Художник Семён сидел в полиции и писал расписку о невыезде. Невыезде за пределы города и страны…. Мог ли он ещё вчера даже предположить такое! Что этот суровый седой полицейский будет с насторожённым недоверием поглядывать на него, будто раздумывая - надеть Семёну наручники, или пока не стоит? Но отпечатки пальцев сняли, и не отмытый указательный правой сейчас марает эту несуразную расписку, жирно, как печать, обосновавшись на двух последних буквах слова обязуюсь, придавая написанному какую-то зловещую, официальную значимость документа.

Кстати или некстати Семёну вспомнилась полушутка его однокашника по суриковскому. Когда они в ту пору судачили о реализме в живописи и прочих иных измах. Павел заявил, что самый непревзойдённый акт реализма – отпечаток пальца. Самый уникальный и самый буквальный в отражении действительности. Теперь Семён готов был бы с этим согласиться. Хотя всё остальное здесь казалось ему абсолютно нереальным. И этот кабинет с какой-то унизительной раздетостью столов, стен, незанавешенных окон и металлических стульев. Подчёркнуто стерильно нежилой. Где ничто надолго не могло задержаться, разве что сходное с этим слово – задержать, и ещё - ограничить, оформить, допуск, привод, мера пресечения… И люди, входившие в эту комнату и выходившие из неё, были какими-то особо резкими, решительными, целенаправленными. В цивильном или форме, они были при оружии. Носили его странно-небрежно. Один засунул пистолет (а может, револьвер, наган – Семён плохо в этом разбирался) за пояс. У другого рукоятка пистолета (парабеллума, кольта) небрежно торчала из расстёгнутой кобуры. Они обменивались с пожилым полицейским какими-то энергичными, быстрыми словами. И Семён ещё острее почувствовал своё отторжение от этих людей, и всех других тоже, которые могли быть совершенно свободными в своём желании ехать куда им только не заблагорассудиться…

Он отдал полицейскому неровно исписанный листок бумаги, сказав извинительно и с обидой:

- А я и не собирался никуда уезжать…

- Вот и правильно, - ответил тот. – А пока мы вас не задерживаем.

Он сделал нажим на слове пока, дав понять, что это скорее всего их с Семёном не последняя встреча.

Опять и опять он пытался восстановить в памяти события позавчерашнего дня. Жуткую смерть Риты. Дикую и невозможную. И то, что судя по всему, в этой страшной смерти винят его…

То был четверг. Да, в четверг вечером ему позвонил Григорий. Обычное начало разговора с ничего не значащего - «Как дела?». И такого же не обязательного – «Порядок!». Правда, основания для оптимистического ответа у Семёна были. И весьма важные. Он с радостью сообщил другу, что наконец-то, в одном из кибуцев – в «Пальмахиме» - пообещали организовать его персональную выставку. Значит, не зря он больше месяца расписывал там стены коровников. За работу кибуцники художнику не платили. Всё – за прокорм и ночлег. Но это не важно. Главное, руководству кибуца его картины пришлись по душе, и вот намечается первая персональная выставка.

Григорий за Семёна искренне порадовался. Конечно, кибуц - это не заграница, даже не вся страна. Но лиха беда начало, справедливо заметил он.

 

 

И у Григория тоже есть, чем поделиться. Директор турагенства, где он работает чуть больше года, доверил ему возглавить двухдневную турпоездку в Амстердам, заменить внезапно заболевшую сотрудницу. В Голландии никогда прежде не бывал и доволен безмерно. Голос у Григория в полной мере выражал эту радость.

- Я, - сказал он, - звоню из аэропорта. До вылета осталось двадцать минут. Надеюсь, ты помнишь, что в среду у Риты день рождения? Успею вернуться прямо к праздничному столу. Привезу любимой жене какой-нибудь голландский сувенир в подарок. А к тебе большая просьба. Очень хочу, чтобы Ритин портрет висел на стене уже сегодня. Ты успеешь его закончить?

Семён посмотрел на холст у окна и заверил, что портрет уже готов.

- Вот и чудесно! – обрадовался Григорий. – Возьми ключ в нашем почтовом ящике, отопри дверь и повесь картину над журнальным столиком. Риты дома не будет. У неё суточное дежурство в больнице «Бейлинсон». Пусть этот мой… да и твой подарок станет для неё сюрпризом… Я всё для тебя приготовил. Молоток и гвозди увидишь на столике. А на бедлам в квартире не обращай внимания. Торопился и не успел прибраться. Вот обрадуется Рита, когда увидит свой портрет на стене!.. А вернусь, и мы хорошо посидим, отметим событие все вместе…

В тот же вечер Семён с картиной, обёрнутой в старые газеты и перевязанной бечёвкой, стоял у дома, где его друзья снимали небольшую по израильским меркам квартиру. Ключ, как и говорил Гриша, нашарил в почтовом ящике. Стремительно взлетел на третий этаж. Открыл дверь и вошёл. Триссы на окнах были едва приоткрыты, и сумрак пронизывали изломанные вечерние, солнечные лучи. В них плавали золотые пылинки. И всё это создавало какой-то особый уют и покой. Он невольно думал о красках, контрастных, приглушённых и ярких, которыми мог бы всё это передать.

Глаза Семёна быстро свыклись с полумраком, и он не стал раздвигать трисс или зажигать свет. Ему не хотелось нарушать таинственности доверенной другом акции. Действительно, в комнате чувствовалась спешка, с какой Григорий готовился к неожиданному отъезду. На ковре в беспорядке валялись женские туфли и Гришины тапки. На диване – рубахи и шорты. Всему этому, впрочем, Семён не придал особого значения. Он поднял опрокинутый стул и, не разуваясь, направился по мягкому ковру к журнальному столику. На нём, как и предупреждал Григорий, были и молоток и гвозди. Семён окинул взглядом стену, решая, где получше укрепить картину. Подвинул столик и под ним заметил на полу несколько фотографий. Наверно их уронил в спешке Григорий. Это были семейные снимки молодожёнов. Один был разорван пополам. На одной половинке счастливо улыбалась Рита, с другой - так же радостно смотрел Гриша. Чем-то не понравилась кому-то из них эта фотография, если её постигла такая неожиданная участь. Ритину часть фотографии он решил сохранить для себя.

Собрав фотографии, Семён положил их на столик и приступил к делу. Освободил картину от газет, прицелился и уверенно вколотил гвоздь в стену. Затем второй. Соединил гвозди петелькой и повесил портрет. Отступил на шаг и залюбовался своей работой. Собственно, не работой даже, а замечательным Ритином лицом. Таким прекрасным и дорогим …

Рита на портрете была в медицинском халате. Но не в традиционном белом, а зелёном. Конечно, это было отступление от реальности.

 

Но художник позволил выразить и свою, а главное, Ритину мечту – иметь право на такой халат, не рядового, а элитного медицинского состава. Ведь она обязательно станет настоящим хирургом и здесь, в Израиле, как это было когда-то в далёком Севастополе.

Перед тем, как уйти, Семён поставил на место стул, убрал к порогу раскинутую Гришину и Ритину обувь, навёл порядок и на диване. Складывая одежду в аккуратную стопку, он неожиданно увидел в самом низу диванного валика блеснувшую золотом цепочку. Машинально потянул и узнал её. Это была та самая, с маминым медальоном Гришина золотая цепочка, которую он никогда не снимал с шеи. Тоненькая цепочка была разорвана, и Семён догадывался почему. Видимо таким страстным было прощание молодых супругов, что… Но думать на эту тему было горько…

…Они познакомились ровно семь лет тому назад, как раз в день её рождения. Аня, подруга Риты, затащила её в художественный салон. Очень хотела не ошибиться с подарком, выбрать что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Девушек привлекла бронзовая фигурка юноши с грустным, и одновременно мужественным лицом. Его взгляд был устремлён куда-то вниз, мускулистые руки сжимали колени, а за плечами угадывались сложенные крылья.

-Это поверженный Демон, - подошёл к девушкам Семён. Он работал тогда продавцом-консультантом. – Мне тоже очень нравится эта скульптура. Автор в бронзе почти буквально копирует известное живописное полотно Врубеля… Разве что неповторимых врубелевских мазков и красок не хватает. Он любил этого невероятно одарённого и глубоко, трагически больного художника, любимого и ненавидимого многими, и рад был интересу к нему подруг.

- Своего Демона, вернее, своих Демонов Врубель рисовал практически всю жизнь. Он хотел передать что-то такое в знании или представлении своём о падшем, или поверженном ангеле, о чём догадывался в разную пору по-разному. И замазывал свои холсты, и уничтожал уже написанное… Так что мы не знаем, лучшую ли из своих работ он оставил миру. Но лично я убеждён, что никому и никогда не удастся так приблизить божеское и человеческое в одном лице.

- Берём! – решительно сказала Аня. – Тебе нравится, Ритусь?

- Очень! Я и мечтать не могла о таком подарке!…

- У вас прекрасный вкус, - сказал тогда Семён.

- А вы чем-то похожи, - не осталась в долгу Рита.

- Чем же? – удивился он. – У меня нет крыльев…

- Похож, похож! - горячо поддержала подругу Аня. – В вас тоже есть

какой-то демонический дух. – И так заразительно засмеялась, что Семён не мог понять – над ним потешаются, или сделали комплимент.

Но, кажется, он и на самом деле симпатичен девушкам. Потому что Рита не без смущения протянула ему ладошку:

- Меня зовут Рита. А это – Аннушка. Моя лучшая подруга.

- Семён, - представился он, поклонился и поочерёдно пожал пальчики девушек, галантно добавив: - Очень приятно!

Ему, действительно, необычайно приятно было это знакомство, рукопожатие. И особенно с Ритой.

- Знаете что, Семён, а вы приходите завтра ко мне на день рождения, - улыбнулась она. И это неожиданное приглашение прозвучало так добросердечно и естественно, что и юноша не почувствовал никакой неловкости.

Подруги уходили из салона, унося бронзовую статуэтку поверженного Демона, а у Семёна, за спиной будто выросли крылья. Он бережно держал в руке блокнотный листочек с телефоном и адресом Риты.

В день рождения Семён подарил Рите «Ветку акации», небольшую акварель, одну из самых удачных своих миниатюр. Картина девушке очень понравилась. Она поставила её за стекло большого книжного шкафа.

Так Ритин день рождения стал днём рождения их дружбы и началом его неразделённой любви. В ту пору Рита только-только закончила медицинский и работала в городской больнице. Бесхитростная и искренняя по натуре, она долго не догадывалась о его глубоком чувстве. А когда он, наконец, решился открыться, взъерошила шевелюру Семёна, поцеловала в щеку и прошептала: «Расправь крылья, Демон. Не печалься…Ты мне очень, очень симпатичен. Даже нравишься. По-настоящему! Но я люблю Гришу. Давно. Со школьной поры. Мы связаны клятвой, и я никогда не смогу её нарушить. И Гришиной маме обещала, когда была она жива, что буду её единственному сыну верной женой. Прости и поверь – мне так дорога твоя дружба, добрый Демон…»

«Поверженный и отверженный!..» – хотелось кричать ему от боли. От невозможности что-то исправить и на что-то надеяться.

Семён не был на свадьбе Григория и Лизы. Группа художников-пейзажистов выезжала на пленэр в Бурятию, в Баргузинский заповедник, и он отправился тоже. Вернее, бежал… Со своим горем от чужого счастья.

Рита познакомила Семёна с мужем. И если не раненым сердцем, то здравым умом он одобрял выбор любимой. Григорий был красив, далеко не глуп и жизнерадостен. Без всяких глупых демонических страданий. Он трезво и практически мыслил и действовал. И, думалось Семёну, Гриша куда больше сможет дать в этой жизни Рите, чем он, неуверенный в себе и несостоявшийся пока художник.

Потом была репатриация в Израиль. Вначале уехали Григорий с Ритой, а через год – и Семён с родителями. Утверждение в новой жизни давалось тяжело. Было всё, по самой жёсткой эмигрантской мерке. И отчаянная тоска, Бог знает по чему и кому. И безъязыкая немота, когда подрабатывал в кафэшке, где вокруг суетились одни аборигены. И то, что поневоле забросил кисти. Надо учить иврит, вкалывать, чтобы хватило на съём непрезентабельной, но очень дорогой квартиры. И тут уже было не до художеств. В жарких израильских хамсинах у Семёна порой холодело сердце. Казалось, что никогда он не сможет освоиться на этой чужой земле. Научиться не только писать, читать, но и думать справа-налево. А иначе тут было никак нельзя. Вовсе другие принципы, традиции, менталитет.

Вот в эту отчаянную пору он сблизился с Григорием. Удивительно, но даже больше, чем с Ритой. Впрочем, понятно почему. Его любовь не хотела забыться, саднила, и он избегал близости с Ритой. А Григорий – удачливый, неунывающий, лёгкий в общении, как-то нивелировал для Семёна тяжести будней. Это он однажды свёл Семёна с Иосифом, который при знакомстве представился ростовчанином в прошлом и в прошлом дизайнером. Чем он занимался здесь, на шестом году жизни в Израиле, Семён так и не понял. Кажется, всем, что пахло шекелями. Уже через несколько дней Иосиф позвонил Семёну и радостно сообщил:

- Друг Сёма, с тебя причитается! Во Франции готовится открытие выставки молодых художников Израиля. Я поговорил с кем надо, и ты в списке. Отбери с пяток картин и будь готов, как красный пионер.

 

Проезд в один конец и гостиничные расходы за счёт Союза художников. С тебя потребуется всего-то баксов пятьсот. Зато какие перспективы! Это ведь выставка-продажа. Так что всё окупится. Тем более, что известность и слава цены не имеет…

Семён обезумел от счастья. Наконец-то удача, такая нужная ему удача набрела и на его непутёвую судьбу. А как радовалась за него Рита. Григорий покровительственно похлопал по плечу:

С кем поведёшься, от того и наберёшься! Не зря, значит, я прожужжал уши Иосифу про твои таланты. - Он был так искренне рад за друга, будто сам уже завтра полетит во Францию.

Правда, Риту, кажется, покоробили его слова.

- Всё то ты умеешь повернуть к своим заслугам. А я всегда знала, что наш Демон ещё расправит крылышки и полетит. Ну хотя бы во Францию!..

В представительном офисе в Тель-Авиве, адрес которого ему сообщил Иосиф, Семён уплатил две с половиной тысячи шекелей, получил соответствующую квитанцию и начал готовиться к поездке. Он уволился из кафэшки, забросил ульпан и достал с антресолей мольберт и кисти.

Ранними утрами он уезжал к морю. И только теперь не глазами загнанного репатрианта, а художника увидел Семён пронзительную синеву высокого неба, бирюзу, набегающих на белый песок волн, и яркий праздник вечнозелёных пальм, кипарисов, безымянных цветов и кустарников. Давно не рисовал он с таким желанным пристрастием. И, кажется, холст и краски отзывались его чувствам. Друзья видели эту перемену в Семёне и искренне радовались. А он не ходил, летал, боясь свихнуться от счастья. И в то же время боялся какой-нибудь неосторожностью спугнуть такую капризную удачу. Ведь иногда глупой случайности достаточно. Мало ли – болезнь, авария, кирпич на голову…Какой-нибудь шальной, случайный порыв ветра безжалостно порвёт тончайшую паутинку-мечту, которая вот-вот сбудется.

Однажды, когда у Риты были вынужденные каникулы (бастовали медики), они отправились к морю вместе. Тогда он сделал первый этюд её будущего портрета. Это был чудесный весенний день. Они купались, хотя вода Средизомного моря была ещё не вполне разогрета солнцем. И когда Рита лежала рядом с ним на светлом песке, на её смуглых плечах розовели пупырышки озноба. Семёну нестерпимо хотелось прикоснуться к этому такому желанному телу. Родному, близкому и бесконечно далёкому одновременно. Но было в том дне недоумение. В зелёных Ритиных глазах стояла грусть. Не потому ли, что она никак не может (уже в который раз) сдать экзамен, который позволил бы ей работать доктором, а не рядовой медсестрой? Или есть другие причины?..

- Тебе не очень хорошо здесь сегодня? – решился спросить Семён. – Может, замёрзла?..

- Нет, что ты, милый друг… Не обращай внимания. Наоборот, я рада и этому дню, и тебе рядом. Меня печалит совсем… Но об этом когда-нибудь в другой раз…

Семён ещё пытался понять причину непривычной ритиной печали, но она лишь ласково погладила его по щеке и повторила:

- В другой раз, хорошо? Не сегодня…

Если бы он мог знать, что другого раза не будет никогда. Ах, если бы он оказался настойчивее…

Меж тем, проходили весенние дни, складывались в недели. Уже первые летние хамсины прилетели из южной пустыни, заволакивая жёлтым маревом близкий горизонт и раскаляя нестерпимым жаром улицы, здания, стволы деревьев. Иосиф куда-то исчез. Номер его мобильника методически отвечал равнодушным женским голосом, что закрыт для связи с хозяином. Григорий тоже не мог подсказать, куда испарился его энергичный знакомец. И никто не мог объяснить Семёну, почему так затягивается его выезд во Францию. Как-то он попытался выяснить всё непосредственно на фирме, где оплатил своё участие в выставке. С трудом разыскал её рядом с автовокзалом в малознакомом городе. Но двери офиса были наглухо закрыты. На них висела маловнятная записка – «В связи с организационными преобразованиями фирма "Перспектива" временно прекращает деятельность. За справками обращаться по телефону и факсу…» Но вот досада! Как раз номера телефона и факса отсутствовали. Эта часть объявления была кем-то оборвана. Семён попытался что-либо узнать о «Перспективе» в соседних кабинетах, затем на этажах выше и ниже. Но без всякой перспективы на какую-либо ясность.

В лучшем случае деловые израильские люди пожимали плечами и разводили руками. Пока один из них, пожилой служащий, окинув сочувственным взглядом молодого репатрианта и возвращая ему злополучную квитанцию, всё что получил Семён взамен своих пятисот долларов, не сказал с досадой:

- Русски балаган, фикция…

Последняя надежда рухнула, когда побывал в Союзе художников. « Да,

сказала ему немолодая приветливая женщина, - такая выставка молодых была во Франции. В прошлом месяце. Очень удачная для наших ребят…» Она сняла со стеллажной полки коричневую папку, зашелестела страницами: «Как вас, простите, зовут? Семён? Семён Гринберг… Нет, в списках участников вас нет… Это какое-то недоразумение…».

Её сочувствие не могло утешить Семёна. И некого было винить, и бессмысленно сетовать… Разве на то, что и здесь у еврейского счастья такая незадачливая судьба.

Рита и Григорий переживали за друга. Старались отвлечь от дурных мыслей. Чаще, чем прежде зазывали к себе. Но в их уютной квартирке, он ещё острее чувствовал свои ненужность и одиночество. И Семён запил. С какими-то случайными, такими же, как и сам, неприкаянными людьми. Одни из его новых знакомцев ещё пытались держаться наплаву. Как-то барахтались, в попытках найти своё пристанище и место в стране, где нужным оказался только тот, кто действительно нужен. Бывший директор крупного дальневосточного лесопромышленного объединения, с которым Семён распивал десятишекелевую бутылку водки, убеждал, что уже очень скоро будет делать хорошие деньги. «Лес, - говорил он тоном заговорщика, оглядываясь по сторонам и жарко дыша в ухо Семёну, - это реальное богатство. Всегда! Особенно для Израиля. Вы знаете, что такое настоящая древесина? Вы думаете её можно взять из этой пальмы?» Бывший директор извлёк из кармана затрёпанный блокнотик и начал показывать испещрённые цифрами странички. «Вот посмотрите. Кубометр делового леса в Приморье… А это – здесь. Вы видите разницу?! Я всё посчитал – доставка, таможня, налоги… И вот какая после всх накладных расходов моржа – чистая прибыль!.. У меня надёжные связи в России. Нужен только начальный капитал. Но меня там знают и верят. Могут дать и под реализацию. Хотите участвовать? Я вижу, что вы порядочный человек. Не то, что эти новые русские евреи здесь… Не такие большие деньги нужны для начала.

 

 

 

На регистрацию, бланки, факсы-шмаксы, телефонные переговоры… Зато какой навар! И чем дальше, тем больше. Одна хорошая сделка – и мы с вами будем пить не этот российско-израильский суррогат, а шампанское. Или вы больше любите коньяк, мартини, виски? Говорите. Не стесняйтесь…»

Водка, которую они пили из пластмассовых стаканчиков, и верно, была хуже некуда, горячая, как чай, с отвратительным сивушным духом. От прошлого директора густо разило перегаром, но никак не надеждой на светлое обеспеченное завтра…

Другого собутыльника Семёна звали Виктор, но он тоже на победителя не похож. Виктор был родом из Приднепровья, где, по его словам, ворочал строительной индустрией. «Посмотри, что делается в строительстве, - приглашал он осмотреться вокруг Семёна. – Можно строить дешевле, потому что главные расходы – рабочая сила. А у нас там трест строительный лежит на боку. С техникой и самой на свете дешёвой профессиональной рабочей силой. Завозим сюда специалистов с Украины с гарантированным заработко в триста, ну пусть в четыреста баксов. Ты знаешь, что значат такие баксы там? Питание – бесплатные столовые. Под жильё – собираем несколько бараков. Вахтовый метод. Надо ехать и всё решать на месте… Кстати, у тебя не найдётся на месячишко двухсот баксов? Естественно под хорошие проценты…».

Третий. Или четвёртый, пятый, восьмой – Сергей. У него осталась от прошлого треть желудка, а из здешних приобретений - просроченная туристская виза и саркастический взгляд на обетованную землю. Из всего святого он признавал только Апокалипсис, который цитировал часто и не без импровизации. Как например, – «все суеты сует, кто чаще суёт, тому и хорошо. Но чаще суют в рожу», «для кого конец, а для кого – начало жизни»… Треть желудка, по его словам, была экономически выгодна. Пил он, практически, без закуски и пьянел легко и стремительно. В этом, доведённом до кондиции состоянии, Сергея оставляла мрачная созерцательность и замещалась неожиданной агрессией. «Будь моя воля, я бы всем урезал кишки. Чтобы не обжирались. Тогда всем хватит и жратвы и пойла…», «Вас, евреев, дожно быть мало. Тогда вы и добрые и умные. А тут – сами себя не любите…».

У Семёна был большой, неурезанный желудок, но есть не хотелось, а водка не прижигала боли, которая была на душе. И не по воле своей он не спился, а так был устроен, что водка не помогала выключить мозги и чувства.

Как-то в том скверике углядел его Григорий, с которым не видались уже недели три. Он сразу всё понял и не стал укорять друга. Наоборот, и сам подсел. Даже глотнул из стакашка. Протом поморщился и сказал:

- Какая гадость!.. Клопомор, а не водка. Давай, посидим где-нибудь по-хорошему. У меня, правда всего-то полторы сотни шекелей. Ну, ничего. Однова живём!

Кафе было крохотным, уютным, почти пустым в этот послеполуденный час. И водка здесь была совсем другая – прохладная, с привкусом лимона, почти вкусная. После первой рюмки Григорий стал привычно утешать Семёна. Убеждать, что с его талантом рано или не слишком поздно он обязательно будет и в славе и в почёте. Что всё будет и окэй и топ-топ, а главное, савланут, что в переводе означает – терпи казак, атаманом будешь.. После второй в разговоре наметился поворот.

- Конечно, - потёр Гриша горбинку своего красивого носа, - талант – это великое дело. С другой стороны, где ты встречал бесталанного еврея? Но здесь нас некоторый перебор.

 

А перебор не очко, а верный проигрыш. Есть, есть один путь стать на ноги быстро и ещё получить удовольствие.

- Ограбить банк? – горько улыбнулся Семён.

- А почему бы и нет. Да, взять небольшой, но солидный частный банк. Но при этом без всякого криминала. Даже под вальс Мендельсона. Эта еврейская музыка и написана для таких случаев.

- Банк под музыку, без криминала, с Мендельсоном?…

- Скажи мне, - положил Григорий Семёну руку на плечо, - сколько надо сносить сапог и штанов, чтобы стать генералом? А вот генеральшей становятся за одну ночь, сняв всего лишь одни трусики. Ты меня понял? Надо найти хорошую бабку с хорошими бабками в хорошем банке… Да, да, да!… - предвосхитил Григорий реакцию друга. – Знаю, что ты любишь мою Риту. И я не ревную, а только сочувствую. И мы оба знаем, что здесь всё, как есть. Что же делать? Ну хорошо. Вот я и Рита. Чего мы добились своей большой любовью? Съемного жилья и проездных билетов на автобус для террориста? И ничего другого уже не будет -–ни Рио-де-Жанейро, ни даже Эйлата… А для тебя жизнь карт-бланш. Есть богатенькие, пусть и невзрачные тётушки, сидящие недурными попками на красивых миллионах. Так надо таки помочь им и себе. Сплошной и всеобщий выигрыш интересов. Кстати в моей картотеке, - Григорий выразительно показал пальцем на свой умеренно высокий лоб, - есть парочка таких невест. И будь я так свободен, как ты, да ещё не эти старозаветные еврейские традиции…

Они выпили уже и по третий. У Семёна слегка кружилась голова, и он не мог понять шутит Григорий, или всё это на полном серьёзе. А тот, словно угадав, как-то не вполне искренне рассмеялся:

Ну, не так, так иначе мы обязательно тебя женим здесь!...

Григорий всегда был баловнем удачи. Так казалось всем, кто знал его не только со стороны. Только сам он знал, что удача – это случайность. А настоящий успех в жизни, даже когда ты и смазлив, умён, и язык у тебя подвешен, - ещё далеко не всё, чтобы хорошие случайности приходили к тебе относительно регулярно. И он умел организовать такую регулярность. Лёгкий характер, способность нравится разным и нужным людям – с этим багажом он мог и был вправе рассчитывать на успех. В России проще. Здесь были свои преграды, которые надо было одолевать – чужой язык, особая ментальность внешне открытых, но полных недоверия и насторожённости к «русским» коренных израильтян. С их властью, деньгами, религией, традициями… А, главное, безупречным языком, на котором даже их дети говорили без всякого акцента. А чужак как раз потому обнаруживался запросто. В России Григорий был небогат, но вполне вписывался в элитарную середину. В Израиле дистанция между нищетой и состоятельностью была такой стаерской, что даже искушённый бегун не мог рассчитывать на благополучный и вполне обеспеченный призом финал. И мысли, будто и ёрнически высказанные Семёну в том кафе за бутылкой лимонной водки, были далеко не экспромтом. Уже не раз задумывался Григорий о том необходимом ускорении, каком-то рывке, который позволил бы, не порвав связок, в одночасье финишировать успешно. Он скромничал, когда говорил другу о парочке богатеньких невест в своей залобной картотеке. Вариантов было множество. Уже не меньше года он скрупулёзно изучал брачные предложения во множестве газет и журналов. Прежде всего его интересовали ивритские издания. Что-то отметалось сразу. И только немногие, где в нескольких строчках прочитывалось одиночество состоятельной женщины о настоящем друге, он аккуратно вырезал и вклеивал в особую тетрадку.

Затем звонил. И дальше этого не шёл. И такой предварительный разговор давал понять – не то . Для обнаружения не того, с иными приходилось встречаться. Из множества ошибок и проб только один вариант оказался действительно достойным решения.

С Мариной он познакомился, прочитав вот такое её объявление: «Вполне обеспеченной женщине 35 лет нужен верный спутник в жизни. Интересный супруг и любящий отец будущих детей». Они договорились встретиться на арке-мостике в городском парке. Она многим его удивила. И тем, что пришла первой. И первой шагнула навстречу, безошибочно выделив из многих других в оживлённом месте вечерних гуляний. И одета была крайне просто – лёгкая кремовая кофточка, заправленная в серую миди-юбчонку. Ей можно было и не дать 35-ти. Спортивная (так это потом и оказалось), стройная, светлокожая и светловолосая (без всякой химиии) она смотрелась от силы лет на 27-28. Глаза её были зелёными, как и у Риты. Но этим сходство заканчивалось. У жены они лучились искренней простотой и доверчивостью. Будто приближали каждого, кто оказывался в поле их видения. Маринины останавливали, чтобы пристально рассмотреть. Они не были холодными. Ледяными. И Григорий как-то сразу понял, что они просвечивают его насквозь, и что-то придумывать, лгать абсолютно бессмысленно. Что не ему, а ей будет дано решать возможность их любых отношений. Если, конечно, она соблаговолит этим отношениям случиться.

Как раз глаза были и достоинством и недостатком Марины. При академически правильных пропорциях лица, её вполне можно было назвать красивой. Глаза мешали оживить эту искусную лепку, как невозможно мраморной Венере стать более привлекательной, чем дано это предмету искусства.

Больше часа гуляли они в тот вечер. И Григорию помимо воли пришлось почти всё рассказать о себе. Почти. Но она, так ему показалось, поняла для себя и всё недосказанное. Он о ней узнал совсем мало. Она о нём – всё. В этот первый вечер они не продвинулись дальше информации друг о друге. Но что же всё-таки Григорий знал о Марине? У неё были мужчины, но ни один не смог добиться её руки. Не была замужем и детей нет. Насколько материально состоятельна – не совсем ясно. Родители живы, хотя живут в другом конце страны, очень любимы и авторитетны для единственной дочери. И чрезвычайно религиозны. Не исключено, что и она, будучи не столь фанатичной, разделяет их взгляды.

Через два дня (это была среда) она пригласила Григория на чашку чая к себе домой. Уже сам район, куда он приехал на такси, говорил о многом. Марина жила одна в небольшом коттедже, или если угодно, вилле, явно выстроенному по индивидуальному проекту. По всему периметру площадью никак не меньше полутора гектар, двухэтажный особнячок окружал сад. Скорее даже, парк. С двумя фонтанами и какими-то абстрактными скульптурами вдоль нешироких, но и не узких аллей. Справа от входа голубел бассейн. А параллельно зданию расположились ухоженная лужайка и теннисный корт. Григорий понял, что это как раз и есть то, о чём он мог мечтать. А, может быть, и не мог.

Чтобы не смущать читателя, мы не станем описывать внутреннее убранство виллы. Кто его знает, какое количество читателей-присяжных не станут оправдывать то искушение, перед которым не смог бы устоять даже меньший искатель клада, чем Григорий. Ему, например, даже взгляда на галерею картин, вывешенных вдоль длинного коридора с рамповой подсветкой от потолка, хватило понять, что вместо подписей художников можно проставлять здесь шести, а то и семизначные цифры.

Чай оказался только чаем. Но судя по всему, настоящим. На этот раз Марина была в строгом английском твидовом костюме, который, возможно, должен был напомнить гостю и светский и деловой характер этой встречи. Костюм, кстати, был молодой женщине к лицу.

Вы мне понравились, - без тени смущения сказала Марина. – Недостатки есть, но за какими-то исключениями они меня не смущают. Ну, например, плохо, что вы женаты. За эти два дня я навела некоторые справки. Видела вашу жену. Не удивляйтесь я очень серьёзно отношусь к возможному браку. Ваша жена красива. Моложе меня. Не стерва, меня информировали, да я и сама вижу. Естественный вопрос: почему вы готовы уйти от такой женщины к другой? И вывод совершенно ясен – вас интересует моё состояние. Что ж, я могу это понять и сделать всё, чтобы ни вы, ни я не пожалели в будущем об этих причинах, побуждающих наш союз. Но он должен быть абсолютно лояльным. Вы должны развестись… Наш брак ни в чём не может быть сомнительным. Только при полном согласии соответствующих религиозных инстанций… Разве мог подумать Григорий, что его Рита, любящая его безоглядно, всегда и во всём такая покорная и слышать не захочет о разводе. Он не был так глуп, чтобы открыться в истинных причинах. Несколько раз по самым никчемным поводам он провоцировал Риту на скандалы. А она лишь плакала и не известно за какую свою вину просила прощения. Это вызывало ещё больший гнев Григория. Он и сам не мог понять, как в руке оказался молоток. А затем взмах и отчаянный удар… Она упала, даже не вскрикнув. Последним судорожным движениям пыталась ухватится за мужа. На этом последнем пути её руки оказалась гришина золотая цепочка…

Тело Риты обнаружили через несколько часов после того, как на квартире побывал Семён. Оно лежало на балконе, за опущенными триссами, и он не мог его видеть, когда так охотно выполнял поручение Григория.

Всполошились соседи нижнего этажа, когда на перилах и полу своей лоджии увидели запекшиеся капли крови. Долго стучали в дверь. Затем вызвали полицию…

… И снова Семён в полиции. Только в другом кабинете, в окно которого заглядывают жирные листья фикуса. А всё остальное точно такое, как в первом. Может, они переносят столы и стулья из кабинета в кабинет? И слова, и эти похожие резкие жесты…

Следователь другой. Молодой и напористый. Он не спрашивает, а утверждает, констатирует факты. И Семёну остаётся только подтвердить, что да, это он открывал квартиру. Что в его руках был тот самый молоток, который так страшно обрушился на голову Риты. Одно только пока ещё неясно полицейскому:

- За что вы её убили?

Убили, убили, убили… Семён никак не может осмыслить, что это о Рите. Такой жизнерадостной и дорогой… И не может понять, чего добивается этот следователь, если убили, убили, убили Риту?

- У вас изъята вот эта часть фотографии, на которой убитая женщина. Вторая половина найдена на квартире, где совершено преступление. Это?…

- Григорий, - говорит Семён. – Муж Риты.

- Почему вы порвали снимок и унесли ту часть, на которой убитая?

Семён молчит. Он смотрит на глянцевые жирные листья и совсем некстати вспоминает фикус в кадке севастопольской школы, где когда-то учился. Всегда пыльные и одинаковые в любое время года.

Соседи убитой говорят, что вы часто бывали в этой квартире.

Да. Был… То-есть бывал… - соглашается Семён, не улавливая разницы между словами.

С какой целью?

Это мои друзья. Гриша и Рита… «Или Рита и Гриша, - думает он про себя. – Да. Так будет вернее. А теперь Риты уже нет…»

Одну половину фотографии вы уносите. Вторую – оставляете. Значит первая для вас дороже, - размышляет следователь. – Вы завидовали мужу погибшей, ревновали к нему?

Нет, Семён никогда не завидовал Грише. И не ревновал. Он просто любил Риту… Как это можно объяснить полицейскому? Как можно понять, что Риты нет, а всё для чего-то есть и совсем не меняется..

Следователь внимательно смотрит на Семёна. Потом на часы.

Самолёт из Амстердама уже приземлился. Его встречают в аэропорту работники нашей полиции. Думаю, что через несколько минут ваш друг, или теперь уже бывший друг, Григорий будет здесь. Ему, надеюсь, вы сможете объяснить, что же случилось на самом деле… Сказал и вышел.

Семёну очень хотелось курить. Он сунул руку в карман, но вместо пачки «Тайма» достал медальон с разорванной золотой цепочкой.

Где-то за дверью слышались шаги. Они приближались. По гулкому коридору, сопровождаемый полицейскими, шёл Григорий. Его медальон с чеканным маминым портретом жёг Семёну ладонь.

Семён ждал. Он сидел на голом казённом полицейском стуле, согнувшись, сцепив на коленях пальцы. И лицо его было безмерно печальным, как у поверженного Демона.

 

 

Дмитрий Аркадин

 

 

arkadin@012.net.il