.

1777 – 1849 гг.

 

Предисловие автора.

 

Я

 

 

впервые увидела эту картину в юности. Давно. Теперь так и хочется сказать: во сне. Женщина, изображенная на ней, тоже будто бы только что пробудилась ото сна. Линии ее тела, напоминающие античную статую, мягко подчеркивали легкие складки не то пеньюара, не то туники. Легкость ткани на теле и тяжесть роскошной персидской шали с кистями, лежащей на коленях черноволосой красавицы так поразили меня, что мне все время хотелось, чтобы шаль эта ожила, и сама собою оказалась накинутой на ее обнаженные, покатые плечи, ведь ей, красавице, было так холодно!

Холод проступал отовсюду: сквозь тяжелую, гладкую мраморную колонну, обрамленную тяжестью занавеса сквозь безупречные, без единой щели, плиты пола, сквозь весь приглушенный, сине – зелено - сероватый фон картины.

Как завороженная смотрела я на красавицу с лебединой шеей, живыми глазами, с безупречной, «певучей», линией рук, плеч, бедер… Я словно впитывала в себя черты лица прелестной незнакомки, запоминая наизусть малейший штрих, мазок кисти, черточку, линию. Я угадывала в легкой усмешке губ едва уловимую грусть, в юных глазах – мудрость, смешанную с печалью…

И, вот странно, я, семиклассница тогда, наивная, неискушенная девочка, каким то шестым, что ли, чувством, поняла, что в эту женщину можно было влюбиться до безумия, до полного беспамятства, головокружения и души, и сердца!

Я и сама влюбилась в нее, прелестную незнакомку с полотна! Много лет «копия портрета мадам Рекамье, кисти Жерара», как явствовало из подписи под картиной, была со мною, стояла на моем столе, висела на стене рядом с книжной полкой, полной учебников, вызывая изумление и недоумение учителей, подруг, знакомых, стояла в застекленном книжном шкафу. Пропала «колдовская» репродукция совсем недавно, лет семь назад, затерявшись в суматохе очередного переезда.

 

Осталась лишь магия образа, восхищенность детских воспоминаний и несколько писем к Ней и о Ней, Даме с картины, прочитанные мною в разных изданиях, в разное время…..

На основе этих немногих писем я сейчас и создаю свою новую, летучую новеллу, которую могут с усмешкой читать все, кому она попадется на глаза.

Принимаю снисходительную, а может, и саркастическую холодность этой усмешки. Пожимаю плечами. Что ж? Мне не привыкать к подобному!

 

Я переплела строки документов в прихотливость своей фантазии, в то странное «видение сердцем», что часто возникает во мне и настойчиво заставляет искать слова и постигать какие - то неуловимые законы их сплетения в единое целое. Магические законы. Дело читателя – решить, нравится ли ему способ моего «волхвования» над словами…

Знаю, знаю, что описывать картины, даже самыми яркими эпитетами, едва ли не кощунство! Их нужно видеть, ощущать экспрессию красок, яркость или приглушенность тонов и оттенков света, падающих на полотно….

Зрение, ощущения сердца, здесь всегда - первичны, но….. Увы, мне никак не попасть в один из залов Лувра, где висит знаменитое «колдовство» кисти Франсуа Жерара!

 

Знаю, что рисовать Судьбы прихотью воображения часто – наказуемо фальшивым беспристрастием критики, которая никогда не желает сказать, что же она сумела почерпнуть из написанного и представленного на ее суд, а лишь навязчиво и нудно учит, как писать…..

Но пока критика велеречиво – тягостно отвращает от себя пишущих, а читатель - скептически усмехается, перелистаем все же страницы подлинной Судьбы, обрамленной узором фантазии автора и густой пылью забвения.

Страницы эти легки. Не пожалейте для них нескольких минут. Стряхните с канвы Судьбы маскарадную пудру трех веков. Итак…

 

 

 

 

 

 

Картина первая.

Письмо мадам Жюли – Аделаиды Бернар, маркизы де Рекамье, к баронессе Жермене – Луизе де Неккер, в замужестве – де Сталь.

Тайны детства.

 

«….Милая моя Жермена!

Ты напрасно так настойчиво спрашиваешь меня, какою я была в детстве! Что я могу сказать о себе? Младенчество и ранее детство не столь интересны, как отрочество, когда начинает пробуждаться сердце и душа.

Не блистая столь красноречивым и блистательным талантом владения словом, каков для меня - твой, я, право, и затрудняюсь, и весьма стеснена прихотью пристрастного, любящего внимания писать о маленькой девочке с живыми любопытными глазами – огоньками.

Ну что во мне было особенного? Разве только то, что твоя бедная Жюли совершенно не боялась солнца и вечно тянула к нему руки? Это обыкновенно, поверь! Какое здоровое дитя не любит солнца? Удивительно другое: то, что моя кожа при этом совершенно не обгорала!

Сколько я себя помню, у меня всегда были любимые цветы в саду, любимый голубь, который ходил за нею по пятам, ибо был ручным совершенно, хоть ему и не подрезали крыльев. Он делил со мной одиночество во время прогулок по саду, игр у ручья. И даже во время моего дневного детского сна, часто прогуливался по карнизу окна, словно охраняя грезы под моими ресницами. Прогнать его было невозможно!

Свою красавицу - мать я видела одну очень редко, особенно по вечерам, она всегда была в окружении шумных гостей и поклонников но довольно часто в моей комнате она появлялась об руку с солидным, рано начавшим седеть господином, следившим с обожанием не только за каждым ее движением, но и за мною. Он ласково расспрашивал меня о моих дневных занятиях, играх, куклах, о моих цветах, подхватывая на руки, осторожно прикасался к щеке душистыми щеточками нафабренных усов… Мне это нравилось. Гостя матушка неизменно назвала «господин маркиз» или просто: «Жак».

 

 

 

…. Маркиз Жак Рекамье, мой будущий муж, очень дружил с моим отцом, спокойным и мягким человеком.

Мне думалось, что оба они безмерно обожали мою мать, только батюшка – ухаживал за нею открыто, а маркиз Жак – более галантно, потому что ему ведь приходилось соблюдать скучный этикет!

Матушка с лукавой улыбкой очаровательного, нашалившего ангела взглядывала на них, и спешила одному поднести его любимый горячий шоколад, другому - бокал божоле или шартреза. Часто у камина в нашей палевой гостиной я видела, с какою мучительною тоскою смотрел на матушку мсье Жак, и потом, уже укладываясь в своей постели, сердила ее докучливыми вопросами о том, чем она могла так огорчить доброго маркиза?

Матушка мгновенно вспыхивала, сердилась и говорила мне, что никакой обиды старинному другу моего отца нанести она не могла, просто маркиз всегда печален оттого, что всю жизнь свою одинок, у него нет ни близких родных, ни семьи, ни детей, ни даже – воспитанников. Может быть, поэтому он и любит проводить вечера в нашем семействе, бывать на наших вечерах? Она излишне вспыхивала и излишне оправдывалась, но разве я могла судить ее, Боже?!.. Все мои детские недоумения испарялись тут же от одного только звука ее голоса, от прикосновения ее чудесных, красивых рук к моему одеялу, к моим волосам. Она любила держать меня за подбородок, и повторять тонким пальцем округлые линии моего лица. Часто она говорила мне, что со временем я стану совершенною красавицею, и многих буду сводить с ума одним только взглядом. Я не очень верила, но тоже - вспыхивала от высказанной матерью мечты. Слова ее – сбылись. Материнское сердце было слишком любящим. Или – тщеславным? Я еще не знала…

 

Милая Жермена, в этом месте письма я улыбаюсь. Маленькая, непоседливая, черноволосая девочка, с непокорными локонами, сидящая в глубине моей души,

по – прежнему, думает, что ничего такого особенного в ней нет.

Мать моя, «необыкновенная мадам Бернар», как ее называли, умела очаровать всех и убедить кого – угодно в чем угодно, милая Жермена! А если слова свои она еще сопровождала улыбкой или особо выразительным взглядом, то слушающему ее потом непременно казалось, что его ни в чем и не убеждали, просто мадам Бернар помогла ему высказать то, о чем он сам давно думал….

 

Мое воспитание, милая Жермена…. Что о нем сказать? Оно осталось совершенно неоконченным ко времени моего замужества. Это был больше прелестный акварельный рисунок души, чем законченная картина.. Впрочем, читала я практически без остановки и не только «Абеляра и Элоизу», мемуары де Реца и кардинала Ришелье, но и кое что из совершенно непонятных для меня Платона и Аристотеля. Впрочем, с Аристотелем я вскоре совершенно примирилась, так как он привел меня за руку к Тациту и Транквиллу.

После я, вздохнув, и желая утишить в груди неутихающий жар любознательности, свободно перешла к Плинию, Еврипиду и Софоклу.

Но древний слог высокой трагедии меня не очень увлек, и вообще, признаюсь тебе, трагические концы были, увы, не для меня: я над ними просто рыдала, и иногда от такого чтения делалась совершенно больною!

Мать приходила в ужас, говорила мне, что от бурных слез испортится цвет лица, жестоко бранила нянюшку за мои ночные бдения, запирала книги на ключ в шкафу, говоря, что не нужно всему, что написано, верить до конца, а иногда, не в силах справиться с тоскою и слезами, что нападали на меня, призывала на помощь отца или маркиза.

Отец и господин Жак предпочитали развлекать меня баснями Лафонтена, незатейливыми сказками и тихими расспросами. Они мне казались немного смешными, но когда мы любим людей, даже их недостатки превращаются в наших глазах в достоинства, не правда ли, милая? Я послушно осушала слезы и шла в гостиную, где почти каждый вечер собиралось самое изысканное в Париже общество. То самое, которое вскоре беспощадно смел ураган конвентов, директорий, жирондистов, якобинцев….

Изящные, седые, в напудренных париках и шелково – кружевных платьях, гостьи матушки – маркизы и баронессы – запивали свои крошечные чашечки шоколада очаровательными историями, о том, как просто, за один вечер, они или их мужья и ветреные любовники, проигрывали целые состояния за карточным столиком на обязательной «королевской игре» в Версале или Тюильри….

Как из – за одной строки в письме мадам маркизы такой - то к мсье графу такому - то, последний был готов пустить себе пулю в лоб, и как раскаивалась позже бедная маркиза, узнав об отчаянии вспыльчивого графа, даже если оно было притворным, это отчаяние!

 

Они беспрестанно описывали королеву, любезную, очаровательную, начинающую седеть Марию – Антуанетту. Она считали перстни на ее пальцах, розаны в ее платье и волосах, количество изумрудов в ее колье. Гадали, какими притираниями пользуется Ее Величество, чтобы сохранить белизну кожи и цвет лица, и по секрету шептались с матушкой об их составе, мечтая подкупить придворного парфюмера! Матушка лишь лукаво улыбалась. Она не нуждалась в чужих рецептах.

 

О, у нее были свои бесценные секреты и очарования и обольщения, и она открывала их только мне, и никому более, заставляя на ночь умывать лицо травами, и протирать щеки кусочками льда, а руки смазывать яичным желтком с медом. Лепестки увядших роз из многочисленных букетов, присланных господином Жаком, матушка засушивала, собирала в мешочек и прятала в комодные ящики с постельным бельем или батистовыми сорочками. А иногда она заваривала их кипятком и получившуюся розовую воду употребляла для утренней ванны, которую очень любила .. Я росла и матушка изредка позволяла мне присутствовать при ее вечернем туалете, когда она собиралась в оперу или в гости. Тихо и внятно она рассказывала мне о значении того или иного цвета тканей и драгоценностей что подходит к волосам и глазам, оттеняет их блеск, природную живость. Учила выбирать духи и масла, что усиливают блеск и аромат кожи, делают ее или теплей или несколько холоднее. Она учила меня изяществу жеста, взгляда, слова.. Все чаще на ее маленьких «шоколадных вечерах», вместо нее напиток по крошечным хрупким чашкам разливала я, постепенно овладевая самым главным секретом салонной изящной беседы: умением слушать человека и хранить его тайны.. Шло время, во Франции все чаще люди зябли от сквозняков, скрипели двери тюремных камер, исчезали один за другим наши знакомые - светские бонвиваны и «кружевные дамы» – соперницы Марии – Антуанетты. Кто - то уезжал в глухую провинцию, а кто – то - и совсем близко, на Гревскую площадь, как принцесса Ламбаль* (* Казненная придворная дама королевы Марии – Антуанетты – С. М.), к примеру.

Но в салоне матушки продолжали мелькать оголенные плечи и бюсты дам, обсыпанные пудрой и увешанные драгоценностями. Просто все чаще это бывали не томные графини и седые маркизы, а жены или любовницы каких то финансистов, банкиров, интендантов…

 

Лица менялись, как в калейдоскопе, а тайны и секреты оставались. Я внимательно слушала их и хранила в сердце.. Со временем их накопилось там много, слишком много. Я стала уставать и ощущать, что люди в моих руках могут быть куклами, если я захочу воспользоваться секретами из шкатулок их душ. Но я не смела. Не желала.

Просто – слушала и хранила.

 

…Сохранила я и ту самую главную и мучительную для меня тайну, которую случайно услышала, войдя в салон матушки с очередным букетом цветов, присланных кем то из приглашенных гостей в качестве извинения.

Моя мать разговаривала с маркизом Рекамье, в маленькой нише у окна, скрытой от чужых праздных и любопытных взоров.. Я направилась туда, но невольно замедлила шаги, услыхав спор и взволнованные голоса:

- Подождите, хотя бы, когда девочке исполнится шестнадцать, мсье Жак!! Вы так нетерпеливы, словно Вы - пылкий возлюбленный, а не.. отец!

-Я не могу ждать, дорогая, Вы же знаете! – в голосе маркиза я услышала отчаяние и это меня насторожило. Я продолжала слушать, хотя это было не в моих правилах: любопытствовать о чужих тайнах.

– Со дня на день эти ужасные якобинцы могут объявить национализацию имущества, а безумному Марату ничего не стоит подписать очередной декрет, указ или как там это все у них называется.. Официально я - бездетен, и в тюрьме Консъержери всегда найдется местечко для какого - то там Рекамье, никому не нужного маркиза - банкира с миллионными счетами!

- Мой друг, но Вы старше Жюльетты на 27 лет!

- Мне только 42 года. Век Бурбонов и Габсбургов знал браки и постарше.

- Это кощунство, Жак! Я не соглашусь. Никогда! – моя мать задыхалась от слез. – В конце концов, Вы – отец Жюльетты!

- Дорогая, но этого не знает никто, кроме нас с Вами! Моя матушка, маркиза де Рекамье, ловко умела прятать все концы в воду. Аббатиса памятного Вам монастыря давно умерла, а господин Бернар хорошо умеет хранить тайны.

- Жак, Вы сошли с ума! Вы хоть понимаете, о чем говорите?! Взять в жены собственную дочь?!

- Но как иначе я еще смог бы отдать ей то, что принадлежит по праву только ей а не мерзким рожам во фригийских колпаках из Конвента?!

- Разве Вы не могли бы просто облагодетельствовать нашу семью?

- Не мог бы, дорогая. С какой стати мне позволят передать имущество моим друзьям? Меня тотчас же обвинят в желании подлога, бегства за границу, и все равно - арестуют. А так - я перепишу все имущество на имя своей законной супруги - Жюльетты, и, если даже погибну, она будет обеспечена на всю жизнь.

- Жак, это.. Я не могу дать согласия, и не просите! Пусть я была для Вас плохою любовницей, но это было давно. Теперь я – мать Вашей дочери. Пощадите мою душу хотя бы в этот раз, Жак!

- О, да Вы просто ревнуете, моя дорогая! – маркиз зло и сухо рассмеялся. Я едва узнавала его в этом жестоком споре, это было так не похоже на обычно веселого и добродушного по - детски «господина Жака».

- Чушь! – моя мать с великим трудом сдерживала рыдания. – За кого Вы меня принимаете, маркиз?! Вы что, хотите, чтобы я дала согласие на кровосмешение?!

- Зачем же так зло, дорогая?! Я обожаю Жюльетту и никогда не причиню ей вреда. Даю Вам слово чести, что всю мою жизнь буду относиться к ней лишь как к дочери. Пусть лучше я погрешу против основ законного брака, но не против собственной совести…

 

Ответных слов моей матери я уже не слыхала. Потеряла сознание. А когда, спустя день, пришла в себя, то увидела у постели растерянную родительницу и бледного донельзя господина Жака. Домашний врач напугал их тем, что у меня воспаление мозга и жить мне остается несколько дней.. Причины недомогания объяснить никто не смог. Всего за день до обморока я была абсолютно здоровой. Мать упала на колени около постели, нежно целуя мои руки, и смотря на меня виновато и преданно. Она шептала, словно в безумии, что не надеялась уже увидеть мои глаза открытыми, что отец заперся со вчерашнего вечера в кабинете, не переставая пьет божоле и угрожает покончить с собою, если я вдруг умру!

В какую то минуту я содрогнулась от отвращения ко всему, все в этой сцене показалось мне наигранным и фальшивым. Болезненная гримаса скользнула по моему лицу,

судорогой прошла по телу. Мать закричала от испуга, господин Жак кинулся открывать окно, но я тихо попросила его уйти..

В тот же вечер я дала согласие на брак с маркизом де Рекамье.

Что руководило мною, Жермена? О, я не знаю.. ….

Все вокруг только и говорят о моей безмерной любви к матери, о нашей пылкой привязанности друг к другу, но в тот мучительный момент я точно знала, что ненавижу мою мать и стены дома, пропитанные ложью и лицемерием столько лет! Мне хотелось вырваться из них, этих стен, уйти навсегда.. Не с закрытыми глазами, как это было бы всего неделю – две назад, не в розовых облаках мечты. Ее более не существовало для меня!

Теперь я точно и горько знала: высокими романтическими словами, башней из них, можно прикрыть все, что угодно: расчет, позерство, низкие земные страсти. Можно, вдохновляясь словами о семейной привязанности и одиночестве, спокойно осквернять брачную постель, возвышенно ломаясь в письмах и раздушенных записках с букетами роз.

Можно искренне и спокойно тешить свое тщеславие, притворяясь благонравною супругой, а в темноте ночи продавать аромат тела и сладость губ за .. Я не знаю за сколько тысяч экю могла продать и предать себя, да и меня заодно, моя мать. Я не считала, Жермена!

 

….Все годы нашего брака маркиз Жак де Рекамье свято соблюдал слово, данное матери, но иногда в его глазах вспыхивал тихий огонь. Странный, тлеющий. Я думаю, его упорное нежелание впоследствии дать мне развод, было маленьким актом мести за мучительные часы в ночи, проведенные вблизи от того, что было столь желанным, но… таким недоступным. Не смейся и не ужасайся, милая Жермена, я серьезно. Ведь под покровами благодушного отца в маркизе де Рекамье все равно таился мужчина. Ревнивый и расчетливый. Не воспитывающий и лелеющий меня с младенчества, а лишь ценящий, как хрупкую, драгоценную игрушку в тщеславных руках. Жаль, что я поняла это слишком поздно, уже когда маркиз был разорен, болен и слаб старческою немощью, но все равно не желал отпустить меня от себя, заклиная химерами долга, чести, высокой любви, и Бог знает чего еще!

 

...Говорят, что будто бы в отместку ему я и мучила их, своих вечных поклонников, дразнила….Не знаю, Жермена, может быть, это правда, а, может быть, - они мучили сами себя, распаляя воображение недозволенными мечтами?

 

Весь тот покров недоступности и жестокосердного кокетства, в который меня облекали и в котором неустанно искали мою загадку, на самом деле, был всего лишь болью оттого, что знание горькой истины не позволяло мне отыскать некую прелесть в чувственной стороне жизни и великодушно прощать вечную слабость тех, кто тщеславно мнит себя сильным?......

Мое сердце и тело не умели, быть может, быть великодушными.. До той поры, пока не пришла пылкая, странная любовь к герцогу Августу. Впрочем, ей не суждено было во что то воплотиться. Все надежды разбились о ледяное упрямство господина маркиза.. А что же Люсьен Бонапарт, скажешь ты?

О, милая подруга, я прекрасно видела, что он увлекался горячностью писем ко мне, наивностью мольбы, только из соперничества с братом – узурпатором, которому ему вечно хотелось досадить хоть чем то и в чем то! Люсьен провозглашал гневные тирады в адрес абсолютной власти Первого Консула, а сам в это же время вместе с угрюмым свои братом Жозефом сочинял трактат, говорящей о необходимости возрождения монархической власти в республиканской Франции! Все в нем было столь противоречиво, что мне весьма сложно было поверить в искренность его слез над полученной от меня в дар лентой или фиалкой из моего букета, я уже не помню теперь! Он хотел быть моим, но искренне ли? Не вел ли он какую - либо тонкую, невидимую другим, игру? Он ведь был непомерно тщеславен, а я - много моложе и красивее милой Жозефины, супруги Консула, которую Люсьен терпеть не мог! Чем не повод досадить милому брату, а там, быть может, и продать ему меня или обменять на еще одно герцогство, кто знает?

Увы, на этот раз я слишком быстро разгадала тропы, в которых заблудилось воспаленное воображение Люсьена! Этого – то он мне и не простил. Оскорбленное тщеславие перешло постепенно в неукротимую ярость. Подозреваю, что именно он уговорил брата -Консула выслать меня из Парижа в тихое аббатство О Буа и разорить банк моего мужа!

Впрочем, что это я? Ведь все мы тщеславны и горделиво - самолюбивы! И все мы умеем мстить, каждая – по своему.

Сознайся же, что и ты сама, милая моя изгнанница, больше всего негодовала на неукротимого Консула не оттого, что он слыл тираном, а оттого, что просто не позволил залезть к нему в штаны и командовать им оттуда, как ты поступала со всеми своим любовниками прежде!

Не сердись на меня за столь непривычную и неизящную для дамского письма прямоту, я надеюсь, что ты не дашь прочесть его твоему верному обожателю Шлегелю? Сей чести и доверия он, боюсь, недостоин!

Конечно, дорогая моя, ты отнюдь не хвалишься упомянутой выше способностью, вернее, своим секретом управлять сильной половиною Земли, потому что, быть может, в нем менее достоинств, чем в способности не быть куртизанкой на деле, оставаясь ею в душе и на страницах своих личных писем. В этом месте письма я опять улыбаюсь. Прошу, пойми мои слова правильно, пусть они не шокируют тебя видимым противоречием!

Поверь, милая подруга, за счастье обладания душами любимых мною людей, я дала бы много больше, чем за обладание их бренною плотью. Последнее – намного проще, чем кажется. Тебе ли не знать этого?

Кончаю это письмо, едва ли не в слезах, смешанных, впрочем, с горечью смеха, ибо не могу поверить, что оно может нас поссорить после стольких лет дружбы и всего пережитого..

Но ты сама спросила меня, что же было особенного в моем детстве и во мне самой? Отвечу одною лишь фразой. Особенное, пожалуй, было только в том, что детство мое слишком быстро кончилось, а израненная впечатлениями душа предпочла укрыться в ледяную броню бесстрастия.. Это все, что я сама могла понять и уяснить себе о себе на протяжении всего моего пути. Как видишь, моя Жермена, многие совершенно не зря считают меня не слишком большою умницею……»

(Перевод данного письма с французского осуществлен автором предисловия. Оригинал письма цитируется по изданию «Анна – Мария Фошер. «Светская жизнь и салоны Франции XVII – XIX веков в письмах и документах. Предисловие и комментарии – канд. филолог. наук В. А. Мильчиной. Л. изд – во «Наука». 1985 г. Стр. 200 – 205. – С. М.)

__________________________________

Картина вторая.

Письмо мсье Бенжамена Констана мадам Жюли – Аделаиде Бернар, маркизе де Рекамье, сопровожденное ее собственноручным ответом.

Тайны сердца и характера.

« …Завтра вечером, завтра вечером?

Что это за вечер? Для меня он начнется в пять часов утра. Завтра – это сегодня. Слава Богу, вчера уже прошло. Итак, я буду у Вашей двери в девять часов: мне скажут, что Вас нет. Я приду между десятью и одиннадцатью часами - неужели мне скажут снова, что Вас нет?

Я уже страдаю заранее за то, что придется выстрадать. Я убежден, что Вы мне не верите. Это потому, что Вы меня не знаете.. В моей душе есть мистическая струна. Пока ее не коснулись, душа моя недвижима. Лишь только она задета – все решено. Быть может - еще не поздно.

Я думаю только о Вас, но быть может, я еще в состоянии сопротивляться . Я ничего не видал, кроме Вас в эти два дня. Все прошлое, все Ваши чары, которых я всегда страшился, овладели моим сердцем. Берегитесь, Вы можете сделать меня слишком несчастным; но как бы Вам и самой не пострадать; мною владеет всегда одна мысль. Вы этого пожелали, И я думаю только о Вас. Политика, общественность, – все испарилось.

Я кажусь Вам, вероятно, сумасшедшим, но я вижу Ваш взгляд, я повторяю себе Ваши слова, вижу Вас с Вашим одновременно грациозным и лукавым видом. У меня есть основания сумасшествовать. Я был бы безумцем, если бы был нормален. Боже мой! если Вы только не самая равнодушная из женщин, сколько Вы заставите меня страдать в жизни! Ведь любить – значит страдать, - но и жить, а сколько времени я уже не жил! Быть может, я еще никогда не жил такой жизнью. Еще раз - до вечера.

(*Данное письмо приведено в авторской орфографии с заменой цифр – именами числительными и строчного «Вы» - прописным.

Цитируется по изданию «Любовь в письмах великих влюбленных.» стр. 134. Сборник. Издательство «Феникс». Ростов на Дону. 2000 г. – С. М.)

 

 

 

….Мой дорогой мсье Констан!

Что то мешает мне принять весьма лестные упреки в мой адрес, в столь пылком послании, каким, несомненно, является Ваше..

Я не рискую с ним соперничать, ибо, как мне кажется, Бог дал мне дар красноречия лишь в беседе, а не на бумаге, но все же - рискну пояснить беспомощным слогом поклонницы Вашего несравненного «Адольфа» причины моего смущения. Позвольте мне сделать это, в надежде, что письмо мое не отвратит Ваши стопы от дверей преданного Вам друга, каким я, поверьте, всегда и искренне являюсь!

Вы пишете мне, что «страдаете заранее оттого, что еще придется выстрадать». Это - первая фраза, смутившая меня в Вашем письме. Человек, столь многоопытный в отношении сердца и души, каким являетесь в моих глазах Вы, определенно, не может не знать, что терзания и движения сердца, не естественные, природные, а тщательно выдуманные, пусть даже и взыскательно – пылким воображением писателя и мыслителя, а не просто тиранией мгновенного каприза обычного поклонника! – способны, увы, не только отвратить от этого сердца уже было начавшую тянуться к нему душу, но и превратить жизнь самОго этого пылкого выдумщика в настоящий ад, который постепенно проглотит все его помыслы, мечты, планы, оставя на месте кладезя воображения лишь слабо дымящиеся головешки холодного резонерства и усталости от дара Божьего - Жизни. Этого мне хотелось бы меньше всего на свете, мой дорогой мсье Констан!

Должна еще непременно сказать, что искусственная пылкость чувств, увы, никогда не привлекала меня, и тем паче – не привлечет в Вас, ибо я прекрасно знаю, чьим образом было занято Ваше сердце совсем недавно……

Мадам Жермена де Сталь все еще безумно страдает после разрыва с Вами, и было бы с моей стороны весьма неосмотрительною неосторожностью, - если не сказать резче, - как то иначе отвечать на Ваши изысканные знаки внимания и письма, которые дышат таким теплом, что обжигают кончики моих пальцев, и от которых голова моя идет кругом!

Уверяю Вас, во мне не было никакого лукавства и желания превратить Вас в раба мыслей лишь обо мне, а не о всегдашней царице Вашего ума – холодной особе по имени Политика.

Скорее, наоборот, это блестяще удается - Вам, а я чувствую себя от этого слегка счастливой, хотя меня и удивляет, что я способна думать о Вас более тридцати минут в день! Это – непомерный груз для моего легкого, дамского ума, право, но я никак не пытаюсь со всем этим бороться, ибо влюблена в страницы Ваших творений и статей с несказанной горячностью юной выпускницы монастыря, хотя на самом деле я скоро стану его седою постоялицей!

Сказать Вам со всею откровенностью? Ваша фраза в письме о том, что «я пожелала, чтобы Вы думали обо мне» довела меня до слез. Она требует пояснений и - искренности до конца, даже если бы я рисковала непомерно утомить Вас всем этим. Я рискну.

 

Правда в том, что в манеру моего обычного обхождения с людьми, коей Вы были очарованы в несколько мгновений, в те мимолетно промелькнувшие два дня, каюсь, против обычного, закралась тень легкой досады на несчастную мою подругу, которая,

 

несмотря на весь ее необыкновенный ум и огромную сердечность, никогда, о, никогда, не упустит возможности, чтобы всячески подчеркнуть тот резкий контраст силы и слабости, который, по ее словам, вечно существует меж нами!

Жермена искренне мнит себя моей руководительницей в «океане жизни» и свято убеждена, что лишь опираясь на ее сильное и деятельное плечо, я живу и дышу…

О, если бы она знала, как заблуждается! Но, впрочем, каждый рисует всегда лишь свою действительность, и я - не Бог, и отнюдь не вправе спорить и упрекать!

Мне просто, хотя бы на миг, захотелось показать мадам де Сталь, что не только надо мною можно властвовать, но что я и сама могу проявлять любые чары власти, стоит лишь мне этого захотеть.. Вы убедились на собственном примере, что чары эти весьма и весьма действенны! Моя бедная подруга, должно быть, теперь в ревнивой досаде кусает губы, так как и в тихом аббатстве, служащим отныне стенами моего салона, повсюду есть ревнивые и завистливые глаза и уши, тотчас доносящие о каждом неосторожном шаге, и мгновенно увеличивающие зыбкую тень прихоти или достоинства до огромных размеров неистребимого порока.. Впрочем, о сумасбродной идее, пришедшей мне в голову, закружившей Вас, и вылившейся с Вашей стороны в поток горячих признаний и сводящих с ума нас обоих писем, Вы, мсье, вправе рассуждать сами, я не навязываю Вам своих оправданий, они похожи на жалкий лепет, который можно извинить только…. Но лучше мне помолчать, право!

Прошу Вас верить, дорогой мсье Констан, что сие длинное и, быть может, не совсем учтивое письмо, продиктовано было лишь горячим желанием доказать Вам, что всякая власть над сердцем, даже вылившаяся в форму любовного недуга, глубоко и абсолютно чужда моей душе, под внешней безмятежностью своей сохранившей едва ли не навсегда горечь вкуса напитка, пригубленного когда то из чаши Жизни.

Упоминание о некоей магической и трепетной Власти над Вами, поверьте, были для меня еще одним поводом не принять в сердце чудные слова, звучащие в сегодняшнем письме, скорее изысканнейшими комплиментами, чем упреками!

Сердечно благодарю Вас, мсье Констан, еще и еще раз, за доставленное мне редкостное счастье читать строки, написанные столь знаменитою и мудрою рукою, какой для меня всегда является рука автора «Адольфа»….

Искренне преданная Вам - Жюли - Аделаида Бернар, маркиза де Рекамье.

 

(Оригинал письма переведен мною с французского впервые и находится в указанном уже выше издании.. «Светская жизнь и салоны»… Глава 10. Стр. 211 – 213. Сохранена, по возможности, орфография и стиль подлинника.

С. М .)

 

 

Картина третья, последняя

 

Письмо мадам Жюли – Аделаиды Бернар, маркизы де Рекамье, мсье

Франсуа – Рене виконту де Шатобриану, написанное через несколько часов после его кончины.

Тайны любви.

 

…. июля 1848 года. Предместье Парижа -. Аббатство О Буа.

 

Мой милый и обожаемый Рене!

Я пишу сейчас это письмо и, по старой привычке, прячу его меж страницами книги, совершенно позабыв, что блеск горячо любимых мною глаз уже померк, и без опоры на мои усталый взор ты последнее время не видел почти ничего. .. Я не смею предаваться отчаянию и горести уныния, ибо слишком дорожу покоем твоего эгоистичного и гордого, как у всех истинных мужчин, сердца, и не хотела никогда видеть тебя омраченным и рассерженным, ибо слепую неподвижность лица тебе с успехом заменили подвижные, чуткие и нервные пальцы артиста и тончайший слух природного музыканта, улавливающий все, самые тайные ноты чужого настроения.

Я не говорю уже о твоей всевидящей душе, наделенной даром пророческих откровений… Впрочем, зачем мне славословить на бумаге, любимый, если я могу высказать все это тебе сама, тихим шепотом, держа твою руку в своей руке, согревая твои ледяные теперь пальцы своим дыханием? Но я все таки пишу, с трудом сдерживая слезы.. Прости меня. Я не знаю, зачем я делаю это!

Я знаю, ты совсем не считал меня умной, любовь моя, но я не сержусь на то, что мои «сапфировые глаза и белоснежная кожа», запечатлелась в твоей памяти более, чем что - либо иное во мне: искусство беседы, изящество манер, и то, к чему ты ревновал меня неустанно, глазами, жестами, письмами, молчанием, красноречием вздохов, о, всем, всем, чем только можно придумать, всем, что было в тебе живого, каждой клеточкой твоего страстного тела, каждой тончайшей нитью чувств, нервов, мыслей, - к моему шарму.

Милый Рене, как я вздыхала, видя твою неукротимую ярость и желание безраздельного владения моею душой и моим сердцем, владения всем тем, что составляло суть и часть меня!

Как я проклинала свой дар от Бога, и как я тут же смеялась, ибо знала, что ничто не в силах оторвать меня от тебя! Я говорила это много раз и повторю вновь и вновь: моя любовь, моя жизнь, мое сердце, все принадлежит тебе, до последнего моего вздоха…

Поверь, я до сей поры так и не знаю, почему выбрала тебя, сразу – именно и только тебя, кумира и идола всей читающей Франции на том блестящем обеде у мадам де Сталь, в 1817 году!

Только при одном упоминании твоего имени сердце мое бешено забилось и не переставало стучать весь вечер.. Любовь с первого взгляда, странная, непостижимая и противоречивая, как сама Жизнь…

Перед нею разом померкло все, прежде пережитое, все прежде желаемое, даже пылкая моя привязанность к принцу Августу Прусскому.

Она показалась тебе смешной, быть может, да я и сама в душе улыбалась пылу этого вечного Ромео, казавшегося мне несколько притворным впоследствии, хотя, признаюсь, сначала он весьма и весьма взволновал и смутил мой разум, легко увлекающийся, пылкий и восхищенный мгновенно то ли «напудренной» романтичностью, то ли тонкой печалью, изящно спрятанной в строки его посланий…

О, как потом мне хотелось сжечь эти письма, милый, чтобы не видеть твоего бледного лица! Но ты зачем то заставлял меня хранить их, хотя я сама предпочитала всем этим перевязанным лентой амурно - пылким конвертам, пылящимся в ящике моего бюро, исчерченные поправками листки твоих «Записок»…. *(* Речь идет о главной книге Шатобриана «Замогильные записки», над которой он работал всю жизнь . – С. М.)

Ими я восхищенно упивалась, переписывая и перечитывая их сотни раз, особенно ту их часть, где ты рассказываешь о своем детстве в замке Кобург, вечерах со слугами в огромной кухне с камином, о ласточкиных гнездах под крышей, об огромном блюде винограда, который Вы уплетали наперегонки с твоим толстым и ленивым кузеном – обжорой Моро… О. я обожаю страницы, повествующие о твоем детстве и юности более всего, ведь именно из них смотрит на меня шаловливый и милый мальчик, которого я узнала душою и встревоженным сердцем, в тот первый вечер, едва полюбив, сквозь мужественные черты его резкого лица, сквозь властолюбивые манеры посла, министра, политика, знающего себе цену человека, рано ощутившего всю тщету жизни, и я готова вслед за твоею давней возлюбленной, Полиной де Бомон воскликнуть, читая их: «Этот волшебник играет моими чувствами, как струнами клавесина!»

Милый Рене, я разрешала тебе эту вольную игру, поскольку знала что твое живое сердце и гениальное воображение Поэта (ибо в книге своей ты более Поэт, чем мемуарист, поверь!) создало силою неясных желаний и томлений некий призрак, во власти которого ты жил все эти годы, чудный призрак Сильфиды, воплощающей в себе черты всех женщин, которых ты встречал на своем пути. Эта чаровница повсюду невидимо следовала за тобой, ты беседовал с нею, как с живым существом – это был восхитительный бред, ошеломленная им, я не протестовала пожару страстей, что всегда бушевал в твоей душе. Мне было достаточно знать что неуловимая Сильфида имеет какие то мои черты: быть может - мой голос, манеру держать в руке перо или носовой платок, шляпу или книгу. Быть может, у нее была моя улыбка, мой поворот головы, как знать?..

Все вокруг твердили, что я полностью растворила себя в твоих капризах, но, милый Рене, я была только отражением той, которую ты преображал, как хотел, с которой переживал сказочные романы, будоражащие воображение и душу дни и ночи. Все страны, о которых ты читал, становились для тебя как бы фоном твоей любви к воображаемой возлюбленной! О, ты был опасным любовником, в каждой женщине искавшим свою неотразимую Сильфиду. Всю жизнь свою, милый и седой мой повелитель, ты не мог без тайного волнения смотреть на красивое лицо: а вдруг на нем есть отпечаток крыльев твоей Сильфиды.. Но его, отпечатка, не было, и ни одна любовь не удерживала пылкость твоего сердца и живость мысли слишком надолго, кроме страсти к Сильфиде! Могла ли я ревновать к тайне твоей Души?! О, нет, мой ум, и горечь, испитая мною в жизни едва ли не до дна, не позволяла мне этого Я была признательна тебе за то, что ты хоть на краткий миг, но смог отождествить меня с своею Несравненной. Помнишь, любимый, на страницах своей книги обо мне ты столь идиллически – восторженно воспел мою красоту, поразившую твою воображение и сердце, что я готова была тотчас же, хоть на миг, поверить, что гений твоей мечты, легкокрылая Сильфида, воплотилась именно во мне, и я благодарю тебя за этот миг, мой Рене, хоть и знаю, что ты не сможешь (или все же - сумеешь?) прочесть эти строки.. И я не прочту тебе их, ибо не осмелюсь захотеть увидеть тебя печальным и огорченным, особенно сейчас, когда на лицо твое навсегда легла тень безмятежности!

В саду опадают розы, только что наступивший июль дышит теплотою долго незаходящего еще солнца, я стряхиваю со своей руки белоснежный ароматный лепесток принесенный порывом ветра, и замечаю, что впервые за долгие годы не слышу твоего дыхания, согревавшего дом.. Эти стены с выцветшими от времени гобеленами и старою мебелью, сколько часов спокойного счастья они помнят за почти тридцать лет нашей жизни с тобою и сколько горя запомнят теперь?.. Я не ведаю и зажмуриваю глаза от невольного страха: просить Господа о том, что свыше семидесяти лет – возможна ли такая милость Его ко мне? Да и зачем она мне теперь, без тебя? Для неизбывной тоски?

Не лучше ли было усердно молить Всевышнего о том, чтобы я могла уйти в Вечность под твоим строгим и любящим присмотром, ибо знаю, что не смогу пережить тебя надолго! Впрочем, довольно!

Я мысленно целую твою усталую душу, с помощью которой ты, быть может, и сможешь прочесть мысли, только что излитые на бумагу безмерно любящим тебя сердцем, и переношусь из области воспоминаний и грез поближе к твоему ложу, чтобы подложить руку под твою седую голову и беречь твой мирный и холодно – спокойный теперь сон .. И пусть же так будет еще хотя бы сотую долю мгновения, покуда Бог даст мне сил, не рыдать от отчаяния, отпуская тебя от своего сердца, ибо что же мне еще делать на этом свете, как не любить тебя, мой Рене?..

Не ты ли всегда твердил мне, с ласковою усмешкою, что Любовь для женщины – целая Вселенная, а творить свою Вселенную, не есть ли истинное предназначение каждой Женщины на Земле? Смею надеяться, что я сотворила свою Вселенную вдохновенно и безупречно, и даже Ты, несмотря на весь свой снисходительный скептицизм, в своей недосягаемой сейчас для меня Высоте, всецело признаешь это, Любовь моя.

Твоя всегда – Жюли.

…. июля 1848 года. ______________________________________________________________

 

 

 

Вместо краткого эпилога

 

Мадам Рекамье пережила своего возлюбленного всего лишь на год и скончалась в 1849 году во время эпидемии холеры. За год до смерти она успела привести в порядок часть рукописей Шатобриана и подготовить их к изданию.

Во Франции имя мадам Рекамье неразрывно связано с именем Рене – Франсуа де Шатобриана, хотя и само по себе является целою эпохой в истории Франции.

__________________________________

 

29 мая – 12 июня 2004 года.

Princess.

 

*В подготовке работы над данной статьей использованы материалы личного книжного собрания и веб – архива автора.

**Кроме указанной в тексте литературы, в качестве вспомогательного материала была также использована книга Э. Радзинского. «Наполеон. Жизнь после смерти». М. издательство «Вагриус» 2002 год.