Едва зачавшись в этом мире, она сразу оказалась им отвергнута. Время было послевоенное, голодное – один ребенок в семье – уже много. Было решено отсрочить деторождение. Отец повез супругу в больницу. Ничего не поделаешь – незапланированная беременность: небольшая операция, и скоро все забудется.

Но судьба вытянула другой жребий – через месяц пришлось снова ехать к врачам: после аборта беременность осталась. Доктор совершил ошибку – во чреве матери были двойняшки. Одина из них осталась жива. Делать еще один аборт?! Врачи отказались наотрез, и мать стала вынашивать (чудом сохранившийся) плод девочки, каждую минуту отгоняя от себя навязчивую и тревожную мысль о том, что ребенок может родиться не как все.

Нет, чадо, хотя и ослабленное, но явилось на свет внешне здоровое. После первого вздоха и писка, врач показал дитя матери. Она сквозь слезы не смогла рассмотреть ничего кроме синевато-розового тельца, а лишь успела спросить: «Ручки и ножки у нее все есть?»

Вскоре у мамы появилась помощница – восьмидесятилетняя согбенная, но опрятная старушка. Родители охотно поручили ей нянчить дочку. Не каждого ребенка в те годы отдавали под присмотр знатной аристократки. Но никто кроме мамы и папы не знал, что эта бабушка раньше была очень богатой барыней – хозяйкой имений, земель и капиталов. Благородная старушка говорила на нескольких языках, но папа не разрешал ей учить малышку, боясь, что, если раскроется её классовое происхождение, тогда всем не миновать беды.

Могла ли вообразить эта титулованная дворянка в своем счастливом солнечном детстве, что настанет время, когда она будет прислуживать отпрыскам своих бывших холопов? Трудно представить. Но ни мама, ни папа не сомневались, что бывшая барыня выполняет свои обязанности так, как когда-то она требовала от своей дворни – кормила, гуляла с девочкой и укладывала спать строго по минутам и не сводила с малышки глаз.

Детство, почему оно всегда «солнечное»? Не потому ли, что гулять выпускали только в хорошую погоду?

Накладывая песок в свое игрушечное ведерко на детской площадке, наша девочка без сомнений знала, что она самая счастливая, счастливее других во много раз, потому что у нее самые добрые и умные родители. И скоро вся жизнь будет еще лучше, когда она найдет и принесет домой волшебную палочку и будет загадывать самые заветные желания. Прежде всего, она попросит маме ножную швейную машинку «Зингер», чтобы она нашила ей много нарядных платьев.

И вскоре машинка действительно появилась, но мама первым делом принялась строчить платья, блузки и юбки знакомым офицерским женам, а малышка собирала на полу цветные лоскутики и мастерила платья своей кукле. Она была счастлива, потому что её кукла была самая нарядная, наряднее, чем у всех её подружек по соседству.

Когда папа зачастил прикладываться к бутылке и стал иной раз буянить дома, малышка не унывала – она знала, что мама скоро пойдет к директору фабрики и все ему расскажет. Тогда папа снова станет добрым и перестанет бить маму. Но мама не пошла – директор мог выгнать папу на улицу, и тогда бы жизнь стала совсем несносной.

Вскоре дворянская бабушка умерла, не оставив после себя ничего кроме сломанной брошки и старой книги, которую мама заложила в шкафу разными свертками и старой одеждой. Эту книжку никто не читал, и все про нее скоро забыли. Все, кроме нашей девочки. Малышка видела, как старушка вечерами перечитывала страницы этого дореволюционного томика и старательно подчеркивала некоторые места на серо-желтых страницах. Еще запомнилось ребенку, как дворянская бабушка не раз советовала маме пойти в церковь и крестить нежданно явившееся на Божий свет чадо, но мама боялась отца и его побоев.

Верно люди говорят: пришла беда – отворяй ворота. Когда отроковице исполнилось одиннадцать лет, похоронили папу, а у девочки начались ночные кошмары. В цветных снах она видела себя среди «кругов дантовского ада». Картины с трупами окровавленных людей, головы которых были грубо отсечены, являлись ребенку по ночам. В этих видениях ей приходилось перетаскивать (подчиняясь чьей-то воле) эти тела и головы, с посиневшими лицами, в темный подвал чужого дома и там прятать. Во сне она участвовала в сокрытии чьих-то преступлений или наказаний, а наяву вина (за содеянное ночью) терзала детскую душу и загоняла в безумие. Видения повторялись часто.

Не только матери стало ясно, что девочка не в себе – этого уже невозможно было скрыть ни от соседей, ни от школьных учителей. Скоро и подружки стали избегать Веру (так звали девочку), а за спиной посмеиваться и корчить рожи.

 

* * *

 

Неподалеку от дома, где жила Вера, у конечной остановки автобуса, стояла небольшая кладбищенская церковь, та самая, с колокольни которой одинокий красноармеец в 41-ом году из пулемета обстрелял передовую танковую колонну немцев.

С лязгом германского металла о русскую мостовую вползал враг в наш, оставленный без боя, город. От первого танкового снаряда разнесло в клочья пулеметчика и чуть не рухнула колокольня, а второй снаряд попал в соседний дом и похоронил под обломками четверых маленьких детей. Подъехавшие на мотоциклах немцы сначала хотели расстрелять метущуюся возле дома мать, но не смогли вынести ее воплей, когда она окровавленными руками вытаскивала из-под обломков детские тела. Повинуясь собачьему лаю немецких команд, солдаты двинулись дальше.

Через пару лет немцы ушли. Черные свастики поменяли на красные звезды – война покатилась к концу.

A потерявшая рассудок мать ходила по кладбищу и искала могилы своих малышей. Она то тихо разговаривала сама с собой, то вдруг вскидывала руки, пугая прохожих, и выкрикивала невнятные слова. Родственники закрывали перед ней двери, и где она жила, никто точно не знал, но почти каждый день люди видели её среди нищих у церковных ворот в своем неизменном красном платке. Несчастная ни с кем не разговаривала, и в её глазах не было ни капли интереса к человеческой жизни. Мальчишки смеялись над сумасшедшей и бросали в нее комья земли. А взрослые говорили, что она ходит по ночам среди могил, и спрашивает у покойников, где похоронены ее дети, и даже заглядывает в свежевырытые.

Когда мама повела крестить Веру в храм, девочка в первый раз близко увидела поседевшую дурочку. Она сидела возле церковной ограды на ящике из-под стеклотары и смотрела на то место, где когда-то был ее дом. Перед ней, прямо на дорожке, лежали несколько монет, куски сахара и пряник.

Вера заранее нащупала в кармане конфету и, проходя мимо, протянула ее нищенке, но та не шевельнулась. Когда же Вера положила конфету на ее подол – их глаза встретились. Девочке захотелось остановиться, но мама потянула за руку: «Пошли, а то поп уйдет!»

 

* * *

 

Потом – три месяца в больнице. Очень добрый врач и таблетки, от которых ничего не хотелось: ни видеть, ни слышать, ни думать. Учителя решили – Веру лучше оставить на второй год.

Мама пошла на работу в магазин, а вечерами кроила, штопала и стучала на «Зингере».

Оставаясь днем одна, дочка доставала из шкафа старинную книжку и часами уходила в чтение.

– Мама, можно я завтра схожу к папе на могилку? Я нарвала в саду цветов.

– Одна на кладбище? Там же сумасшедшая ходит и на детей кричит.

– Она не злая. Её мальчишки обижают.

– Сходи утром ненадолго, и сразу ко мне в магазин. Сумку захвати.

Кладбище в нашем городе «населено» обитателями не за один век. Копни в любом месте на штык – повсюду косточки да черепа. Шутка ли, столько войн да моров! А гробы несут и несут! Всем хочется поближе к родне. Дорожки все уже и уже, а могил все больше и больше. Деревья да кусты так разрослись, что в некоторых местах и днем темно.

Вера ничего не боялась. Она увидела соседа дядя Витю, копавшего неподалеку от папиной оградки новую могилу. Мама рассказывала, что он долго нигде не мог найти работу после отсидки в лагере за службу у немцев, и теперь работал могильщиком. Мальчишки называли его «полицаем», но у него была другая судьба. Перед войной он женился на красавице из бедного еврейского дома и привел её к себе. В первые же месяцы войны попал в окружение и плен, но сумел бежать и добраться до родного города, где уже прочно утверждался германский порядок. Виктор пришел в немецкую комендатуру, сдался немцам и попросился на службу в охрану. После недолгой проверки и подготовки получил форму и обязанности. Но теперь душа его была спокойна – он знал, что немцы не тронут семью своего охранника. Всю оккупацию просидела его еврейская жена в крохотной комнатке, глядя на иконы и закутавшись в платок, как православная бабка. Больше двух лет ей пришлось через тонкую стенку выслушивать губную гармошку и военные шлягеры расквартированных в доме эсэсовцев. А дядя Витя охранял немецкие склады и исправно приносил паек.

Вера положила цветы у скромного надгробия, присела на скамейку и открыла заветную книжку. Мимо неё проходили к своим «отеческим гробам» редкие посетители.

Женская фигура в красном платке молча остановилась напротив читающей девочки. Их глаза встретились снова, и Вера первый раз услышала, как сумасшедшая разговаривает.

– Прочти мне что-нибудь…

Вера нашла первую попавшуюся подчеркнутую строчку и тихо прочитала: «…ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по всему лицу земному».

– Тебя хотели убить. Почему ты жива? – спросил кладбищенский призрак в красном платке.

– Твоих детей не хотели убивать. Почему они умерли? – несмело переспросила Вера.

«Иди отсюда, – послышался голос дяди Вити – чего ребенка пугаешь!»

«Придешь еще почитать мне?» – спросила уходящая фигура.

Вера кивнула головой.

 

* * *

 

Книга покойной няньки по-настоящему заворожила Веру. Она читала ее каждый день, но много не понимала. Иногда ей казалось, что понимать ничего не нужно – нужно просто читать – и, если остановить в голове пытливые мысли, то со временем приходит другое понимание, особенное, которое не вмещалось в слова и речью не передавалось.

Но вопросы и смущения возникали. Вера заметила, что древняя старушка выделяла определенные места на страницах (как читатель уже догадался) Нового Завета. И девочка принялась выписывать эти подчеркнутые отрывки текста на отдельные листы и складывать их в ученическую папку. Ей не трудно было понять, что все эти разные предложения несли одну мысль – обличение заблудших и неизбежность грядущей кары. Вера завязывала веревочки на картонной папке бантиком и прятала её под подушку.

Мама не догадывалась об увлечении Веры. «Слава Богу, ребенок успокоился, – думала она – с возрастом все пройдет и забудется».

Вечерами, когда мама стучала на швейной машинке в своей комнате, Вера доставала папку и перечитывала свои выписки. Многие места она уже знала наизусть и нередко повторяла их про себя не только дома, но и когда отправлялась по маминым поручениям: то на соседнюю улицу в керосиновую лавку с десятилитровой канистрой, то занимать очередь в молочном магазине задолго до подвоза молока.

Еды было в доме достаточно – мама приносила из магазина полные сумки, и даже часть запасов перепадала Фире, так звали жену дяди Вити, которая нигде не работала, но очень часто ходила в церковь молиться, а после службы бесплатно мыла в храме полы.

Когда маме стали поручать в магазине упаковку продуктов и кондитерских изделий, в доме стали появляться шоколадные конфеты.

«Мама, я не буду есть эти конфеты. Ты за них не заплатила», – сказала однажды Вера.

«Я заплачу завтра, сегодня я не успела», – слукавила мама и недоуменно спросила сама себя: «Откуда она это знает?»

Вскоре девочка запомнила слово в слово все отрывки, отмеченные в священной книге рукой покойной барыни. Она стала чаще ходить на могилку к отцу и, встречаясь с потерявшей рассудок женщиной (её звали Галина), читала тексты, выписанные из старинного томика, наизусть. Некоторое время спустя Вера обнаружила в себе новую, удивительную способность – очень хорошо понимать людей и их поступки.

Прихожане из церкви, случайные посетители кладбища и «бабки» из соседних домов нередко подходили к Вере, когда она, рядом с тетей Галей, читала на память стихи из Нового Завета у могилки своего отца. Люди стояли молча и слушали странную девочку. Некоторые крестились.

Однажды закончив цитировать Евангелие, Вера обратилась к одной из пожилых женщин довольно властным голосом: «Нюра, отведи Галю к себе домой. Помой, покорми и дай одежду, что от дочки осталась. Пусть она пока поживет у тебя». Нюра, которая годилась Вере в бабушки, молча взяла сумашедшую за руку и повела домой.

По дороге с кладбища к Вере подошла одна богомолка и спросила: «А ты почему в храм не ходишь? Ты же верующая?»

«Пусто там», – отвечала девочка.

«Как же так? На праздник в храм было не войти. Отец Семен почти целый час народ причащал», – настаивала женщина.

«В алтаре там пусто. И Семен ваш – неверующий. Настоящие батюшки сейчас по ссылкам да лагерям…», – был ответ Веры.

Скоро слух дошел до мамы. «Твоя Верка опять повредилась головой, ты бы её положила полечиться, пока силком не забрали», – шептали соседи.

Мама чувствовала, что она теряет власть над ребенком и даже начинает бояться собственной дочери. Вера видела все ее дела насквозь. Чувство тревоги перешло в страх и отчаяние, когда родительница нашла спрятанную под подушкой папку с выписками и, усевшись на Верину кровать, стала читать, выведенные аккуратным почерком отрывки.

 

«Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды. Там будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя изгоняемыми вон».

«Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено».

«Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое».

 

«Вот чем её голова забита. За что мне такое несчастье? У кого совета спросить? К кому пойти?» – плакала мама и не находила ответа.

 

* * *

 

В один из дней зашел дядя Витя. Он принес пустые авоськи и благодарил за крупу и консервы. Пообещал покрасить на кладбище оградку мужа. Но, уходя, столкнулся с Верой. Девочка, поздоровавшись, посмотрела на него укоризненно.

«Слышал я, как ты народу о священном рассказываешь на кладбище, – сказал дядя Витя – да только боюсь, что это может для тебя плохо кончиться. Я много проповедников в тюрьме да в лагерях видел. Незавидная у них доля: нары, карцер, болезни и каюк».

«Разве этого нужно бояться?», – спросила Вера.

«Я смотрю, ты у нас очень смелая. Брось все это, мать пожалей», – продолжал могильщик.

«А ты, брось черепа носить своему Гришке в морг. Он их на спирт в Мединституте меняет и тебя спаивает», – удивляла своей осведомленностью Вера.

«Им костяшки для науки нужны, чтоб людей лучше лечить, поняла?»

«А зубные золотые коронки, которые ты с черепов срываешь и у попа на водку меняешь, тоже для науки?»

«Ты взрослых не суди, лучше к школе готовься. Кто с тобой дружить будет, если умничать начнешь?

 

* * *

 

Гришка работал в морге больше трех лет. Жизнь среди покойников была очень мирной и привычной. «Жмурики» сопровождали его почти полжизни. Попав в плен после ранения, он очутился в немецком лагере на окраине польского городка. Голодал, болел, подыхал от рабской каторги, но выжил, после того как эсесовское офицерьё, узнав, что он скорняк, стало поручать ему тонкую работу. Григория перевели в спецбарак, где размещался «лазарет» и лаборатория для медицинских экспериментов. Ему поручали снимать кожу с трупов, на которых имелась богатая татуировка и покрывать ею различные сувениры: ножны и ручки кинжалов, портсигары, фляги, сумки и прочие вещицы.

Гриша насмотрелся образцов искусства татуировки со всей Европы. Из каждой новой партии заключенных ему выбирали и пригоняли в лазарет очередных носителей шедевров, а он размещал их по нарам и давал «витамины», чтобы на следующий день приступить к обработке охладевших безжизненных тел.

Ко времени приближения фронта Гришка был уже в числе охраны, носил форму и сам выявлял наиболее редкие образцы нательных рисунков на исхудавших фигурах лагерников.

В суматохе отступления прибился к власовцам и белым казакам, попал в американский плен, а после войны был депортирован в страну Советов. Эшелон, в котором он вместе с другими пленными прибыл на Родину, загнали в тупик на пустынной станции и стали по очереди открывать вагоны. Пленников из нечетных вагонов, сразу расстреливали из пулеметов. А тех, кто, чуть живые от страха, выходили из четных, заставляли оттаскивать трупы в свежевырытые канавы и засыпать. Гриша оказался в счастливом вагоне. После того, как забросали последнюю могилу, оставшихся погнали дальше на восток, в Сибирь.

После десяти лет колымских лагерей, амнистированный Григорий, вернулся в родной город и пошел работать на привычное ему поприще – среди мертвецов и запаха формалина. Здесь (в морге центральной больницы) он и жил и работал, стараясь ни с кем, ни о чем не разговаривать, подражая безмятежности и молчаливости покойников. Даже когда к нему приходил могильщик Виктор с бутылкой водки и приносил «черепушки» для обмена на спирт, они никогда ничего не обсуждали, а, молча, пили горькую, сидя в крохотной каптерке рядом с обнаженными трупами.

 

* * *

 

На престольный праздник Вера рано утром пошла в храм, она слышала о пышном приезде местного владыки в окружении духовных лиц и хоров. Народ ликовал – такого богатого пения за службой не слышали много лет.

После обедни девочка подошла к тете Фире (в храме ее называли Фрося) и велела передать дяде Вите, чтобы он больше никогда не навешал своего молчаливого друга в больничном морге. Она пояснила: «Дядю Гришу опознали бывшие лагерники по немецкому плену. Он уже арестован, и скоро будет новый суд».

«Его расстреляют», – добавила Вера.

Вечером пришел сам Виктор. Он сильно нервничал. «Кто тебе сказал про арест Гришки?» – был первый вопрос. Девочка молчала. Все уже привыкли: если Вера говорит что-нибудь, сомневаться не нужно – это правда.

«Кто тебе сказал про арест Гришки?» – почти кричал подвыпивший могильщик.

«Тебя тоже заберут на днях за преступный заговор против Советской власти, но не расстреляют, вернешься через семь лет, и еще увидишь свою Фиру,… если сегодня чего хуже не случится», – глядя пристально в глаза дяде Вити, ответила Вера.

Но худшее случилось. Виктор побрёл глубокой ночью на кладбище, выпил четвертинку водки и повесился на суку столетней липы, возле старого склепа и памятника из черного полированного камня с надписью: «русскому офицеру, погибшему на войне 1914 года». Никакого офицера там давным давно не было: все разграбили и разбросали пьяные могильщики да любопытные мальчишки.

 

Эпилог

 

Придя на прием к владыке, отец Семен доложил «Его Высокопреосвященству», что возле вверенного ему прихода действуют сектанты. «Они тайно устраивают сходки на кладбище и подсылают «прозорливую» девчонку, которая проповедует конец света и клевещет на святую церковь. Как мне поступить?» – вопрошал батюшка.

«Пусть изуверами уполномоченный занимается. Что мы можем сделать? Напиши ему докладную», – был ответ архиепископа.

–

В свою школу Вера уже не смогла вернуться – врачи определили её в загородный интернат для умственно отсталых. А мама, выплакав все слезы, просто выла по ночам в подушку.