"А море Черное, витийствуя, шумит,

И с тяжким грохотом подходит к изголовью".

О. Мандельштам

 

…"И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось

Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему".

Н. Заболоцкий

 

Двадцатый век в русской поэзии – обогащение ясной пушкинской гармонии невнятицей и лепетом заново рождающегося разума. Осыпалась мертвой листвой теория прогресса. Окоченело в догмах и ритуалах религиозное чувство. Творческое мышление Нового времени зашло в тупик своих аксиом. И первыми это почувствовали небожители – поэты.

Есть в теле настоящего поэта какой-то хитрый инструмент, который чувствует тонкие невидимые связи мира и души, истории и сущности явлений. И пресловутое вдохновение – это сумятица внутренней речи, неоформленное еще понимание этих связей.

 

Не то бы весь народ степной,

Горячий, пыльный и колючий,

Пропал от страсти моровой

На нашей свадьбе неминучей.

 

Когда бы в предрассветный час,

Безмолвствуя и тяжелея,

Душа не сделалась древнее

Любви, ошеломившей нас.

 

Эти строки, выхваченны наугад из маленького сборника уральской поэтессы Майи Никулиной «Имена» Они потрясают страстным стремлением высказать что-то главное, ясное, иное, до такой степени иное, что нет для него слов в существующих языках, а есть только приближение, от которого холодеет позвоночник.

В таких стихах нет штукарства, стремления поразить неожиданным сравнением или придуманным ритмом. Просто что-то властно входит в твою душу – и нельзя сказать по-другому.

Август, спаливший склоны,

Тяжко сошел в низины.

Время вместилось в слово,

Как урожай в корзины.

 

Острым, сухим и спелым

Пахнут земля и небо.

Все, что цвело и пело,

Стало вином и хлебом.

 

Невозможно пересказать трель соловья. Даже в лирическом эссе, задуманном, как маленькая зеленая дверь из собственного мира в мир Майи Никулиной, любое аналитическое восприятие, расчленение живого, трепетного образа равносильно убийству.

Здесь нужен другой подход, другой взгляд. Великий критик В.Г. Белинский оценивал в свое время художественность поэтического произведения соответствием его платоновским идеям. Говоря современным языком, существует энергетический детальный образ мироздания, разворачивающийся в нашем материальном существовании, и произведение настолько художественно, насколько оно по сущности своей отражает законы этого высшего образа.

Философы, исследующие законы мышления, почти единогласно сходятся на невозможности открытия нового, неизведанного, на основе прежнего теоретического знания. Относится это не только к вершинам познания – академической науке, но и к нашему повседневному опыту. Жизнь так многообразна, что сознанию почти постоянно приходится делать собственные маленькие открытия. Тем мы, наверное, и отличаемся от животных, получающих слепок информации напрямую. В человеке постоянно работает лабораторный тигель переплавки информации в слово. И в последующее действие. Осознание этого процесса дано немногим. Оно знакомо ученым. Оно божественным откровением нисходит к поэтам. Второе много загадочнее и продуктивнее первого.

 

И нежный звездный прах,

Нашедший наши лица,

Стал солью на губах

И пылью на ресницах,

 

Травой взошел вослед,

И люди стали выше,

И различили свет,

Пылающий над крышей.

 

Свободны и легки

От тяжести заплечной…

И плакал каждый встречный

От счастья и тоски.

 

Здесь главное – не только прямой смысл стихотворения, не только музыка ритмики и аллитераций, а синтетическое ощущение некоей вибрации, чего-то понятого, но до конца не высказанного…

Сильное чувство, переживание поэтом мига счастья или трагедии создает как бы акустическую нишу, где при достаточной тонкости восприятия можно услышать самые заповедные ритмы Вселенной… Услышать и передать. Пусть не в точности, это просто недостижимо, но чем ближе к услышанному, тем ярче эта вибрация найдет резонанс в другой душе.

 

 

 

Не зря главными и самыми чуткими поклонниками высокой поэзии во все века были ученые и первооткрыватели. В заключение я позволю себе привести целиком небольшой цикл стихов М. Никулиной:

 

ТАНЕЦ

 

1

Ветер, уставший раскачивать сад,

Сбил напоследок флюгарку на крыше.

В доме устали и весело спят,

руки раскинув и больше не слышат,

как за оградой деревья шумят,

как затевается рай или ад –

снежно, темно, высоко, невесомо…

Вдоль неподвижно плывущего дома

гнутся пространства и ветры гудят.

 

Дочиста вымела землю зима,

перекрутила, представила снова

непостижимой закону и слову

инедоступной потугам ума.

 

Не покушаюсь назвать и понять:

нежность довременна, страсть неуместна.

Ночь отстоялась и катится вспять –

в чистую правду начального жеста.

2

Подсказанная памятью земной,

глубинной, кровной, росной, травяной,

разверзлась высота над головой

и бездна над большими этажами,

когда мальчишка с челочкой на лбу,

перелукавив тяжесть и судьбу,

взмахнул над миром легкими руками.

 

И музыка, какой она была

до птичьего свистящего крыла,

до потного людского ремесла,

опомнилась и стала ощутимой,

цветком раскрыла узкую щепоть

и сделала ликующую плоть

почти одушевленной и любимой.

 

Вернулась по нехоженым следам,

открыла очарованным глазам

забытую незнаемую землю,

где самый юный, самый первый бог

себе обличья выдумать не мог

и был подобен облаку и стеблю.

 

но точно так же безымянным днем,

который мы украсили потом

веселым ликованием и елкой,

сторуким чудом пляшет над ручьем,

качает звезды голубым плечом

и топчет разноцветные осколки.

 

3

С каких неожиданных пор,

Кузнечик, циркацик, танцор,

Страшнее чумы моровой

Любить твой язык травяной?

 

Пойди, угадай, предскажи,

На горло ладонь положи –

Кто может узнать наперед,

Как дождь по стволам потечет,

Как станет коричневый зной

Качаться над темной землей.

 

Узнай, покусись, назови,

Опутай силками любви –

Разгадка, ответ и отказ

Не в том ли, что где-то до нас,

До правды,открытой речам,

До формы, понятной глазам,

Пока не учила слова

Послушная арфе трава,

Земли молодая душа

Была.

И была хороша.

 

4

Не легкий гений птицы поднебесной,

но юная и грозная свобода,

вздымающая утренние бездны

за тыщи лет до нашего прихода.

 

Покуда мы молчали и твердели,

спеленутые в зыбкой колыбели,

доглиняной, долиственной и тесной,

вы царствовали в мире бессловесном.

 

Какая Вам обида и преграда

в смешных стараньях младшего собрата,

в наивном слове и прекрасной боли

достигнуть Вашей создающей воли,

 

вращающей планеты и пылинки?…

Опять перед лицом слепого танца

стою в пустой короне самозванца

под знаком маски, дудки и волынки…

 

Это почти колдовские строки, открывающие иные пути разума, иные возможности познания, магическую свободу от всего ранее сказанного и выдуманного. Это приглашение к полету.

Таких, как Майя Петровна Никулина, в средние века жгли на кострах. От непривычности переживания, от ненужности свободы бескрылым душам, от зависти, наконец. Такие люди уязвимы для сложностей материального бытия именно в силу своей открытости другим мирам. У Карлоса Кастанеды – привычный вид окружающего мира, «тональ», защищает от энергетических потоков Вселенной. Настоящий творец живет наполовину в «нагуале». Дай Бог поэту силы и мужества продолжать волшебное творчество, потому что оно – Начало.

И последнее. О чем эти стихи? Возвращаясь к вышеизложенному – о том как быть Человеком, в полной мере его великого дара, осознания естественной информации и рождения новой – в слове, в ритме, в вибрации вдохновения.