Старая разъезженная ирландка, запряженная такой же старой и дряхлой кобылой, остановилась у дома старого Проста. Тяжело кряхтя, возничий спустился на землю и стал открывать ворота. Заскрипели не смазываемые со времен Великого потопа петли, и скалящаяся собачья голова фамильного герба Простов, набитая на створки, глухо ухнула о каменную ограду. Забираясь в телегу, возничий потерял правый башмак и, пыхтя, стал спускаться за ним. При этом он чертыхался и повторял: «Что такое пара шагов для старого человека? для старого человека пара шагов-то?»

– Хоть бы дождя не было, великобоже! – вернувшись на облучье, проворчал он и пнул ногой лошадь, - Ну! пшла! Чего встала-то! Неделю дрыхла, уж хватит, наверно! Пошла!

Кобыла вздохнула, совсем как человек, и тяжело потащила ирландку в ворота. Миновав их, возничий крикнул лошади остановиться, «дабы он, дура-де она старая, ворота закрыл». Видя, что его слова не возымели никакого действия, он разинул было рот, чтоб снова начать браниться, но что-то в нем щелкнуло, как будто устало от лишнего крика и он лишь вздохнул (совсем как человек?), махнул рукой на «старую».

Огромный, вжавшийся в землю, смотрящий по сторонам света сбитыми ветром углами, неуклюжий и давящий своей неуклюжей огромностью дом Простов медленно вырастал на вершине холма, а окружающие его трехсотлетние приморские дубы с иссиня черной листвой так же неторопливо раздвигали лапища, давая заспанному солнцу вырезать по дереву Ирландки и человека с лошадью.

Когда телега остановилась у рыжего крыльца, из дома никто не вышел, а возничий, оказалось, этого и не ждал. Он спустился на землю и стал отбивать разбухшие задвижки на бортах телеги. Распечатав один бок, он направился ко входу.

Левая больная рука шарила по карманам ветхой штормовки, а правая стучала в дверь Простов. Папироса наполовину сгинула, когда в доме послышались шаги. Дверной проем утробно поздоровался с пришельцем, тут же голос подала хозяйка.

– Филлин, здравствуй, я рада видеть родное честное лицо в такой день.

– Не надо, Мизи. Не в родичах хожу, потому и пришел так, - сказал старик и почти любовно погладил куртку.

– Где Эрр, стрекозел мой? – подождав немного, спросил он.

– Пойдем, - пригласила «Мизи» и прошла на темную сторону дома, каждым движением своим храня красоту, сгинувшую в прошлом веке.

Старик чертыхнулся на ступеньке из гостиной, а потом поклонился пыльному бюсту у северной стены. Скоро они пришли в светлицу, многих там старик видел впервые, но не удивлялся этому, наоборот, ждал, что незнакомцев будет больше. Как и принято, он не здоровался с ними, они тоже помнили день и опускали глаза. Только восьмилетняя Камми бросилась к нему, но ее подхватила и зацеловала матушка. Старик уставился в пол и по морщинистой щеке скользнуло отражение искорки с того света. Даже рождение не спасало душу от жалости.

Старик остановился, далее снова была светлая половина дома.

– Только прямо, - подсказала гостю хозяйка.

– Не пойдешь? – спросил он, пропустив «ты».

– Нет, - промолчала она. – Нет. Нет.

Пошел один.

Добрые лошадиные глаза хозяйки дома проводили старого друга. Старого друга – не родича, – подумала она и проглотила подступивший к горлу комок. «Филлина» затягивала светлая сторона; если бы, уходя, «Мизи» оглянулась, она увидела бы, как пологи ярка смыкаются за спиной старика подобно крыльям. Мягкая пряжа небесовых стрел обволокла ноги человека, впереди из света проступили грани прямоугольника, чуть темнее всего прочего мира. Старик приблизился к порогу, помялся немного и вступил в его пределы. Посередине комнаты стоял плотный блестящий стол с толстенными без украсов ножками, которые, пожалуй, могли бы выдержать дюжину гвардейцев, если б те не поленились залезть друг другу на плечи. Доски пола заметно прогнулись под сухими стопами старика, мозолистые руки вцепились в стол с силой рукопожатия, но человеку послышался треск дерева.

– Я пришел, старый, – не открывая рта, говорил «Филлин». – Отчего-то Великому стало угодно, чтобы это был я, а не ты. Ты меня слышишь, Эрр?

«Филлин» склонил голову, как это делают брошенные ручные скворцы на улицах, он тоже как будто ждал милости. Он вглядывался в дымчатые топазы глаз старого друга и искал в них блески потусторонних искр, но, может быть, было уже слишком поздно или слишком рано, но он ничего не видел… только дымчатые камни вместо души человека. Старик сложил ладони лодочкой и, как будто собираясь сдуть с них пыль в лицо другу, стал напротив вдыхать запах мертвого полынника, которым пахнет старость. Но слышал он лишь молодой эдельвейс, а слезы сами собою заполнили голову и он зарылся в ладони, прячась от самого себя. Ладонями он вытирал глаза и ими же, шершавыми ладонями старика, превращенными в крохотные детские ладошки, он отирал лицо друга. Он осознавал, что, наверное, не должен делать этого, но остановиться не мог.

– Видит Бог, я не мог не прийти, Эрр, – сказал. – Бог свидетель, я не мог прийти.

Рука натолкнулась на шрам-змейку на шее друга, и в память ворвались полчища давно схороненных страхов, страхов нелепых и потому еще более ужасных, ибо все они нашли отражение в Гиблом лесу, куда по глупости однажды попали два рыбачьих сына.

– Великий знает… один рыбачий сын, другой – пасынок его, – пробормотал. – Великий знает.

Такой же змеевидный шрам на теле «Филлина» чуть пониже лопатки похолодел и заныл, так старости предъявляли счета – один Бог знает, сколько однажды подорожных соберется под окном старика.

Вернувшись в себя, насколько это вообще было возможно, человек единым порывом, ни на что не отвлекаясь, вырвался из комнаты и, обойдя темную половину, покинул дом через заднюю дверь. С хозяйкой он не попрощался.

Снаружи день уже перевалил за полдень. Синие крылья-огоньки полевых вертинок заходились в суматошном, но, тем не менее, великолепном танце красного солнышка-отца – синие понки существ, легких как перышки, в неведомых никому, кроме них порядке мелькали над гречневым полем и мешали солнечный свет в красную кашу, стелющуюся по земле. «Красное солнышко» текло по полю, каждая травинка отвечала кивком на его приветствие, скоро под ним пробежала дорога.

Грешневое поле немного подтолкнуло красную водянистую дымку, и возничий маленькой старой ирландки чихнул и выругался. Взгляд его стал ненадолго чуть более осмысленным и он пробормотал – грешен я, великий, грешен старый… Снова чихнул и вернулся назад в свои думы. Старая кобыла тянула грех уже через само «красносолнышко», а в небе алмазным пиком горело солнце, с этой недосягаемой вершины тянуло знакомым, давно забытым духом; человек от него все глубже прятался в прошлое, а животное пряло ушами и, ничего не понимая, крутило головой, пыжась увидеть источник странного чуда своими больными подслеповатыми глазами.

Время тянулось нестерпимо, процессия шла уже более получаса и пока не достигла даже середины красносердного поля. «Филлин» выудил на свет божий очередную папиросу, в кармане, кажется, осталось всего пара. В этот момент его занимал лишь не желающий заниматься кончик табачного листа, когда же появился первый хилый огонек, он долго не мог заставить его разгореться; внезапно, беспричинно, мир начинался и обрывался меньше чем в трех дюймах от губ человека. Оранжевое пламя у лица пожирало дешевую труху, забитую в дорогой лист табака; над головой точно такое же пламя, разве что, может, чуть побольше, уминало время отпущенное нам на исцеление.

Возничий решил не ждать, когда остальные «нагонят» его, он спустился на землю и, с трудом нагнувшись, стал отматывать один из четырех канатков, на которых был растянут широкий кусок брезента, под оным при желании могло бы поместиться три таких телеги. Закончив с этим, он опять принялся открывать борта ирландки. Шарниры мягко звякнули и человек, тяжело дыша, оперся на край. «Что такое пара шагов для старого человека? для старого человека пара шагов-то?»: думал он снова; несуществующий ветер нежно гладил его по голове.

Ирландка была пуста, в центре широкой ямы на северном склоне холма лежал ее груз, а, обнимая его, на самой земле сидел возничий. Он приподнял руку, силясь помахать процессии, но рука упала, человек виновато улыбнулся. Церемония началась сразу же, как старому другу хозяйки помогли выбраться из ямы. «Филлин», как и полагается, был усажен на достаточном расстоянии от холма, чтоб не слышать слабого голоса «Мизи»; когда же заговорил ее двоюродный брат по матери Прете, до старика стали долетать обрывки некоторых фраз, в гнетущей тишине это мгновенно отрезвило его и он стал уже нарочно вылавливать слова из ветра.

– …лучший из нас… соль поденного мира… – слышал «Филлин». – безвременно… ценим… и любим… помним и.. помнят… продержится вечно, не предастся забвению… найдется на дне морском... поднимется из недр земных в день… печаль и неизбывное горе… душу и… души… цветами ночными…

«Филлин» плакал, чем поверг в неописуемый ужас молодых близнецов, пришедших звать его. Хозяйка поклонилась ему и, не став ждать, пока он сломает свою дряхлую спину в безликом поклоне, повернулась к родичам и, сказав нечто, смысл чего не дошел до возничего, шагнула в яму. Она подошла к ящику, опустилась рядом с ним на колени, сухое дерево тихо приняло поцелуй, женщина легла рядом лицом к земле. Следующая вступила в могилу сестра хозяйки, также коснулась губами дерева и легла по другую сторону ящика. Остальных старик уже не видел, они проходили сквозь него и укладывались на дно ямы лицом вниз, где-то в этой веренице мелькнуло личико Камми, а может и нет, может нянюшка любила ее сильнее, чем могло показаться. Последние были братья, те самые, которые звали «Филлина», они долго стояли на краю, тщетно стараясь заглянуть в глаза возничего, в конце концов и они исчезли на дне.

Очень долго ничего не происходило, старику даже начало казаться, что настал конец времен, что Гиблый лес перешагнул через Береговые горы и затмил солнце и время. Но туча прошла, а вечерний воздух расслоился на звуки. Мелкие шаги бежали по дороге к кладбищу и слабенький испуганный голос звал: Матюшка! Матюшка! подождите же, погодите, Ма!

«Филлин» спокойно подумал, что он не может оглянуться, что он вообще не может двинуться с места, между тем он, наконец, заметил перед собой утрамбованную коричневую землю на месте широкой ямы. Северная сторона продувалась во все стороны и, когда мелкие шаги остановились за спиной старика, табачный дым уже рассеялся.

– Поздно?

– Да уж, – проворчал он. – Припоздали.

– А как же теперь?

– А никак, – «Филлин» пожалел, что не может обернуться и поглядеть на опоздавшую, но тут же забыл об этом. – Ну чего встала-то, что кобыла моя? не балаган чай, домой иди, в следующий раз приспеется.

Может быть, она обиделась; у старика кончились папиросы.

 

 

Владивосток

Апрель 2006 г.