый. Так пришёл к нему настоящий, неведомый до сих пор большой страх, то есть ужас. Он был. Его нет. Взвыл и, всем телом навалясь на дверцу, вылез из кабины.

 

А где же оно?

Моря не было. Господи? И никакого песка, никакого обрыва…

Степь. С холмами, напоминающими женские груди. Меж ними едва заметный просёлок. Такой бывает в начале июня. Когда после зимы и весны он успевает зарасти новой травой. И если на таком не возобновить езду, к сентябрю потеряется навсегда.

На склоне одного из холмов, теперь ставшего похожим на курган или скифскую могилу сверкали под солнцем, чуть склоняющемся к закату… ну, конечно же, то были расставленные на мольбертах и так просто лежащие, а то и стоящие домиком, или приставленные спиной к каменьям картины…

У каждого своё солнце, – услыхал он. Но, будучи озадаченным открывшимся видом, даже осмотрелся, чтобы узреть, кто это изрёк сей абсурд. Хотя его всегда при любой погоде занимали подобные нелепые фразы. Он шёл на вершину в гипнозе тишины. Между тем некто продолжал: если ты ребёнок, твоё солнышко только встаёт. Если постарше, то выше. У многих оно останавливается в полдень. У тебя, вишь, чуть склонилось…

Он шёл на них. Стремительно, как то бывает во сне. И вскоре остановился у самого первого ряда. Размещённые без всякого порядка – вперемешку: портреты, пейзажи, натюрморты. Все написано маслом. Холсты сверкали, словно непросохшие. Он коснулся одной – горизонтальной. Ба! Так это же то самое место, куда упала машина. Мокрая и в самом деле – от свежей краски. Только отметил. Раздался крик. Чайка вырвалась из пространства картины. Послышался запах йода. Пахнуло солёной синевой. А картина исчезла. Словно мыльный пузырь лопнул, брызнув в лицо виновника мгновенной влагой. Над степью же, ошалев от одиночества носилась, вопя, чайка. Она кричала почему-то одно и тоже: Чайку! Чайку! Откликнулся ворон: сперва – лаем, затем – кваканьем. Но, убедившись в невменяемости гостьи, философски крякнув, захрюкал.

Прикасаться нельзя! – вновь тот же голос.

Оглянулся, как ни в чём ни бывало, подходила Эля. Лицо чистое, чуть бледноватое.

–Живая! – воскликнул и потянулся к ней.

–Осторожно! У тебя рука в краске.

Пальцы были сине-зелёные.

–Платок?

Нашёл в заднем кармане брюк.

Вытираясь:

–Что это с нами?

Она же, не останавливаясь, шла мимо, уходила как бы своей дорогой.

–Что это было?

–Было и есть!

Картины оставались на месте. Кажется, их теперь стало больше. Вот именно. Их стало больше. Они стояли и лежали повсюду: на склонах и ровной поверхности.

–А это что ещё такое?

На одном из холмов, на плоской его каменистой вершине громоздилось нечто невероятное.

–И это узнаешь скоро. – Эля шагнула и, наклонясь, вошла в раму.

Поэт последовал за девушкой.

–Так быстрее, – пояснила она, не оглядываясь.

А он уже и сам видел, что это так, поскольку очутился на холме, так напоминающем своим верхом аналой.

–Это книга книг, – говорила Эля. – В ней записано всё и вся. Сейчас она открыта на твоей странице. Хочешь прочесть то, что было; узнать о том, что будет?

–Что было, знаю, а что случится, знать не хочу.

–Боишься?

–Боюсь!

–Что уж теперь! К тому же, я с тобой, иди! Становись прямо на неё.

Книга оказалась столь пространной, что каждую строку, чтобы прочесть, нужно было пройти. Междустрочия, словно тропинки.

–Вот, – Эля протянул ему бинокль, – читай сквозь него!

В перевёрнутый бинокль читать было много легче. Бегать по тропинкам междустрочий не надо было.

Так вот, оказывается, как всё-то было, – ахнул поэт. Заглянул в ту свою жизнь, которой не помнил, которой сам знать не мог. То было самое начало. То была ещё и не его собственная жизнь, а часть жизни его родителей.

Он проник в неё и прознал о ней, и устыдился ею, и поразился отцу и матери своим. И восхитился человеческой дикости и грязи её, из коих явился на свет Божий сам вопреки всему.

 

–Твои картины какие-то пустые: ни людей, и тропинок… сплошной хаос.

–Я создаю мир, а тропинки пускай козы протаптывают.

 

Этот дом превратили в музей.

 

Нина Ахилесовна. Так звалась она. Я видел, что она совсем непохожа на Элю. Видел, а отделаться оттого, что эта низкорослая, крепкая брюнетка – та же Эля, не мог.

 

На плато, отрезанном от человечества многосотметровыми вертикалями обрывов, очутились мы с ней.

Дикие животные не боялись нас. Птицы не взлетали при нашем появлении. Они ходили. Путаясь у нас под ногами, иногда перелётывая с места на место. Я поражался тут всему. И солнцу, всходившему из зарослей оленьих рогов, и солнцу, нисходящему в клюв задумчивой дрофы. И родникам, протекающим из скалистой почвы. Поднятой над уровнем моря почти что на километровую высоту. И беспрерывному звуковому кайфу – этой гармонической смеси голосов: насекомых, зверей и растений.

Я поражался этому, но не долго. Какая жалость, что мы так быстро привыкаем к красоте!

И как невыносимо сознавать, что всякая неправильность, уродство особенно, всякий раз представая, угнетает нас хуже болезни!

То там, то сям они буквально из-под земли вырастали…

Сначала я подумал – это Сиамские близнецы. И в самом деле – очень похоже. Два человека, словно сросшиеся бок о бок… они выросли перед нами из полуденного марева. Они стояли среди плато, покачиваясь, словно изувеченное зимними ветрами дерево: под наклоном с раздерганными ветками, корявым стволом…

–Кто это? – вырвалось у меня.

–Троллейбусные ублюдки, – ответила Нина Ахилесовна.

–Троллейбусные?

–Именно.

–Но откуда здесь троллейбусы?

–Дело не в них. Просто это словосочетание наиболее выпукло характеризует явление.

–Явление?

–Разе тебе никогда не попадался этот тип? Особенно в общественном транспорте он выглядит наглядно. Войдёт этакий бугай. Упрётся. Сдвинуть его не всякому по силам. Впереди него люди спрессованы в гармошку. А позади него полупустой салон.

–Сам не проходит, и других не пускает… Помню таких, а как же.

–А тут они зачем?

–Наказаны. Так вот, упираясь друг в друга, и мытарятся они бесконечно.

–А эти кто?

–Любодеи! Так их называют у нас? Мужчина и женщина, полные соков, прильнули друг к другу, но не ощущают сладости слияния.

–Тоже ублюдки?

–Или мелкие бесы.

 

Не кланяемся посоху.

По водам, аки посуху.

Смиренные

Презренные –

Ховаемся убого

За пазухою Бога

 

–Я чувствую, как растут волосы на лопатках.

 

Быстроглазая, гибкая, неуступчивая... Нина Ахилесовна так никому и не далась. А ведь кое-кто хотел. Пытались. И неплохие попадались ребята. Один, говорят, в знаменитости вышел: книгу пишет. Не уступила, потому что хотели её за просто так. Подружки, которым повезло, поучали, мол, ты сначала за просто так согласись, а потом словишь. Он расслабится. А ты его – хвать! Главное, привязать к себе. Они же глупые. Обвести вокруг пальца ничего не стоит. Нина же Ахилесовна ждала такого, который бы сказал, что серьёзно хочет. И такой появился. Правда, Осетин. Так прозвали его за пышные и не по годам седые усы и нос клювом. Как видим, был этот человек не красавец, да к тому же, у умом не блистал. Сначала он пристал к ней, как к переводчице. Выросшая под Одессой, Нина Ахилесовна знала молдавский. Добросовестнее переводчицы надо ещё поискать было. Осетина же хватало только на то, чтобы кое-что сочинять. Это были длинные стихи без рифм. В которых встречались боле менее удачные строки. Отталкиваясь от которых, Нинах – как называл её Осетин, поскольку так и не смог выговорить экзотическое отчество – просто сочиняла новые стихи. Потому-то долго она ему не верила, ошибочно полагая, что на клятвы любви Осетина толкает самый банальный, то есть корыстный интерес. Возможно, в самом начале их отношений расчёт и преобладал в чувствах последнего скифа – так называл себя Осетин в стихах. Со временем же пылкий сын Кавказских гор и причерноморских степей влюбился в некрасивую, но талантливую аспирантку Литературного института.

Убедившись, что Осетин, несмотря на ярко выраженный южный темперамент, – имеются ввиду рано поседевшие усы и шнобель кайлом – оставаясь с нею наедине, головы никогда не теряет, доверилась ему. И даже согласилась однажды в августе поехать в Крым. Он взял только одну палатку. Но она не усомнилась в его намерениях. Потому что Осетин при этом взял два спальника.

Ей хотелось на Демерджи. Никогда не бывала в Крыму. Понятия не имела. Что это такое Демерджи. Просто с детства нравилось это название. Согласилась провести на горе – Осетин рвался в Ялту – всего неделю.

 

Минуэт минет минует

Мент минует монумент.

 

Непоэт

Минёт сует.

 

Золото мёда,

Злато листвы.

 

Это была другая женщина. И, когда я ей об этом сказал, она рассмеялась: ты, мол, на себя погляди; ты, мол, сначала скажи себе, кто ты: тот или другой…

Я глянул в зеркальце заднего вида и онемел. На меня смотрело краснолицее существо с большим носом и седыми усами.

 

Уступивший однажды, уступит ещё, потому что уступать сладко, как пить хорошее вино. Редко удается кому вовремя остановиться.

 

Демерджи, дрожи, держи.

Дрожжи, Демерджи, деда.

 

Я ощутил себя иным, иначе. Всё, что во мне происходило, происходило не так, как раньше. По-другому. Я ощущал эти перемены в себе, но не долго. Из этого опыта вскоре во мне осталось лишь чувство бамбука.

Он рос из меня. Он был всегда упруг и полон сока. Он распрямил меня. Он стал моим позвоночником, моим характером, моим достоянием, моей силой и обузой моей.

Чувство бамбука распирало меня, словно лёгкий хмель. Оно было сладко и неутолимо. Оно звало меня на подвиги.

Зовёт меня. Ведёт меня. И я знаю, что, в конце концов, она увидит это моё чувство. Поймёт его и разделит со мной.

Уже не раз она вздрагивала. Как от ожога при нечаянном соприкосновении с ним. И, словно змеи, боится, сторонясь опасной зоны. Где это чувство концентрируется. Откуда готово выплеснуться в любой момент, согласись она или потеряй бдительность. Она же пока не соглашается и не теряет контроля над собой. А значит и над моим опасным для неё чувством.

Бамбук растёт и светлеет. Он, словно золотой меч, пронизывает мир. Порой я ощущаю себя ущельем. Поросшее копьями бамбука. Упади на них, сорвись в пропасть кто-то живой – изрешечу.

Не раз мне снилось, как чувство это вырвалось из меня и пронзило Нинах. Она вскрикнула, брызнула кровью и кончилась.

Осетин так и назвал свою первую книгу на молдавском «Бамбук». Там было еще несколько таких, как это, проникновенных произведений. За них, вошедших потом в избранное, он и схлопотал себе Госпремию. Молдаване в те годы были весьма горазды награждать иных, но изгонять при этом своих.

 

Однажды мне показалось, что я умер. Я испугался. И до слёз крепко зажмурился. И услыхал удары крови в голове. У меня заболел затылок. И я обрадовался – мёртвые боли не имут … Усомнился. Значит всё ещё на земле, это ведь земная формула: всё подвергай сомнению. А что если это память? Всё помнится: и афоризмы. И боль…

 

Нинах сказал, что без резинки не даст.

 

СП – супружеская пара.

 

Псевдоголосом псевдомужчина псевдопел псевдопесню. Плюгавство какое-то.

 

Мы все иногда ясновидцы.

 

Возникла связь времён?

 

–Я не хочу забеременеть!

–А что в этом плохого?

–Рожать в моём возрасте опасно.

–Тебе только тридцать. А меня моя мама в сорок пять на свет произвела.

–Откуда ты знаешь мой возраст? Лазил в документы?

–А что такого! Смотрел национальность. Меня твоя устраивает.

–Только с резинкой.

–Где же мне её взять на Демерджи?

–Значит, отложим до Ялты.

От разговора такого, внезапно впервые за всё время я почувствовал, как слабеет моё бамбуковое чувство. Именно тогда впервые мне пришла мысль, что она фригидна. Пришла и ушла, ибо её вытеснила другая – более существенная: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Резинку я нашёл у ручья. Вернее сразу две. Они были целые, и я таки решился воспользоваться случаем.

–Надеюсь, ты их как следует помыл? – обыденно осведомилась Нинах, окуная гондоны в кипяток.

Резинки, конечно, не выдержали, расползлись сразу же. Нинах понесла. И после опасной попытки абортироваться, всё же родила. Квартиры своей долго не было. Приходилось то там, то сям снимать. Ребёнка перебрасывать из сада в сад. Потому так и получилось: мальчонке вкатили дважды одну и ту же вакцину. Умереть не умер, а вот рост у бедняги остановился. Мог остаться карликом, однако снова случай помог. Упал, получил сотрясение мозга. Удар затылком разбудил гипофиз.

 

«Разбудить гипофиз». Где-то я уже про это слышал.

Давайте детям подзатыльники. Расти лучше будут.

 

Бывают в юности моменты – особенно часто в сознательном детстве, вдруг как прозрение, как ясновидение: ты там. В твоём грядущем. Ты – тот, каким хочешь быть; сердце трепещет. В глазах не то, что темнеет, иной свет иного измерения проникает в зрачки. Пронзает хрусталик, освещает душу и она замирает то ли от воспоминания, то ли от мечты сокровенной; только чего воспоминание: сна или мечты? И ещё аромат. Запах не здешнего, не сиюминутного и даже не теперешнего. Раньше, когда подобное случалось, уже по одному духу этому понималось: вот оно – начинается! И пусть длилось это чудо мгновенья. Его хватало, чтобы душа вдохновилась на продолжение, на терпеливое дальнейшее сидение на привязи. Только ведь терпение души обеспечивает жизнь человека. Нетерпеливая душа – она всё время рвётся прочь из плена плоти. Молодая душа или утомлённая нетерпеливы.

 

–Имей ввиду, мы начинаем…– сказала Нинах. Распуская молнии на брюках: левую, потом правую.

Опускалась на копья бамбуковой рощи словно с парашютом. С яблочным треском они вошли, прошли в неё и остались там и отстаивали её совершенно безучастную, правда, в первое мгновенье немного ворчащую и кривящуюся от боли.

 

Она не хотела ребёнка. Сначала боялась его рождения, потом забот о нём. Это она виновата, что казённые люди усыпили мой гипофиз.

 

Я видел, как уходят вверх ровесники. Я тянулся за ними. Судорожно рвался из моих остановившихся костей. Однако всё тяжелеющие гири отравления держали меня, удерживали на месте. Я глядел, как возносятся наверх сверстники, легко и ловко освобождаясь от грузил возраста, оставляя меня безжалостно в моём одиночестве. Я видел, как прорезались их невидимые крылья, на коих возносились они. Я молился о своих крыльях. Но ничего не происходило. Я рвался вверх. Я прыгал, словно кузнечик. Но так и не мог взлететь птицей. Я выпрыгивал из себя, пока не упал и не ударился затылком.

Я разбудил его. Он проснулся и расправил крылья. И я стал преодолевать гравитацию проклятья. Я настиг, догнал оставивших меня в одиночестве. Но я так боялся, что счастье быть таким, как все, продлится не долго, и потому пошёл выше и выше – без передыху. И вскоре ушёл выше иных, многих, выше всех. И снова угодил в одиночество. Так я узнал: нет никакой разницы между верхним и нижним одиночествами.

 

Позже, правда, Бог дал мне Мила Зину. Он дал мне её для забвения, а я думал, что для любви. Она не спасла меня от одиночества, но отвлекла на какое-то время.

 

Когда начался этот экстрим со мной (во мне), я думал, что он – мой и только. А когда я оглушённый им, постепенно адаптировался в нём и огляделся, то увидал: экстрим грянул над миром.

 

Золотые слитки плыли по растаявшей реке.

Ещё!

Бойся течения времени – оно бывает бурным.

Ещё?

Плоды кактуса похожи на баклажан. Чайки кричат, словно дети. Родной язык порой кажется неизвестным.

 

–Ты меня никогда не хотела.

–Э, что вспомнил!

–А ведь ты меня не хотела, и ребёнка, потому и заколола препаратами. Чуть парень карликом не остался.

–Чуть-чуть не считается…

–Если бы не я, так бы и остался.

–Ты!? Причём здесь ты, пьяница!

–Насчёт пьяницы ты не справедлива. Я пью от одиночества. Это не болезнь, а лечение. Так я спасаюсь. И мальчика спас.

–Ты, спас?

–Бог его спас. А просил Его об этом я, каждый день молил.

–Ври больше. Ты и молитв не знаешь.

–Толку, что молитвы знаешь ты?!

–А то, что это я молилась за моего ребёнка, гад ты этакий!

 

Тут нет любви. Но есть неблагодарность, что ненависти всякой пострашней.

Ещё?!

Я видел шар, который очищался. Сначала, как яйцо, потом, как луковица, апельсин, орех…

Ещё?!

Вино мне помогло. Язык мне развязало. Оно ей всё сказало и более того.

Ещё?!

Кто знает, как зовут, тот и зовёт с собой.

Ещё.

Береги время. Даже когда его много, оно иссякает, уходит… Конечно, приходит иное время. Но то – другое, не твоё. Им распоряжается кто-то, но не ты. Ты там чужой, приживала, помеха. Будь осторожен, потому что в течение том ты не знаешь броду.

 

–Ты меня никогда не хотела, маман?

–Это неправда, сынок.

–Сынок?! С каких это пор, Милазина ты меня называешь сынком?!

–Я?! Милазина?

–И кто же ты?

–Нинах… – в голосе её появилось сомнение.

Она подошла к нашему допотопному лимузину, глянула в боковое зеркальце. И обернулась ко мне Элей – загорелой блондинкой с усталыми глазами. – Я Милазина,– сказала она и рассмеялась. И стала Мила Зиной.

–Те не прав. Тебя¬ то я всегда хотела, Маня

– Маня?

Теперь я заглянул в зеркало.

– Эммануил. Длинно. Пока скажешь – рак на горе свистнет. Не подходящее для любви имя.

 

–Она его никогда не хотела, даже когда ей казалось, что она его любит, – это слова Эли, которые она говорила Мане.

–Я его никогда не хотела, даже тогда в самом начале наших с ним уз, – устало произнесла Милазина, глядя сквозь Маню на Керченский полуостров. Из-под её узких босых ног осыпалась глина Тамани.

 

Конечно, не следует копировать мир. Бесплодное занятие переснимать или фотографировать уже созданное. Бог дал нам право и возможность создавать своё: и мир, и жизнь, и характер. И даже существо.

Ещё?!

Конечно, о смерти думать не хочется. И я счастлив тем, что имею возможность переплавлять всякие неприятные мысли в творчестве. Все или почти все мои неприятности сгорают в топке моего воображения. В огне моих фантазий.

Ещё?!

Я никогда не запоминаю афоризмы: ни свои, ни чужие. Но я всегда оплодотворяюсь от них, чтобы родить что-нибудь новенькое.

 

–Я спряталась у Мани на берегу Тамани…

–Вижу, сама придумала.

–Не зря же столько прожила с поэтом.

–Ты считаешь его поэтом? По-моему. Он сумасшедший.

–Обижаешь. Пестик самый настоящий поэт. Хотя слегка безумный, как все настоящие творцы.

–Но ведь я чувствую себя нормально.

–Но ты и не настоящий.

–Вот как!

–Только не надо лезть в бутылку. Разве плохо быть нормальным и вместе с тем широко известным? Ты ведь такой. А, кроме того, у тебя есть я, а у Пестика – никого. А возможно, его уже и на свете нет.

–Какое счастье, что мы с тобой оттуда вовремя слиняли. Зина!

–Ещё!

–Не понял.

–А он бы понял. Такая у нас игра с ним. Когда он расчувствуется и начинает выдавать, я ему в этот костёр хворосту подбрасываю. Слышишь. Как трещит это слово «есчо», «исчо», «ещё».

–А я боюсь, что безумие заразно.

–Просто мы с тобой – это вовсе не мы…

–Вот-вот! Иногда ты словно бредишь. Я часто не понимаю тебя.

–Мы: ты и я – остались на полуострове. И, скорее всего, погибли. А знаешь почему? Ты ведь не любишь мыть руки. А мор тот – болезнь грязных рук, – Милазина вдруг расхохоталась и ступила на край глинистого обрыва. Тут же её понесло по склону. Маня и ахнуть не успел, как Милазина упала на осыпь лицом вниз и на какой-то миг вообще исчезла в клубе жёлтой пыли.

Маня бросился было за нею по крутизне. Но тут же увидел чуть в стороне тропку. Она была крутоватой, но ступенчатой. Он ступил на неё и что-то вскрикнуло в нём. И неведомая сила понесла его, повлекла, потащила в низ… Милазина лежала ничком. Из-под завернувшейся юбки сиреневой веточкой выглядывала ссадина.

–Ну, что ты? Больно? – частил Маня испуганно.

–Пыли нажралась, – отплёвываясь, пробормотала Милазина, – Помоги.

Он поднял её. Она показалась тяжёлой.

–Труп тяжелее живого тела, – говорила она, как в бреду.

Шла к воде, с охами присаживалась, чтобы умыться.

–Не бери в рот! – вскрикнул Маня.

Не слушая его, Милазина вошла в воду по пояс. Стала умываться. Потом через голову сняла юбку. Ссадина, видать, горела огнём. Милазина кривила губы. Гримаса, исказившая черты, оставалась ещё некоторое время после того, как вышла на песок, легла на днище перевёрнутой лодки.

–А… мор, А… мар, Омар… – бормотала она сквозь слёзы.

–Что? О чём ты снова?

Уйма уйми окоём, пойма проём перейми!

–Зина?

–Я не Зина. Меня иначе зовут.

–Прости, тебя звать Милазина.

–Меня зовут Нинах… А вот как тебя, я что-то не соображу. Хотя это совсем неважно.

–А что важно? – растерялся Маня.

–То, что я не хочу ребёнка.

–Мила, ты тут полежи. Я сбегаю наверх. Вызову скорую.

–Чайки кричат, словно детский сад на прогулке.

–Ты меня слышишь? Я сейчас вернусь. Полежи пока.

–Никуда не надо бегать.

–Но ведь тебе плохо? Тебя надо помочь. Нужна медицинская помощь.

–Ни мне, ни, тем более, тебе никакая медицина не поможет. Потому что…

–Почему же? У тебя сотрясение мозга.

–Мы с тобой элементалы.

–Как ты сказала?

–Я вижу шар, который разворачивается. Мы дубликаты. Нас просто нет. Нигде больше нет. Все оболочки утрачены.

–Успокойся, дорогая! – Маня обнял её и тут же ощутил в себе некое нечто, доселе им знаемое, ему неведомое. Он вдруг понял то, о чём она ему говорит. Осознал на невыразимом для себя уровне. Слившись с нею, он больше не разомкнул рук, потому что увидел: в самом деле, ни ей, ни, тем более, ему не поможет ни медицина, ни… А вот дальше ни думать, ни, тем более, говорить он не мог. Какая-то сила, превыше которой – он это знал теперь наверняка – ничего нет, не позволяла ему этого.

Он мог ещё некоторое время видеть. Причём далеко и зорко. Он видел то, что было перед ним развёрнуто: тот берег, холмы, маленький драндулет поэта. А в нём себя за рулём и незнакомую блондинку с грустными глазами. Машина спускалась с холмов, на которых стояли его картины. Машина ловко лавировала меж них, стараясь не зацепить, не растоптать ни одной. И чем ближе он подъезжала к берегу, тем чётче становилось видно, что за рулём сидит не кто-нибудь иной, а её хозяин и его неверная красавица жена.

 

–Не оставляй меня, Господи! – кричала чайка, перелетевшая пролив между Таманью и Керчью.

 

Драндулет спалил последний глоток бензина. Уткнувшись в прошлогодний сугроб черепашника, он со всхлипом хрюкнул и замер. Несмотря на августовскую жару, к вечеру машинёнка остыла. За ночь покрылась жёлтым налётом. И утром стала напоминать обыкновенную развалюху, брошенную за ненадобностью бесхозяйственным владельцем и, причём, давно уж.

И когда спозаранку Анапест, переночевавший в доме, открыл дверку – а искал он электробритву (растяпа ¬– чудак ведь по близости на километры не было ни одной розетки!), то увидел на сиденьях слой песка в палец.

–А ты мне обросший нравишься больше, – пыталась ободрить поэта Эльвира.

–Ты мне стала тоже не безразлична.

–То ли ещё нам предстоит, Пестик!

–Кто ты? Можешь сказать, наконец?!

–Зачем? Ты ведь сам давно знаешь. Или скажешь, что не догадался?

–Я разучился думать. Живу, как в бреду. Иду бреду. Веду беду. Мне кажется, что меня давно нет. А ты – мой кошмар.

–Чем же я так тебя напугала?

–Не ты, а сон. Он пугает меня тем, что всё никак не кончается.

–Выходит, я надоела тебе!

–Я себе надоел такой.

–Какой же ты такой?

–Неуправляемый.

–Ну, это пройдёт.

–Зато всё узнал.

–ВСЁ?

–Почти всё.

–Отпустила бы ты меня! – Анапест кричал. И это был крик надежды.

–Это невозможно, мил дружок! Однако, я попытаюсь. Надо же тебе показать, как не надо любить.

–Я, кажется, понял кто ты!

–Очень рада!

–Ты любовь!

–Разумеется! Если ты Вера, то я Любовь и у нас имеется маленькая Надежда. Этакая Наденька Крупская. Или всё-таки: крупная она девчонка… дама?

Эля вошла в автомобиль. И совершенно, казалось, умерший автомобильчик, затрепетал, задребезжал, завёлся и, перевалив через дюну, поехал.

–Куда же ты? – спохватился очарованный антилимузином поэт.

И тут же успокоился. А вскоре с облегчением забыл о странной попутчице. Обдуваемый горячим приморским бризом побежал вниз в бухту. Там упал на песок, потому что споткнулся. У полузасыпанного песком стола, безобразно раскинувшись, валялись пьяные нудисты. Анапест смотрел на них, как на прокаженных. Сторонясь, прошел мимо вдоль разрушенного завершающегося пиршества. Захотелось пить. И, о чудо! Нога наткнулась на массивную пузатую бутылку. Она уцелела не раскупоренной, потому что была отброшена пресытившейся рукой от стола – прочь.

Жадными движениями он сорвал пробку. Розовое шампанское выплеснулось ему на лицо. Он чуть было не захлебнулся, пия его, торопливыми, тяжёлыми глотками.

Потом бежал куда глаза глядят, шепча длинными словами длинные фразы о длинной жизни, которую хотел прожить счастливчиком и о том, как из этого, судя по всему, ничего не получилось.

 

Розовое вино быстро обесцвечивается. А когда под стеклом оно, похоже на кровь.

Ещё.

Залитое лицо в розовой пене, словно разбитое в кровь.

Ещё.

И аромат у вина радостный. У крови – запах тоски.

Ещё!

–Хватит!

Мятый припорошенный песчаной пылью драндулет снова был брошен – на этот раз валялся в кювете. Вокруг царила пагубная тишина, проникнутая горьким запахом жаростойких, похожих на шмелей, цветов. Весь окоём был в этих мелких степных цветах. Их на холмах – пропасть! Просто, уйма!

Поэт поёт полёт.

Ещё.

Сколько можно?

Пойми, пройми, перейми.

Ну, вот видишь, у тебя не хуже моего получается.

Ещё.

В пойме уйма устриц

Ещё.

Аустерлиц устриц.

Ну же! Ещё разок!

У лиц нет улиц.

Вновь устриц поедает Эллис.

 

–Куда же ты?! – кричала женщина. Причём откуда-то сверху. Как будто бы он идёт по пляжу, а она на обрыве.

–В холмы, – ответил он чуть слышно. И добавил громко, – Ищи меня там!

И побежал, тяжело дыша среди знойной засухи. На зубах трещало. Пыль была горька, как семя кактуса. И как это семя ядовита. Но разве страшен яд уходящему в ад?!

Так думал и так бежал.

Бежал, круша и пиная полотна в тяжелом аляповатом багете. И он – литой и лепной – рассыпался в пыль. И освобождённые холсты уносились прочь и с лёгким хлопающим звоном вставлялись каждый в своё извечное место. Вероятно, туда, откуда были взяты, выбраны, выдраны художником.

Запал кончался. Он больше не испытывал сильных чувств. У него не было ни ненависти, ни даже неприязни к Эммануилу, художнику, который так долго и столь изощрённо его обманывающему. Затем Анапест ощутил, что и ярость, с которой он только что освобождал картины, тоже оставила его. Поэт вяло подумал: похоже. Это был ещё один – наверняка, последний – раз, когда он поддался на уловку Мани: разозлился на него. Чем и обессмертил его, в общем-то, заурядную мазню. Легенда об этом срыве Анапеста поставит холсты Мани в ряд с вечными шедеврами.

Так мы своими слабостями унижаем природу, стаскиваем её с божественных уровней к земной обыденности.

Не поддавайся искушению: не ревнуй хотя бы, ибо сам обмельчаешь и окрестный мир обесцветишь на всю свою жизнь.

 

Ещё!

Империя, эмпирея.

 

А теперь уходи! – Кричала она откуда-то снизу, как будто с пляжа.

Куда?

В Уйму. Видишь её?

Шар вижу.

Он и есть твоё убежище или пристанище. Ныряй под кожуру, пока она отслаивается и слетает с него. Ныряй, пока есть куда!

Не хочу!

Не бойся. Это ведь Уйма – твоя вселенная. Вселяйся!

Не хочу!

Что ж, дело твоё. Только, гляди, не пожалей потом.

О чём?

О том, что деваться некуда.

Деваться, одеваться, отдаваться…

 

Ещё?

 

Вереницы обнажённых тел шли по воде, аки посуху. С разных сторон стремились, голося и стеная, смеясь и приплясывая, к центру, направляясь в некую точку, потерявшуюся в едва различимой складке пространства, где море продолжается небом. Было это прохождение силуэтов похоже на клинья птиц, улетающих в страны вечного тепла…

 

Уйма от слова уймись? – подумал поэт, потом спросил и усомнился.

 

Симферополь – Симеиз.

Сентябрь – ноябрь, 94.