МОНТАЖНИКИ ЕДУТ ОТДЫХАТЬ

 

Пастухов ел гуляш и нахваливал:

— Чудесно! Великолепно! Восхитительно!— Казалось, что он дает оценку не гуляшу, а по меньшей мере первой атомной электростанции.

И, обращаясь непосредственно к Игорю, с иронией произнес: — Теперь я понимаю, почему вы не спешите с окончанием строительства линии. Солнце, воздух и такие гуляши... Нет, определенно я бы и сам не стал спешить...

— Правда? — воскликнула Светлана, внимательно следившая за разговором.—Вы серьезно? Вам понравился ужин?

Пастухов тотчас повернулся к девушке.

— Бог свидетель, Светлана Ивановна, такой гуляш я ем впервые в жизни. Да неужели мой аппетит не говорит об этом?!

Светлана победно взглянула на Игоря, «мол, вот что говорят знающие люди», а Пастухов продолжал:

— Обязательно возьму у вас рецепт приготовления. Привезу его своей жене и скажу: учись! Дадите рецепт?

— Это же просто, Илья Матвеевич, — смутилась Светлана, — я и сама не знала, Гриша научил...

— Что за Гриша? Это еще кто такой? — Бровь у Пастухова приподнялась.

— Волков. Разве вы его не знаете?

—- А-а-а , Митрич. Замечательный парень, золотые руки, но у него так не получится, уверяю вас. Ученик всегда превосходит своего учителя. Закон жизни.

Игорь взглянул на Пастухова — подшучивает или серьезно? Но на лице начальника ничего прочесть было нельзя. «Наверное, серьезно», — решил Мартьянов. Он давио заметил в Пастухове такую черту: интересоваться абсолютно всем — тунеядцами и проблемой озеленения улиц, международной валютной таблицей и охотой на зайцев, колхозной самодеятельностью и, вот сейчас, гуляшом.

— Для этой цели лучше всего подходит баранина... — раскрывала Светлана «секреты» походной кухни. Она села напротив Ильи

Матвеевича, и Пастухов весь обратился в слух. — Мясо режется кубиками и обжаривается с жиром...

— А лук?! — спросил нетерпеливо Пастухов. — Я люблю, чтоб луку было побольше.

— Лук потом. Вначале мясо нужно залить горячим бульоном, добавить томат-пюре, потушить час-полтора, а вот тогда-то можно класть и лук, репчатый, рубленый...

Мартьянов с интересом прислушивался. Оказывается, приготовить простейший гуляш, которым Светлана пичкает их чуть ли не каждый день, тоже наука. И он уже с гораздо большим уважением стал тыкать вилкой в тушенное по всем законам мясо. И работа поварихи стала ему казаться более значительной. Ведь сказал же кто-то, кажется, Наполеон: «Путь к сердцу солдата лежит через его желудок». Стало быть, желудок играет не последнюю роль в любом деле.

Чем черт не шутит, возможно, часть процентов перевыполненного плана корнями уходит в Светланин котел?!

И Мартьянов, съев гуляш, сказал:

— Спасибо, Светлана Ивановна, ужин сегодня действительно превосходный. А на завтрак приготовьте, пожалуйста...

Скрипичкина, Пастухов и Мартьянов еще сидели за столом, ведя гастрономические разговоры, когда показался Олег Синельников. Одет он был по-праздничному. Кремовая, в чуть заметную елочку, рубашка приятно контрастаровала с темно-синим цветом брюк. Наваксенные «стиляжьи» полуботинки таинственно поблескивали. Столь же таинственно он спросил, обращаясь к Мартьянову:

— Какой сегодня день?

— Суббота, — ответил вместо Игоря Пастухов.

— Правильно,—подтвердил Синельников.— Что мы делаем в субботу?

— По-видимому, отдыхаете, — пожал плечами Пастухов.

— Правильно, — снова подтвердил Олег, — по субботам мы всегда выезжаем отдыхать.

— И на здоровье, — сказал Пастухов.

— Требуется машина,—сказал Синельников.

— Машины нет, — вмешался Мартьянов, — Илью Матвеевича надо подкинуть на вокзал. Так что..

— Нас ждут в колхозе, там же сегодня концерт художественной самодеятельности, — перебил Синельников, — Жора просил обязательно быть.

— И танцы, — умоляющим голосом продолжила Светлана, обращаясь прямо к Пастухову, — Лукьяненко говорит, что у них по субботам всегда танцы.

— Лукьяненко говорит, значит, все правильно, — засмеялся Илья Матвеевич, — лично я против танцев ничего не имею, — и,

повернувшись к Мартьянову, таким же жалобным, как у Светланы, голосом попросил: — Игорь Николаевич, разреши, суббота ведь...

— А вы? Вы же сами говорили, — Игорь провел ладонью по горлу, — вот так вам надо быть сегодня в Евпатории.

 

— Я говорил? — притворно удивился Пастухов. —- Я говорил, к утру надо быть. Ты меня просто не понял.

— Может быть, — усмехнулся Игорь и закричал, повернувшись в сторону палатки, — Гена! Сафонов!

— Чего?! — тотчас откликнулся Сафонов.

— Заводи машину! Едем к Зозуле.

 

Подпрыгивая, несется по степной дороге автомашина. Свет фар вспугивает зайцев, и те сломя голову несутся сами не зная куда. Шум двигателя пугает все живое: торопливо улетают степные журавли, недовольно покряхтывая, как сварливые тещи; из-под колес вылетают хохлатые жаворонки, устроившие ночлег прямо в пыли дороги.

— Улю-лю-лю, — несется им вслед из кузова, — держи, лови, хватай за хвост. За хвост, говорю, держи!

В кузове гомон и смех — марьяновцы едут в колхоз. На танцы! На концерт художественной самодеятельности! На Жоркин концерт!

— Посмотрим, посмотрим, что он там натворил, — смеется Мартьянов, — если плохо, то назад заберем.

— Так его Зозуля и отпустит! — отвечает ему Олег Синельников, — наш Жорка теперь деятель культурного фронта. Зозуля держится

за него обеими руками.

— Обеими руками, говоришь? Это хорошо. Так и надо. Пусть знают севастопольских монтажников!

Синельников ему на это ничего не ответил и, наклонившись к окошку кабины, прокричал:

— Светлана! А ну —- песню!

— Что?! — высунулась из кабины Светланина голова.

— Запевай, говорю.

Скрипичкина не стала отказываться запевать, так запевать:

 

Огней так много золотых

На улицах Саратова.

Парней так много холостых,

А я люблю женатого...

 

Синельников сморщился, как от зубной боли. Ну и певица! Ну и голос — отрава!

— Светлана!

— У? — прервалась Скрипичкина «на любви к женатому».

-— Ты когда-нибудь в своей жизни пела? — старался перекричать шум мотора Олег.

— В школе. В хоре. А что?

— Вот и подожди. Когда запоем хором, тогда и вклинишься. Поняла?

— Ну и пожалуйста, — надулась Светлана.

— Митрич! Давай!

И поплыла над степью песня...

 

Вырос парень крепкий душой,

Едет парень в город большой...

 

— Подхватывай!

 

Ты, брат, молод, кровь — как вино.

Счастье в руки всем нам дано...

 

Слушает песню маракутская степь. Звонкую. Задорную. Не успела она отзвучать, как хор, не сговариваясь, подхватил знаменитую «Тачанку-ростовчанку, все четыре колеса». Песня сменяет песню. Тут и «Удар короток, и мяч в воротах», и «Ехал я из Берлина», и

«Севастопольские улицы вечерние», и... Да разве все песни можно перечислить!!

А спидометр на машине продолжает наматывать километры. Зайцы в страхе мечутся по степи. Вот бы сейчас сюда Пастухова с его ружьем! И снова из-под колес в темень ночи взлетают короткопалые жаворонки (бедные пташки, не дают им спокойно подремать!), и снова в кузове гомон « смех — молодость ищет раавлечений, молодость едет веселиться.

 

...Наверное, за всю историю своего существования клуб не вмещал сразу столько людей. Сегодня здесь танцы, концерт и снова танцы. Танцы без ограничения времени. До упаду! Так могут танцевать только в сельских клубах. Куда там нашим облегченным городским танцулькам до деревенского размаха! Разве могут выдержать сравнение городские танцпятачки, где «мероприятие» полностью заканчивается в 23-00, с настежь распахнутыми дверьми колхозного клуба?! Нет, конечно. Монтажники сразу же по достоинству оценили это. Работать так работать, а танцевать так до утра.

Светлана не давала своим ногам ни минуты отдыха; казалось, что сегодня она хочет оттанцевать за целый месяц. И в этом ей шли навстречу — в партнерах недостатка не было. На зависть деревенским красавицам, Светлану ни на минуту не оставляли в покое. То и дело слышалось:

— Светлана Ивановна! Разрешите! Этот вальс вы обещали мне.

— Следующ.ий танец за мной! Не забыла,

Светочка?

— Жо... то есть Светка, сбацаем?

Светлана внимательно оглядела Жорку с головы до ног и небрежно проронила:

— С тобой не буду, не заслужил еще, товарищ худрук.

— Ну и не надо! Не больно и хотелось, — обиделся Лукьяненко и, поправиз «бабочку», с независимым видом отошел в сторону.

Скрипичкиной не дают скучать. Нет, что бы кто ни говорил, но много значит на сегодняшний день красивая внешность!

Игорь с Зозулей стоят у бочонка с пивом и ждут, когда освободятся кружки, захваченные более предприимчивыми монтажниками.

В ильф-петровские времена пиво выдавалось «только членам профсоюза», а сегодня этот напиток пили в первую очередь на правах гостей монтажники да Зозуля, которому сделали исключение как председателю колхоза.

Впрочем, местные хлопцы не особенно страдали от этих ограничений. Колхоз «Гигант» был зажиточным, и почти в каждом доме было вдоволь наварено своего пива.

Вот Зозуля ухитрился завладеть кружками, и Игорь получил возможность оценить напиток по достоинству.

— А ничего, — похвалил он, — напоминает рижское.

— Лучше, уверяю тебя, лучше!—воскликнул Зозуля. — Ты пей, пей. В Севастополе такого пива не бывает. Сами варили.

Пил Игорь пиво и сдержанно похваливал. Похваливал и наблюдал за Волковым. «Эх, Гришка, Гришка!»

А великан, ничего не замечая, прислонился к стенке и следил за Светланой. В его взгляде скользила ничем не прикрытая ревность.

Говорят, что ревность на данном историческом этапе является пережитком проклятого прошлого, а вот сейчас тень прошлого витала над вполне современным человеком и скалила зубы. Митрич ревновал в открытую (вот что значит не посещать лекций на морально-этические темы!).

Светлана держала себя со всеми ровно, и, на Игорев взгляд, поводов для ревности у рыжего «мавра» не было.

Мартьянов взглядом отыскал Скрипичкину и внимательно посмотрел на нее. Скрестились взгляды, и Светлане сразу же сделалось жарко, должно быть, от выпитого пива и танцев. А может быть, и не от пива, потому что никто не видел, чтобы она его пила.

Встретились взгляды и тотчас разошлись. Светлана небрежно повела плечами, — дескать, нечего за мной наблюдение вести.

«Чего это она, — подумал Игорь, — неужели рассердилась на меня за что-нибудь? По-моему, за последнее время у нас никаких столкновений не было. Ничего не понимаю!»

— О чем задумался, Игорь Николаевич? — ворвался в мысли Зозулин голос. — Выпьем еще по кружечке, чтоб дома не журились, и, пожалуй, можно один разок станцевать. Да,

можно!

Зозуля допил пиво, крутнул ус и помчался к Светлане.

— Пожалуйста, танго! — попросил он баяниста.

На полуноте оборвался вальс, и раздались звуки замедленного танго — персональная просьба председателя колхоза.

— Разрешите, — Зозуля остановился перед Скрипичкиной.

— Пожалуйста, — протянула ему руку Светлана.

Танго — единственный танец, в котором Зозуля умел кое-как передвигать ноги, и этот танец он хотел станцевать с некоронованной королевой вечера Светланой Скрипичкиной.

 

Конферанс вел Жора Лукьяненко. Он с завидной непринужденностью держался на сцене. Его нисколько не смущали сотни глаз, устремленных на него. Было ясно — он рожден для эстрады.

— Бетховен. «Крейцерова соната», — объявил он. -— Исполняет на скрипке тракторист Гоша Сапегин. Партию фортепьяно ведет агроном Петр Дмитриевич Машаркин.

Сапегин выходит на сцену и неумело раскланивается. На его лице написаны робость и смущение. Жора подбодряет его взглядом.

Но вот смычок коснулся струны, и словно порывистый ветер ворвался в зал-. Страстная, полная мужества музыка наэлектризовала людей. На секунду застонала скрипка, словно умоляя о чем-то, и снова маршевый победный взлет. Мелодия скрипки привольно разливается по залу, за ней повторяет мотив фортепьяно. Бурные вспышки и мимолетная грусть — все воплощено в «разговоре» двух инструментов.

— До чего замечательно, — шепчет на ухо Волкову Гена Сафонов, — прямо-таки артист...

— Отвяжись,—бросает Волков односложно.

Музыка расстроила его. Да и Светлана сидит рядом с Игорем, это тоже не ускользнуло от его взгляда. Будет после этого хорошее настроение!

А музыка продолжает петь о жизни, о счастье, о радости всего земного.

Музыкантам хлопали долго — ладоней не жалели. Гоша Сапегин засмущался и, кивнув торопливо головой, покинул сцену. Это было первое в его жизни публичное выступление, и; он еще не привык к аплодисментам.

— Минуточку внимания, — Жора поднял руку и подождал, когда установится тишина. — Даю справку. Гоша Сапегин заканчивает

десятый класс вечерней школы. Тракторист по специальности, скрипач по призванию. В нашем колхозе все свое. Свои музыканты и свои поэты, свои композиторы и сваи лекторы...

— Жора, — протяжным голосом спросил Машаркин, вставая из-за фортепьяно, — при чем же тут лекторы?

— Как при чем?! — повернулся к нему Лукьяненко. — Свой лектор в колхозе просто таки необходим. Как, Сергей Федорович, поддерживаете идею насчет лектора? — обратился Лукьянеико к сидящему а зале Зозуле.

— Поддерживаю, — ответил председатель колхоза, хотя и не сообразил еще, для чего колхозу собственный лектор. «Ну уж наверное Жорка что-нибудь придумал».

— Вот видишь, — обрадовался Лукьяненко, — все за.

- А-а-а, понимаю, — поднес палец к голове

Машаркин, — это для того, чтобы мы умели не только слушать лекции, но и понимать?

— Совершенно верно. Это просто необходимо. Помнишь, как нам недавно читали лекцию—- «Мораль и эстетика»?

— Помню, конечно.

И Машаркин, надев на нос пенсне, менторским, тоном произнес:

— Товарищи члены общественного коллектива, именуемого колхозом! Чтобы рассмотреть данный вопрос с точки зрения диалектики, то диалектическая концепция анализа, в связи с

примитивной эстетикой, будет являться идейной базой данного вопроса. Итак, товарищи члены

общественного коллектива...

Зал вздрогнул от хохота. Машаркин снял пенсне -и спрятал его в карман.

— Вот так, примерно, нас просвещал городской лектор.

—- Но наш сторож, дед Кузьма, ему тоже здорово ответил, — улыбнулся Лукьяненко а отыскал глазами деда.

— Что дед Кузьма?! — прокричал с места сторож и заерзал на стуле.

— Я говорю, правильно вы тогда выступили, — через головы сидящих повел с ним разговор Жора.

— Что я ему сказал?—.насторожился дед.— Я ж ни на какой лекции не был.

Но зрители уже не слушали деда Кузьму и торопили Лукьяненко. Что он там сказал?!

Лукьяненко откашлялся и скрипучим голосом деда Кузьмы произнес:

— «Товарищи! Оно пошто поди конешно, ежели дескать, так сказать. В самом деле почему? То оно не што- либо как, и не как- либо што, а то случись иное дело и — пожалуйста. У мене — все». — Вот что сказал наш дед Кузьма. Выступил не хуже городского лектора.

И снова не может успокоиться зал. А дед Кузьма тычет в сторону сцены пальцем и, смеясь, кричит:

— Ах шельмец! Поддел-таки деда.

— Здорово! Волков, верно здорово? — спрашивает Сафонов.

Волков мычит в ответ что-то невразумительное.

— Митрич, Митрич...

— Да замолчишь ли ты наконец! — Волков ткнул Генку кулаком в бок, и тот с недовольным видом отодвинулся подальше.

«Не иначе, как с ним что-то стряслось, — думает про себя Сафонов, — на глазах испортился человек».

А Лукьяненко, поправив «бабочку», объявляет следующий номер:

— Старинная русская песня... исполняет...

— Каким он был пижоном, таким и остался, — наклонилась к Мартьянову Скрипичкина, — «бабочку» нацепил!

— Я ему говорил, чтоб снял, да Зозуля против, — засмеялся Игорь. — Чтоб у меня было, говорит, как в Большом театре.

На них недовольно шикнули, и Светлана с Игорем поспешили замолчать.

После песни снова появился на сцене Лукьяненко и торжественно объявил:

— Поэт-монтажник Григорий Волков! Стихотворение «Мы сломим волю Маракута».

Исполняет... Разрешите мне исполнить, как старому монтажнику.

Зрители рассмеялись и милостиво разрешили. И зазвучали в зале стихи бригадного поэта:

 

Мы не приходим на готовое,

Хоть и такие есть нередко...

Мы сами, сами строим новое

В нелегких буднях семилетки!

Что ж, нам порой бывает круто:

Открыты солнцу и ветрам,

С трудом мы движемся, как будто

Не по степи, а по горам.

Мы сломим волю Маракута,

Зажжем в ночной степи огни.

И в жизни новые маршруты

Нам будут освещать они!

 

Хлопали исполнителю. Хлопали автору.

— Я давно знала, что Гриша стихи пишет,— шепчет Светлана Игорю на ухо.

— Еще какие! — восклицает Игорь. — Я ж говорил, что Волков замечательный человек.

— Гриша очень хороший, — подтвердила Светлана, — он мне всегда помогает. Я просто не знаю, как бы я без него справилась на кухне.

На них опять шикнули.

— Давайте слушать, Светлана Ивановна.

Концерт продолжался.

 

На крыльцо вышли трое — Скрипичкина, Мартьянов и Волков. Вышли подышать свежим воздухом и полюбоваться звездами.

— Хороша ночка, даже спать жалко,—сказал Игорь.

— Ничего, — согласился Волков.

— Ночь просто замечательная! — подтвердила Светлана.

— Есть предложение прогуляться по степи, — предложил Игорь, и глаза его хитро блеснули, — впрочем, в темноте этого никто не

заметил.

— Я — за, — тотчас же согласилась Свет¬ лана, — идемте, Игорь Николаевич. Туда.

— А Митрич не против? — Мартьянов посмотрел на Волкова.

— Пойдешь в степь, Гриша? — спросила Светлана в надежде, что Митрич откажется.

Митрич не отказался.

... Идут трое по степи. Как хорошо и спокойно сейчас на сердце у Светланы. Как удивительно легко дышится. Какими трелями заливаются неугомонные цикады. Как прекрасен их ночной концерт!

Ох как тяжело на душе у Волкова. Безжалостное солнце так раскалило за день землю, что и ночью нечем дышать. Нахальные цикады не умолкнут ни на минуту, как будто без них и верещать некому.

Все раздражает Митрича — сказываются недели работы под палящим солнцем, трудной, мужской работы.

«Уехать бы сейчас в Севастополь, — думает Митрич, — в городе сейчас хорошо и...»

Додумать Волков не успел, он услышал голос Мартьянова:

— Чуть не забыл!

— Что случилось, Игорь Николаевич? — испугалась Светлана.

— Совсем из памяти выскочило! У меня же свидание.

— С кем?! — Светлана не услышала своего голоса.

— Есть тут одна хорошая девушка, — усмехнулся Игорь, — мне она очень понравилась. Я пошел. А вы гуляйте, гуляйте, — торопливо

сказал Игорь, видя, что Светлана тоже собирается уходить, — день завтра выходной — выспитесь...

 

Остались в степи двое. Двое и должны оставаться. Третий — лишний!

— Как концерт, Светлана? Понравился?

— Угу, — отвечает Скрипичкина. Голос у нее какой-то дребезжащий. Чужой, противный голос.

— Мне тоже понравился, особенно Жорка.

Замолчали. Слышен только стрекот кузнечиков и рулады цикад. Молчание затянулось. Неужели они все время будут молчать?! Нет, заговорили.

— Утром назад.

- Да.

Праздные, ни к чему не обязывающие вопросы — ответы. И снова молчание. Волков! Нельзя отмалчиваться. Волков, скажи что-нибудь существенное. Ты же мужчина, Волков! Мужчина должен быть смелым. Ты же ее любишь! Скажи ей то, что тебе хочется сказать. Не зря ведь Мартьянов устроил это свидание. Ну!

— О чем задумалась, Светочка?

— Так, ни о чем.

Волков осторожно взял девушку за руку. Светлана вздохнула, но руки не отняла. — Пройдемся еще?

Светлана согласно кивнула головой. Что ей еще оставалось делать? Она вышла прогуляться по степи, вот и гуляй себе на здоровье.

Повеселел Волков. Вот оно, счастье! А впереди — даль! Невидимая, неясная, волнующая даль. Идут двое по степи и приближают даль.

Остановились. Удлиненные луной тени приросли к жухлой траве. Утонула Светланина ручка в руке Митрича. Светлана улыбается, но своему воспоминанию. Улыбка у нее виноватая-виноватая. И вдруг Волкову до боли стало жалко ее, так же, как тогда, когда он впервые ее увидел. Захотелось прижать ее к сердцу крепко-крепко. Рука потянулась к плечу. Светлана, словно проснувшись, вздрогнула, и горестная гримаса исказила ее лицо. Она всхлипнула.

Митрич испугашю отдернул руку.

— Что с тобой, Светочка? Кто тебя обидел?

— Ничего, ничего. Так, пустяки.

Волков вытирает ей платком слезы, гладит ее по голове. Она тихонько, но настойчиво отводит его руки.

— Не надо, Гриша.

— Что же с тобой?

— Все. Больше я не плачу. Ты видишь, я уже не плачу. — И вдруг неожиданное признание слетело с ее уст. — Не люблю я тебя,

Гриша. Ты очень хороший, Гриша. Ты все поймешь.

Рука отдернулась, как от удара электрическим током,

— Кто он? Игорь?

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Давно ты его любишь? — спрашивает Митрич, как будто это столь важно сейчас.

— Не знаю, не знаю. Ничего не знаю, — твердит Светлана.

...Тяжело, устало, нерадостно дышит степь. Какая духота — дышать нечем. Не иначе, будет дождь. Давно не было дождя, дождь просто необходим.

— Пойдем спать, Света, поздно уже.

— Да. Поздно. Надо идти спать.

Грустные человеческие тени скользят по земле. Луна по прежнему на своем месте. Она равнодушно смотрит с высоты на людей—видно, привыкла за миллиарды лет своего существования к удачным и неудачным объяснениям. Этим ее не удивишь.