Пыль в лучах солнца.

Всю ночь, игривая, летняя гроза щенком кувыркалась над городом. Легкие, умытые молнии лиловыми зигзагами носились среди сердитых, серо-фиолетовых туч, изнутри освещая своими сполохами серебристые штрихи крупных, дождевых капель. Но с первыми лучами солнца, тучи распались, осели словно пивная пена, и глубокое, неправдоподобно синее небо обрушилось на мостовую, раскололось на сотни луж и лужиц, с прохладной, чистой, голубой водой….

- Берию сняли! Берию сняли! Берию сняли! – громко, но как-то безжизненно и монотонно, кричала бегущая босиком, прямо по проезжей части дороги, по этим голубым и прохладным лужам, девчонка лет пятнадцати, с тусклым лицом, и пустыми серыми глазами, с желтыми, высохшими сгустками гноя в них.

Ей, от площади наперерез, в ужасе забыв про свой свисток, бежал, громыхая сапогами по влажной, брусчатой мостовой молодой милиционер, постовой в белой гимнастерке, придерживая своей широкой пятерней фуражку на круглой, стриженой голове.

Увидев его, девочка не меняя голоса и скорости бега, круто повернула вправо, в ближайший переулок, где высокие тополя и дома с белеющими оштукатуренными стенами заглушают звуки, и уже через некоторое время, ни шлепанья ее босых ног, ни тусклого – Берию сняли! Берию сняли!- ничего, ни единого слова и крика. Лишь по – летнему раскрытые окна на первых этажах, неожиданно захлопнулись, громко и резко, словно крик этой, душевно больной девчонки, и не криком был вовсе, а ветром, злобным сквозняком, способным выбить волнистые, обмытые дождем стекла.

Дородная дама, в перманенте, с трудом ворочающаяся в тесном, округлом ларьке, где за стеклом выставлены фотографии всех членов политбюро, по пятнадцать копеек за пару, ломая ногти, спешит сорвать изображения опального маршала.

В сотнях квартир, тысячи людей, словно в ожидании какого – то чуда, столпились возле обычных в то время – черных тарелок радиотрансляции, безнадежно вслушиваясь в непроницаемый шип глушилок, включаемых отчего-то сразу же после любого упоминания фамилии Берия.

Окончились первоапрельские подачки правительства своему народу. Лето 1953 года, ознаменовало собой, предполагало, по крайней мере, глобальную амнистию, если уж не полную свободу для многомиллионной армии политзаключенных.

….- Ну и что же теперь будет? Что же ты молчишь? Отвечай! – Его голос, испуганный визгливый и высокий, постоянно срывался на крик, и тогда он, недавний выпускник аспирантуры, надежда и потенциальное светило отечественной медицины, становился похожим на обыкновенного местечкового торгаша, каким впрочем, и были его отец и дед…..

Высокий и худой, с темной всклокоченной шевелюрой, он чем – то неуловимо напоминал Светлане сверчка. Именно сверчка, которого она однажды видела в деревне, под Свердловском, где жила с семьей в эвакуации почти полтора года.

- Господи, ну от чего же ты такой трус, Еремей? – Лениво спросила она, томно потягиваясь всем своим любвеобильным, в складочках телом, лишь для блезиру прикрытого чем-то полупрозрачным.

Он резко вскочил с жалобно пискнувшего дивана, с трудом отвел вечно- голодный взгляд от ее, зовущей и такой доступной плоти и уже более спокойно проговорил, сбрасывая со своих острых плеч черный, лоснящийся на рукавах пиджак - Тебе легко говорить, это все ж таки не твоя тетя? -

- Ну, чего тебе бояться, милый? – ее распутные глаза, влажные, и слегка навыкате, казалось даже не просили, а приказывали Еремею как можно скорее сбросить с себя все лишнее.

Ну, сам пойми, кто на тебя подумает?... На тебя, единственного племянника? Да ни в жисть…. Ну даже если она и вернется? Да она как тень по квартире передвигаться станет. Вот увидишь. И уж поверь, тете твоей, будет далеко не до расспросов. А если даже и спросит, ну сам посуди – кто ей хоть что ни будь, расскажет? Кто, да и о чем?-

Колени ее, пухлые и матово – розовые слегка распахнулись, совсем чуть-чуть, а Еремей, уже скинувший с себя практически всю одежду, оставшись лишь в белой, жесткой манишке, с каким - то полу - рычанием, полу - всхлипыванием бросился в объятья своей супруги, ласково гладившей его по курчавым волосам, и равнодушно- холодным взглядом разглядывающей крупные рисунки на полинялых обоях.

- Вспомни Еремушка, ведь она единственно кто была против нашей с тобой свадьбы, да и комната ее,…ты же сам знаешь, южная, самая светлая. А вдруг ребеночек будет? Ну не мне ж тебе, врачу объяснять, насколько важен свет для детского организма. Я же помню, в эвакуации, окошко в избе маленькое, слепое какое – то, на улице лето в разгаре, а у нас постельное белье вечно влажное, как в поездах.

Еремей, повозившись еще какое-то время, успокоился, прижался крупным носом в пухлую, податливую грудь Светланы, и засопел, уснув крепко, и по обычаю на долго.

Зоя Моисеевна освободилась под осень, когда уставшие, и словно усохшие за лето деревья, начинают незаметно сбрасывать листья, пока еще тускло-зеленые, и не многочисленные, но заведомо уставшие дворники, уже готовят ржавые листы железа, на которых они будут сжигать резное, осеннее золото листвы.

Ближе к обеду, когда Светлана с одной стороны и вроде бы, как встала, но с другой стороны, все еще ходит, пьет чаек и болтает по телефону в полном неглиже, раздался долгий, требовательный звонок в дверь. Набросив на пухлые плечики трофейный, купленный у спекулянтов шелковый пеньюар, она босиком подошла к двери, и, не глядя в глазок, сбросила длинную, посеребренную цепочку.

- Ты все ж таки сумела охмурить моего безвольного племянничка,- вместо приветствия бросила Зоя Моисеевна, и, открыв дверь в свою комнату, удивленно остановилась.

Комната осталась точно такой же, как в тот вечер, пятьдесят первого, когда ее, не старой еще, хотя и не замужней женщиной, полураздетой выволокли из квартиры, и, подогнав ее дело, под дело врачей, увезли в холодном пульмановском вагоне на озеро Балхаш. В лагерь для политзаключенных – женщин.

Все те же Шаляпинские обои, все та же кровать с блестящими шарами, и коллекция бабочек в коробочках на стене. И кажется даже пыль, сверкающая в солнечных лучах все та же…..

Бывшую зечку, восстановили в диспансере легко, без проблем. Правда, пока еще не в той должности как до ареста, но все равно….

А уже через год, Зою Моисеевну, главврача и способного хирурга, пригласили в круглый дом, смотрящий всеми своими окнами, на огромный монумент Ленину, предложили чай, извинились за беззаконный арест, сообщили о полной ее реабилитации, и напоследок поинтересовались, а не желает ли уважаемая Зоя Моисеевна узнать имя человека, написавшего на нее донос.

Она выпила переслащенный чай, обвела взглядом обитый дубом кабинет этого высокого по должности человека, и энергично качнув головой проговорила, не громко, но очень веско.

- Нет, конечно же, нет. Кто бы он ни был, тот человек, но пока еще в списках моих врагов он не числится…. А Бог, я думаю, все равно, рано или поздно покарает его…. И довольно, довольно об этом…..