Сегодня некуда спешить. Нет, конечно, в девять утра кто-то обязательно посмотрит на пустое кресло, аккуратно припаркованное уборщицей между тумбами стола, потом переведет взгляд на часы, как судья на соревнованиях, засекающий, за какое время я преодолею дистанцию, отделяющую дом от офиса. Но когда под звон и улюлюканье будильников соперники сорвались со старта и, пока еще разделенные шкафами, перегородками, кафелем (- У вас какой? Харьковский? Нужно было брать испанский!), стенами, коврами или просто семейным скандалом, с зубной щеткой во рту завтракали, уткнувшись в телевизор, предсказывающий погоду, я ткнул пальцем в проигрыватель. «Ай-ай-ай, спортсмен задержался на старте», - придумал я реплику для Николайниколаича Озерова и, демонстративно приняв исходное положение лежа, стал думать на неспортивные темы: вот раньше пластинки напоминали блины, теперь, скорее всего, – оладьи. Значит, в проигрывателе вчерашние оладьи. Что за глупость! Так прошло еще минут сорок, за которые Сезария Эвора столько раз повторила слово «корасон», что, казалось, присутствуешь на конференции кардиологов. Слушать вчерашние оладьи было скучновато. «Участник под номером двенадцать вновь появляется на старте!» - не унимался невидимый Николайниколаич. Но сегодня я не участвую в забеге, сегодня я зритель. Хотя странно, такие массовые соревнования, а из зрителей я один.

Расстояние, отделявшее меня от группы соревнующихся, увеличивалось. На остановке у рынка в маршрутку засолили новую партию пассажиров и, согнувшись пополам, они слушали уже седьмую песню хриплым голосом, заражаясь на весь день навязчивой дрянью. На улице же было немноголюдно. Может быть, вы замечали – утром люди напоминают героев учебного фильма про броуновское движение: внезапно они резко ускоряются, пересекают пространство по прямой, толкают друг друга и незнакомец незнакомца, а главное – никогда ни с кем не объединяются. Утро – это время крайнего индивидуализма. Нет, конечно, встречаются и пары, но это не вечерние пары, а скорее кто-то с прицепом: либо мама, тянущая за руку обреченного с покемонами, либо собака у дерева, держащая на поводке скучающую девушку. Прошатавшись час по микрорайону и уже не опасаясь быть встреченными родителями, возвращаются домой одинокие молекулы, подрастающие дезертиры вроде меня. Мысленно желая им удачи, я вспомнил, как еще в школе, в классе третьем я тоже изобрел способ сходить с дистанции – просто садился в трамвай и ехал до тех пор, пока водитель в микрофон не начинал говорить абракадабру незнакомых остановок, и пока каждый дом за окном не превращался в «ух ты!». Тогда я выходил, пересаживался в другой трамвай и ехал еще дальше. В какой-то момент все пассажиры дружно поднимались, не спрашивая друг друга о следующей остановке, выходили «на этой» и гуськом, по протоптанной дорожке, а не по тротуару, уходили в неизвестный мне мир. На его освоение у меня было минут пятнадцать, за которые водитель доезжал до середине круга, выключал трамвай и, оставив его совершенно пустым, прятался в маленькой железной будке, потом трамвай включался и, погудев еще минут десять, полный солнца и привлекательный, как чешский лебедь в «Луна-парке», снова выезжал на старт. До этого момента я тоже кое-что успевал. Во-первых, замерзнуть. Во-вторых, посмотреть, что же находится в железной будке и разочароваться в увиденном. В третьих, подумать о том, что трамвай – это не автобус, он не заводится, а включается, как пылесос, а значит внутри должен быть мешок и пыль. Теперь-то я знаю, что пыль есть, а мешка нет; и когда меня загоняет на незнакомые конечные остановки, когда оставляют попутчики, когда привлекательной и таинственной сначала целью, в конце-концов, окзывается обычное дерьмо – я верю в то, что это не тупик, а всего лишь круг, и, разочаровавшись и замерзнув, понимаю, что просто на одном из суетливых перекрестков выбрал не тот трамвай. И вдруг, мне вспомнилась одна давняя долгая привязанность. «Роман», - как сказал бы автор сентиментального романа. «Affair», - как сказала бы его героиня. Она всегда по-особому подворачивала язычок, как будто немного картавя, и прибавляла мягкое «р» ко всякому слову. «Affair», - повторяю я. Маршрутки слишком суетливы для путешествия. Сегодня отправлюсь на троллейбусе.

В салоне расклеены рекламные листовки, на каждой из них – молодые улыбающиеся девушки. Судя по содержанию листовок, улыбчивых девушек более всего интересуют Интернет, вставные челюсти и жалюзи. Наверное, все это как-то связано. Значит, входят в Интернет, закрывают жалюзи… Мое воображение угодливо подсунуло стакан с водой, что-то звякнув в него опустилось, и я представил девушку со сжатыми по-старушечьи губами. Хорошо, все-таки, что они закрывают жалюзи. Жалюзи любых цветов, как написано под красавицей, которая радуется более других. Кстати, - вспомнил я о героине романа, - у нее была такая же ослепительная улыбка. И мне так нравилась ее картавость, что втайне я сам тренировался подъедать «р», помногу раз повторяя что-нибудь ласково рычащее, например «forever». Научиться было несложно. Найти же с нею общий язык было куда сложнее, чем отыскать нужное слово в мюллеровском словаре. Эти англо-русские словари почему-то всегда начинались с одного и того же слова - «аборт», как будто в ее лексиконе не было понятия важнее.

Долгое время я только наблюдал за нею, наблюдал издалека, повторял бесконечное «forever» и прислушивался к тому, как звучит ее голос. Еще были ее фотографии: в компании улыбчивых и преуспевших, на фоне теплого моря, ярко-синего неба над желто-бурыми ландшафтами, но чаще – на улицах гигантских городов среди размазанных от движения дорогих автомобилей, - именно на них она была похожа более всего, у нее также была размазана косметика, и пыльный ветер трепал ее длинные волосы…

Представление с унылым входом-выходом исполнителей эпизодических ролей оживляется с появлением очередного героя. Казалось, что он упал в троллейбус – герой был нетрезв. Несколько сцен он отыграл молча, обвившись вокруг поручня, как стриптизерша вокруг шеста. Далее последовало мычание. Еще позже – попытка что-то достать из кармана. Попытка оказалась успешной только отчасти - из кармана выпала пачка сигарет. Спустившись по шесту ниже, пьяный стриптизер почти дотянулся до нее, но в этот момент троллейбус тронулся и он, как в невесомости, отплыл прочь. Зато на ближайшем светофоре космонавт накрыл пачку всем телом…

Когда-то я получил от нее пачку настоящего штатовского «Мальборо». Это был не подарок, а плата за то, что я перевел на русский язык инструкцию к какому-то китайскому прибору. Вообще-то, продлить дни китайского прибора переводом инструкции было так же невозможно, как продлить собственную жизнь переводом стрелок часов. Его ударило током еще до того, как я, миновав неизбежный «аборт», нашел в словаре необходимые «button» и «caution». Пачка же сигарет представляла интерес потому, что такая же запросто могла оказаться в кармане у Лу Рида или на столе у Элвиса. Впоследствии я продал ее за два американских доллара одной бумажкой, говорят, она способна принести счастье. Купив в словацком баре на эти деньги бутылку пива, я действительно был счастлив. Тогда же мы сошлись по-настоящему. Ночами говорили о пустяках, а утром она ослепительно улыбалась: привет, как ты? Я тоже научился улыбаться и отвечать одним словом, хотя иногда мне казалось, что она смотрит сквозь меня…

Да, троллейбус – это не маршрутка. Все самые интересные события происходят от маршрутки справа. Справа на остановке стоят девушки с маленькими сумочками и большими пакетами, справа идут по тротуару знакомые, справа маршрутку бьют головами пассажиры. У троллейбуса все слева. Глядя в левое окно можно увидеть самую интересную сторону обгоняющей тебя маршрутки или считать проносящиеся попутные автомобили, все подряд или только «Тойоты». В троллейбусное окно не видны их водители, зато видны задранные коленки их спутниц и их правая рука с сигаретой. Коленки и рука с сигаретой есть в каждой машине, их вереница напоминает рыночные ряды, где тоже перемежаются сигареты и окорочка…

Самым эротическим эпизодом в наших с нею отношениях была история с джинсами. Это были ее крайне неприличные джинсы в обтяжку, хотя, прижав ладонь к спине, можно было протолкнуть ее за пояс в том месте, где на «Ливайс» обычно пришивали бирку «more you wash ‘em, more they fit you». И это была правда, она редко обманывала по пустякам. Впервые я натянул ее штаны стоя перед зеркалом двадцати пяти лет от роду, и редкие 151-е ливиса резко подчеркнули все мои отличия, всё, что она прямолинейно называла «секс», игнорируя традиционное, разделенное надвое слово «пол». Нас действительно нельзя было разделить, мы приняли одну форму и стали единым целым, как две зубные щетки в одном стакане ванной комнаты. Это было время, когда я ее любил…

Поездка в троллейбусе имеет ряд преимуществ. Самое большое из них – отсутствие радио, поэтому через некоторое время щелчки и завывание двигателя воспринимаешь как музыку. К ней примешивается бормотание за спиной, шипение дверей, агрессивные сэмплы вокалистов с задней площадки, и все это рождает сорокаминутную композицию в стиле эмбиент. Кстати, она неплохо разбиралась в музыке. Мне нравилось, что она также как и я, брезгливо относилась к «Битлз»; мы сошлись на общей привязанности к «Вэлвэт Андеграунд». Через знакомых и случайных людей она передавала мне все новые и новые записи, но во всем этом наметилось однообразие и, постепенно, я начал избегать слушать музыку, если знал, что это от нее. Последнее ее увлечение Куртом Кобэйном я пережил на даче; оно прошло быстро, правда с тех пор у нее осталась масса неопрятных подозрительных знакомых…

Смотрю в окно. Время летит быстро. Как и городские кварталы. Сентиментальное путешествие подходит к концу:

- Да, я выхожу на следующей.

Ну, вот и приехали, и что же? Это были чистые платонические отношения, и я не знаю, в какой момент все стало рушиться и с чего все началось. Она вдруг полюбила глупые жестокие фильмы, где сразу после начальных титров рвали друг на друге одежду, тяжело дышали и возились на полу, а перед финальными - мигали полицейские сирены, дрожащую девушку обнимал герой, а все остальные накрывали простынями трупы. Она очень поправилась, даже растолстела. Часто выражалась нецензурно. Перестала интересоваться музыкой и забыла «Велвэт Андеграунд». Теперь она носит широкие джинсы и безразмерные футболки. Наконец, в Ялте на набережной у закусочной, в которой толкающимся гражданам продают бутерброды в пакетах наподобие тех, что выдают в самолетах, если кому-нибудь плохо, я понял, что мне не нравится и ее запах. Как будто что-то жарят. Я отошел подальше и, повернувшись к символу, которым у нас обычно обозначают мужской туалет, сказал ей:

- Я не люблю тебя, Америка.