Каждый вечер Седой приходил домой, молча снимал и бросал старую засаленную куртку на стул, мыл руки и уходил в дальнюю комнату. Там он зажигал длинную свечу, тихо включал вальс и откидывал простыню со стоящего в углу мольберта. Потом доставал из мятой пачки сигарету без фильтра и осторожно, стараясь выпускать дым в сторону, выкуривал ее. Он долго, не отрываясь, смотрел на полотно, потом подходил ближе, по пути взяв табурет, садился. Обычно к этому моменту вальс заканчивался и наступала тишина. Седой оставался один на один с картиной.

 

Было светло и играла музыка. Все вокруг смотрели на эту пару. Седой и девушка были в центре внимания, но этого не замечали. Они были счастливы и взволнованы, глаза их блестели. Музыка стихла, и танцоры вышли из зала перевести дух. Девушка прислонилась спиной к подоконнику невероятно высокого окна, Седой, улыбаясь, встал напротив и вытянулся в струну. Она тихо заговорила.

 

- Ты видишь сны? Я часто вижу один и тот же сон - ты скачешь на коне мне навстречу, через бесконечное поле, долго скачешь, весь сон, но никогда не приближаешься. Иногда мне кажется, что еще немного и я увижу твое лицо, но ты все так же вдалеке... А потом спускается туман, кажется, ты скачешь быстрее, но туман заполняет пространство между нами молоком, и через мгновение я перестаю тебя видеть. А когда ветер разгоняет туман, я вижу, что там, где я видела твои очертания спокойно пасется твой черный жеребец. И, знаешь, он стреножен... Что это может значить?

 

- Не знаю, милая... Я не так уж часто вижу сны. Но иногда мне снится, что я держу тебя на руках, а ты пытаешься вывернуться и ускользнуть. Я хочу удержать тебя, хватаю крепче, а ты кричишь, что тебе больно, руки мои сами разжимаются и ты падаешь... Падаешь, и горько и громко плачешь. Я всегда просыпался в холодном поту после этого сна. И подолгу не мог прийти в себя, по нескольку дней.

 

- Знаешь, я хотела сказать тебе позже, но...

- Тс-с-с... Вальс! Наш вальс...

 

И Седой обнял девушку за талию, она плавно положила ему руку на плечо... Они закружились, закружились...

 

Седой закрывал глаза, протягивал руки к полотну и начинал, словно слепой, водить пальцами по холсту. Иногда его пальцы останавливались, замирали, потом продолжали свое медленное движение. При этом землистое лицо Седого светлело, потом на нем пробивалась слабая улыбка, через минуту Седой улыбался. Кисти и краски лежали на столе нетронутыми...

 

Вальс подходил к концу, и вихрь, который они закрутили, понемногу утихал. Ее лицо становилось серьезным, а лицо Седого – грустным. Они, разгоряченные вышли на улицу, по пути она взяла с подноса бокал шампанского. Остановилась.

 

- Я уезжаю завтра. С ним. Прости, я обещала тебе, знаю, что тебе будет невмоготу, но я просто не могу по-другому. Не могу без него. Умоляю, прости.

- Я тебя никогда больше не увижу...

 

Седой вдруг разом состарился. Он ждал, что это случится, ждал и панически боялся. И вот... Что сказать?

 

- Уезжай. Забудь, дочка, что я тебе о нем говорил. Будь счастлива, просто будь счастлива.

- Папа, мы будем видеться... Я обещаю

- Конечно.

- Он не такой. Не такой, как ты думаешь

- Да, милая, не такой.

- Я люблю тебя...

- Я люблю тебя...

 

Отец и дочь обнялись.

 

На следующий день Седой, сгорбившийся и постаревший, зашел в лавку и купил холст, мольберт, кисти и краски. И с той поры каждый вечер он приходил домой, молча снимал и бросал старую засаленную куртку на стул, мыл руки и уходил в дальнюю комнату. Рисовать Седой не умел, но он помнил ее лицо после вальса.