Сцена 1. Начало.

 

Он: Есть такое слово «вечность», оно означает что-то настолько далекое, что смысл теряется, а остаются одни лишь звуки. Однако, со мной вечность уже целую вечность играет в прятки, а я проигрываю целую вечность, и лишь от того, что вечность это я сам. Хаос… Что-то вроде домашнего попугайчика, орущего дурным голосом. Вечность будет даже тогда, когда последний хаос умрет от старости, а появилась она давно, даже слишком. Так что вечность это, разумеется, просто слово. Хотя сказанное выше вовсе не означает, что мы всегда будем сидеть в темноте. Включи свет. (включается свет) И сразу масса ощущений. Тебе нравиться?

Она: Так лучше. Только слишком голо.

Он: Сам вижу. Ничего, это вполне исправимо. Значит, говоришь, голо?

Она: Ну да.

Он: Нет никого?

Она: Типа того.

Он: (указывает ей под ноги) Крыса. (она с воплями отпрыгивает) Вот. Одно только слово «крыса». Ты вообще знаешь, кто такая крыса?

Она: Нет.

Он: Серая такая, с хвостом. (достает игрушечную крысу)

Она: Какая мерзость. (он кидает крысу на пол)

Он: Много вы понимаете. А вот птицы, например, летать умеют, они крыльями машут по воздуху…Ах, да! Воздух. (оба глубоко вдыхают) Так вот, они будут держаться в воздухе благодаря крыльям. А рыбы будут плавать… Ладно. Начнем с другого. Работа простая, делать ее будешь ты. Так, помоги. (поднимают с земли невидимую панель большого размера, ставят между собой и зрителями, критично осматривают)

Она: А что это?

Он: Пока ничего. Будешь рисовать.

Она: Карандашик давай.

Он: Карандашик. Ты хоть знаешь, что рисовать?

Она: Какая разница, без карандашика ничего не выйдет.

Он: Ладно, на тебе карандашик. Рисовать будем земную твердь. Начинай. (она рисует) Так, хорошо, снизу побольше оставь, хорошо. Теперь там. Ага, нормально, чего у тебя линии такие кривые? В принципе, ладно. Давай, Ага, А теперь вот тут слева, такой маленький, в сторону, в сторону закругляй, пролив, пролив оставь, да не там, он отделен… полуостров. Давай, еще один, по быстрому, и хватит. Все, хорошо, ставим. (кладут панель на землю) Держится. Теперь самое интересное, подожди. (приносит мешок, начинает доставать из него фигурки животных и расставлять)

Она: Слоны!

Он: Слоны, олени. Мох, папоротники, березы.

Она: Котята!

Он: Да, котята. Тараканы. (она взвизгивает и отстраняется) Между прочим, одна из самых совершенных моделей. Подай крысу. (она смотрит на крысу с испугом, он берет крысу сам) Хватит?

Она: А канареечки?

Он: Хорошо, на тебе канареечку.

Она: А все остальное?

Он: Я думаю, хватит. А! Вот вам немного денег, надо же вам жить на что-то. (кидает на пол монеты)

Она: Хорошо получилось.

Он: В комплекте нет инструкции по установке, могли и напутать.

Она: Мне нравиться.

Он: Да, хорошо. Только это не все. Сейчас. (приносит куклу, сажает на землю, надевает на нее наушники) Как, ничего не напоминает?

Она: Образ? Подобие?

Он: Копия. Он тоже будет создавать. Создавать, создавать! Строить дома, сажать деревья, рожать сыновей. Сыновья будут друг друга убивать, дома сжигать, деревья будут расходным материалом, как, впрочем, и сами сыновья…

Она: Жестоко.

Он: Логично. Во всяком случае, ЛСД, карту звездного неба и Интернет он вполне может создать сам.

Она: А кто это?

Он: Кто?

Она: Ну вот это. (показывает на куклу)

Он: Это?

Она: Ну да.

Он: Не узнала?

Она: Нет.

Он: Что, правда?

Она: Правда.

Он: Серьезно?

Она: Не узнала.

Он: Не может быть.

Она: Расскажешь?

Он: Это ты.

Она: (подходит к кукле, рассматривает ее) Я пойду, ладно?

Он: Ступай.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сцена 2. Автостоп.

 

Она стоит с рюкзаком, ловит машину. Кто-то останавливается. Едут. В кабине Она и Он. Он за рулем.

 

Он: Ты откуда?

Она: Я ниоткуда.

Он: Ты всем так говоришь, да? Откровенного говоря, звучит глупо.

Она: А вы откуда?

Он: Ниоткуда. А ты куда? (та смотрит на него и смеется, он тоже смеется) Сигарету хочешь?

Она: Давай.

Он: (дает ей сигарету, та берет ее, смотрит какая марка) Поиграешься, отдай. И смотри, не сломай, я планирую ее курить. (она возвращает ему сигарету) Знаешь, я вот часто думаю, сколько всего мы напридумывали: телевизор, ЛСД, интернет. Сигареты те же самые. И, самое главное, это все какое-то… лишнее что ли.

Она: Ага. Машины. Бензин на котором они ездят. Все так – ничего из воздуха не берется.

Он: Это точно.

Она: Пашешь официанткой в кафе, чтобы купить плеер, засунуть в него диск, который тоже надо купить на деньги, заработанные официанткой, а музыку для этого диска писал какой-то мужик, чтобы заработать деньги, чтобы сходить в кафе в котором я работаю официанткой.

Он: У вас там знаменитостей много?

Она: Нет, это я для примера. Какая разница? Какая разница, кто работает официанткой в том кафе, куда ходит мужик, сочинивший музыку для моего компакт диска?

Он: Да… Из воздуха ничего не берется, разве что туберкулезные палочки. (оба усмехаются)

Она: А вы много на бензин тратите?

Он: Ничего не трачу.

Она: Как так? Вы – шофер?

Он: Нет, я не шофер.

Она: Да мне все равно в принципе, я так, для поддержания разговора. Можете не говорить.

Он: Я понимаю, что для поддержания разговора, но я ответил как есть.

Она: А на чем тогда машина ездит?

Он: Не знаю.

Она: Это как?

Он: Так. Эта хреновина не только не жрет бензин, мало того, она его вырабатывает.

Она: Да ладно, хорош.

Он: Не хочешь – не верь. Выезжаю из дома с пустым баком, по счетчику. Через километров сорок стрелка начинает дергаться, потом ползет вверх. Два-три дня езжу – полный бак. Так вот.

Она: И чего потом?

Он: Того. Приходится сливать. Бензин штука опасная, надо чтобы через край не лился, а то сама понимаешь. А на трассе бензухи не часто. Канистры с собой вожу.

Она: Продаете?

Он: Да. Я бы и так отдавал, но народ-то, сама понимаешь, пугается. Виданное ли дело – мужик бензин отдает. Приходится обменивать на небольшие денежные суммы.

Она: Так на это жить можно.

Он: Где уж там… Торгуются по страшному. Один раз, не поверишь, самому заплатить пришлось, чтобы взяли. Думал, наверное, что краденый, или еще что-то. Ушлый мужик попался.

Она: Вот, а говорили, из воздуха ничего не берется.

Он: Говорил. Так ведь я тебе про машину тогда еще не рассказывал.

Она: А вы много кому про нее рассказывали?

Он: Нет.

Она: Понимаю. Так, наверное, недолго в дурку попасть.

Он: Знаешь, дело не только в этом. Так или иначе, человека можно заставить поверить, что моя машина производит бензин. Но это не самое главное.

Она: А что самое главное?

Он: Она ничего не просит взамен.

Она: Не понимаю.

Он: Ты тоже не понимаешь.

Она: Если ваша машина не просит ничего взамен, то она – вечный двигатель. Перпетум мобиле или как там его.

Он: Я про это и говорю. Она просто ездит, и единственная ее потребность, что бы время от времени кто-то сливал бензин. Все смотрят на нее как на мертвый кусок металла и рады бы разодрать его на куски, посмотреть как сделан и рубить на этом бабки. И сутками сидеть в том кафе, где ты работаешь официанткой и скупить себе горы дисков того парня, который пишет музыку, чтобы заработать на машину, не требующую бензина. Понимаешь?

Она: Теперь, пожалуй.

Он: Может, мы бы и брали бы все из воздуха, Но самая большая наша проблема, это если сосед умудряется получать из того же самого воздуха больше, чем мы. Представляешь, как подскочили бы цены на воздух? Все, вылезай.

Она: Почему?

Он: Подыщи себе нормальную машину. Их тут много. Вылезай. (уезжает)

Она: (вслед) Я надеюсь, вы будете счастливы. Ты и твоя машина.

 

 

Сцена 3. Правда.

 

Он и она, стоят в поле.

 

Она: Все-таки природа удалась. Зелень листьев очень сочетается с небесной лазурью. Цветы – так просто чудо. Но весь вид портят водонапорные башни.

Он: Весь секрет в устройстве глаза. Смотреть это тоже наука.

Она: Но они и вправду портят вид.

Он: Тебе кажется.

Она: Ты знаешь, я слыхала где-то, что Эйфелеву башню строили не французы, а толи турки, толи я не помню. И общем, поскольку турки не говорили по-французски, а французы - по-арабски, то те и построили им то, что можно понять из французских объяснений, не зная других языков кроме арабского: минарет с огромной толстой задницей, на четырех кривых ножках. Парижане сначала были просто в шоке, потом привыкли и начали учить арабский, чтобы в следующий раз не лохануться. А минарет на тумбочке – гордость Парижа.

Он: Тебя обманули.

Она: А ведь это не единственная история про башни. Ага.

Он: Ты про что?

Она: Ага.

Он: Ну, ты знаешь, люди часто понимают друг друга с трудом.

Она: Это точно. А что случилось в Вавилоне?

Он: Понимаешь, башня – понятие условное. Теперь говорят, что они хотели добраться до неба. Нет, им просто хотелось быть выше других. Дальше - больше. Вчерашние друзья начали гадать, кто из них завтра окажется выше, люди стали вообще осмотрительнее в знакомствах. И стали говорить с оглядкой, дипломатично, ведь сегодня ляпнешь, а завтра кто знает? А? Они больше не понимали друг друга. Таким людям не место на небе. Иметь цель в жизни это награда, ее надо заслужить. А потом все по новой. Появились карты звездного неба, интернет, ракеты, спутники. Высоко уже? Нет? Ладно. На луне побывали. Достаточно высоко? Нет. Хотим на Марс. Чем не башня? Хотели выше – пожалуйста. А потом поняли, что верха и низа вообще не существует.

Она: У них больше нет цели?

Он: Нет, просто они слишком легко превращают цель в средство. Иногда цель жизни человека превращается в средство от потливости ног. Как что в Вавилоне языки никто не смешивал, просто в погоне за ложной целью люди перестали понимать друг друга. Надеюсь, я ответил?

Она: Спасибо.

Она: А, может, перемешать сейчас все науки, а? Химию с историей, биологию с литературой, математику с чем-нибудь совсем уж…

Он: Ты в школе не любила математику и мечтала, чтоб у математички вырос огромный, крысиный хвост, чтоб она этого не заметила и пришла с этим хвостом на урок.

Она: Ну и чего теперь?

Он: Да ничего, так.

Она: Я вообще учиться не очень любила. Так все занудно объясняли, всегда хотелось взять все эти знания, засунуть в миксер и получить что-нибудь совершенно нелепое, но зато живое, жаль только знаний не много, мало получиться нелепого.

Он: А ты хоть пробовала?

Она: Нет.

Он: Давай сейчас?

Она: Не знаю.

Он: Давай, начинай.

Она: Попробую. Смотри. …И когда говорят «в спорах рождается истина» забывают о самом первом и самом логичном следствии из этого заключения, а именно «истина размножается спорами», как грибы. Но значит ли это, что грибы, из всех прочих галлюциногенов, приводят ближе всего к истине или наоборот, истина, реализуясь в объективной реальности, единственно что напоминает, так это приход от грибов, то есть нечто совершенно эфемерное, а скорее даже несуществующее и, как следствие, то состояние, которое испытывает человек, съевший галлюциноген не есть познание истины, но напротив, добровольное признание невозможности, а точнее неспособности ее познания, хотя с другой стороны, добровольное признание неспособности само по себе является первым шагом к развитию в себе такой способности, об этом говорил еще Сократ, не евший грибов, по мнению историков с одной стороны, и не знавший истины по собственному признанию с другой.

Он: (аплодирует) Великолепно. Но науки тут мало.

Она: Что такое истина?

Он: Это так интересно?

Она: Что такое истина?

Он: Спроси у тех, кто строит башни. И если они тебе ответят, придешь и мне расскажешь, договорились?

Она: Жалко.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сцена 4. Кино – народу!

 

Зал кинотеатра. Рядом сидят Он и Она. Она ест поп корн.

 

Она: Скоро начнется?

Он: Скоро.

Она: Там зрительный зал показывают. Уже минут десять.

Он: Еще не все пришли, видишь? Тут обычно ждут.

Она: Странно, но ладно.

Он: Сегодня про любовь.

Она: В смысле? А, мелодрама… Я знаю.

Он: Уже почти началось. Приготовься.

Она: Да я готова вроде.

Он: Новенькая?

Она: В смысле? Да, слышала, кинотеатр новый. Интерактивные технологии, еще байда какая-то.

Он: А-а-а. Рекламируют. Так, началось.

Она: И чего?

Он: Текст бери.

Она: В смысле?

Он: Он обычно на кресле. (оба берут тексты, дальше читают по текстам) Читай только свои реплики, ремарки пропускай.

Она: Ты что хочешь сказать, что мы сейчас играем в кино?

Он: А на что, по-твоему, они смотрят?

Она: Они же не настоящие.

Он: А какие?

Она: Нарисованные.

Он: Откуда ты знаешь? Ты их сама рисовала?

Она: Да нет, но…

Он: Так и нечего тогда.

Она: То есть ты хочешь сказать, что мы сейчас играем в фильме, а зрители, те что на экране на нас смотрят?

Он: А что, по-твоему, такое интерактив?

Она: По-моему, это двусторонний контакт. Отсюда туда, оттуда – сюда. А общения с нарисованными людьми не бывает.

Он: Теперь будешь знать, что эти люди не более нарисованные, чем ты, или, если хочешь, ты не менее нарисованная, чем они.

Она: Я что не настоящая?

Он: Это смотря с чем сравнивать.

Она: Ужасно. Это просто ужасно. Слушай, а если я начну читать твой текст или ремарки, они заметят?

Он: Немногие. И то вряд ли. Они едят поп-корн и целуются.

Она: Нарисованные люди целуются. Это уж как-то совсем. Слушай, а они любить умеют?

Он: А мы умеем?

Она: Мы – да.

Он: (проникновенно) Я люблю тебя.

Она: А я что должна сказать? (отрывается от текста, смотрит не него)

Он: В тексте, все в тексте.

Она: (не глядя в текст) Я люблю тебя.

Он: (шепотом) Отлично. (целуются, перестают целоваться он в зал) Большое спасибо, вы смотрели фильм про любовь! (Звучат аплодисменты, Он уходит)

Она: (в след) Я люблю тебя. (еще в трансе от фразы «я тебя люблю») Надо же, первый раз сказала это искренне.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сцена 5. Про любовь

 

На сцене сидит Он. Перед ним метроном и прозрачная емкость с водой. Входит Она.

 

Он: У тебя глаза светятся.

Она: Это фары. Я, похоже, превращаюсь в машину.

Он: Нет, тебе этого не дано. Сдается мне, у нас завяжется разговор.

Она: Давай поговорим про любовь.

Он: Спрашивай.

Она: Что такое любовь?

Он: Ты думаешь, я могу вот так взять и рассказать? В двух словах? Да, и я уже приготовился.

Она: Рассказывай.

Он: (берет метроном) Любовь есть механический процесс. С чего у нас все начинается? Появляется объект твоей любви. Говоря по честному тебе от него нужны две вещи: взаимность и максимально возможное соответствие твоим желаниям. Предположим, что для него ты тоже становишься объектом любви. Он ждет взаимности и соответствия своим требованиям. В этом случае у вас – любовь, иначе говоря, равновесие. Вот тут, видишь? (показывает на неподвижный кончик метронома) Но ты любишь, и тебя тянет к нему. Я ведь полагаю, мы говорим о мужчине, а не о любви к котятам?

Она: Конечно.

Он: Так вот, тебя тянет к нему, (сдвигает рукой стрелку метронома в сторону) и от этого ты меняешься, то есть, как это не прискорбно, перестаешь соответствовать его требованиям. От этого его чувства тоже меняются, следовательно, меняется он сам, перестает соответствовать твоим запросам, ты снова меняешься. (отпускает стрелку метронома, та качается из стороны в сторону) Баланс нарушен, но тут (указывает на место куда показывала неподвижная стрелка) у вас по-прежнему любовь, такая же, как прежде. Смотри. (каждый раз, когда стрелка проскакивает это место повторяет) Любовь, любовь, любовь, любовь. Видишь, что происходит?

Она: Да.

Он: Правильно. От частого повторение слово «любовь» изнашивается. В конце концов, это просто слово.

Она: Плохо.

Он: Как сказать, многих это устраивает.

Она: А банка зачем?

Он: Ты про любовь спрашивала?

Она: Да.

Он: Вот я и рассказал. А есть существует настоящая любовь.

Она: Что такое настоящая любовь?

Он: Это мой маленький секрет.

Она: Пожалуйста.

Он: Никому не расскажешь?

Она: Не расскажу.

Он: Не расскажешь… Ну хорошо. Смотри. (берет что-то растворяющееся в воде и не очень токсичное, к примеру кофе, насыпает столько, что вода мгновенно окрашивается) На твоих глазах случилась настоящая любовь. Как можно заметить, перехода от любви к настоящей любви не существует. Так-то.

Она: Я, наверное, поняла.

Он: (достает два стакана наливает в них из банки, дает ей один стакан) За любовь! (пьют) За любовь до дна! (допивают) Ну как?

Она: Я думала она сладкая.

Он: Еще чего. Сладким бывает только злорадство.

Она: Спасибо за настоящую любовь. Мне пора.

Он: Счастливо. Не забывай вкус настоящей любви.

 

 

 

 

 

 

Сцена 6. Ненависть.

 

На сцене Она. Читает текст.

 

Это случилось со мной, когда я в первый раз приехала в большой город.

Это сложно рассказать, и сложно объяснить, но все-таки я попробую.

Нельзя сказать, что это событие явилось для меня неожиданностью.

Нет, скорее это я явилась неожиданностью для того события, которое случилось со мной, когда в первый раз приехала в большой город.

Я оказалась одна.

Здесь у меня не было родителей, не было соседей, и все лица вокруг были чужие.

А тем людям, которым, как им казалось, хотелось стать моими друзьями,

попросту не хватало терпения, чтобы как следует разобраться,

ну, знаете, просто разобраться, что же я за человек,

к тому же дружили они как-то странно:

вливали в меня мартини стакан за стаканом,

потом везли к себе домой, клали на кровать и выключали свет.

И толи я не понимаю,

как надо дружить в темноте, лежа в кровати,

толи дружба при свете так разрушительно действовала на нежные души тех,

кто хотел быть моим другом, что расставались мы почти сразу,

как только позднее зимнее утро заливало комнату дымчатым светом.

 

Но тогда, когда я приехала в большой город, я не могла иначе,

мне попросту приходилось дружить с кем-нибудь хотя бы время от времени,

ведь способность обзаводиться друзьями это единственное,

чем я располагала в силу моей молодости и, в общем-то, красоты.

 

И тогда я стала понимать, что я ненавижу блеклые рассветы,

когда из мутного окна видно только гаражи и высоковольтные линии,

ненавижу светящиеся по ночам надписи «Продукты»,

единственное назначение которых - вызвать в усталой душе последнее желание, на которое она способна – желание нажраться,

потому что в магазины со светящейся по ночам надписью «Продукты»

народ за другим продуктом не ходит, а только за этим самым

и если берет еще что-то,

то не ради того, что бы поесть, а просто так, закусить,

ненавижу мусоропровод, ненавижу лестничную площадку,

потому что в этих местах всегда хочется убить кого-нибудь,

иначе не скажешь,

для жизни они не приспособлены.

 

Но со временем я начала понимать,

что поздние зимние рассветы скоро начнут сменяться ранними, весенними,

и толи мне придется расставаться с моими друзьями еще до открытия метро,

толи надо искать более приличное место под тем невыносимо ярким объектом,

чье появление на небе принято называть утром.

И тогда вместо того, что бы пить из бокалов мартини,

я стала подносить эти бокалы другим людям – от стойки до столика,

в обмен на небольшие денежные суммы, выплачиваемые администрацией вертепа

и существенно более заметное вознаграждение,

оставляемое отдельными посетителями.

 

А как-то раз, когда я проработала уже там достаточно долго,

один из мужчин, которым я подносила бокалы с мартини, водкой или абсентом в обмен на небольшие денежные суммы сказал мне,

что хочет со мной дружить.

И не то, что бы он был особенно красивый, из тех, кто легко обзаводится друзьями,

скорее дело в том, что я сама давно уже ни с кем не дружила

и, в общем-то, была не против,

а его так трясло от необходимости подружить с кем-нибудь прямо тут и сейчас,

что мне сделалось попросту его жаль.

А еще он сказал, что мы будем танцевать хаус,

а я так люблю танцевать, что не могла и не отказываться.

Потом, когда я увидела,

как он свернув трубочкой небольшую купюру втягивает ноздрей какое то вещество

я спросила его «зачем?», а он сказал, что я тоже должна это понюхать,

и тогда все мои прежние танцы останутся где-то далеко,

а вместо этого я сама превращусь в танец,

самый органичный и самый разрушительный из всего, что я когда либо танцевала.

И действительно, я танцевала как безумная,

это было очень приятно, это было очень быстро, это было очень долго,

мне казалось, что в ногах у меня пружины, и я могу делать что угодно:

могу прыгать до утра по танцполу,

а могу легко, совсем не напрягаясь выпрыгнуть из этого душного зала

и до утра скакать по дряблым подушкам ночных облаков.

 

Когда я проснулась, мир зачем-то изменился,

возможно, он решил, что вчера дал мне недопустимо много,

и теперь решил взять лишнее обратно,

а может, это я сама взяла слишком много вчера вечером,

но вот только пружины выпрыгнули из моих ног, а весь сон вытек из головы.

И все восемь углов моей комнаты таращились на меня маленькими страшными глазами,

все шесть плоскостей составляющее пространство моей комнаты

были такие отвратительно, непередаваемо, невыносимо плоские,

что казалось, стоит только прикоснуться к одной из них,

и она впитает мое сладкое тело с жадностью голодного паука.

Моя кожа, волосы, глаза казались такими беззащитными и жалкими здесь,

в этой абсолютно не моей комнате,

в этом, абсолютно не моем доме,

в этом, абсолютно не моем районе,

в этом абсолютно не моем городе,

под этим грустным, блеклым, но колючим и равнодушным небом.

А звезды про меня забыли и отвернулись,

а облака про меня забыли и разбежались.

А темнота не захотела больше прятать меня за пазухой

и позволила язычкам утреннего света лизать мои ноги.

Я физически чувствовала на своей коже слюну световых язычков, а слюна сказала:

«мы встретимся в другой раз»

я сказала: «я не хочу», а она сказала: «странно, если бы ты хотела, но тебе придется».

 

А я сидела, обняв подушку, и шептала,

что я ненавижу безоблачное утреннее небо,

ненавижу первые лучи солнца, похожие на свет показывающего помехи телевизора, ненавижу звук радио, ненавижу собаку соседей,

ненавижу соседей,

ненавижу самоуверенные лица в телевизоре,

ненавижу людей на улицах, ненавижу рекламу,

ненавижу то, что превращает меня в лишь уродливое подобие

того страстного и гордого существа,

которым я всегда мечтала быть,

ненавижу мечтать, ненавижу закрытые изнутри двери.

 

И потом я закрывала изнутри двери,

пряталась от света и искала одиночества,

но свету довольно и маленьких щелочек, чтобы меня догнать, а одиночества не было,

была только полнейшая никому ненужность.

И я шла на улицу,

я искала людей, но меня встречало лишь одиночество.

Я пряталась в кино.

 

После одной странной истории случившейся со мной в кино я подумала,

что есть на свете вещи, про которые нельзя сказать, существуют они или нет.

Но если жить так, как будто они на самом деле есть, их наличие становится очевидным,

если же пребывать в убежденности, что такого не бывает,

то так оно и будет. И, странно,

с той поры молодость и глупость, фантазии и сны, день и… утро

обрели новый загадочный смысл.

Я даже не знаю,

был ли в этом загадочном смысле смысл, в том смысле, в каком мы вообще понимаем слово смысл,

я знаю только, что моя жизнь с того момента превратилась

толи в перезрелое ожидание счастья,

толи в недоразвитое ожидание смерти,

как будто я сидела в ресторане, страшно голодная

и ждала, пока мне принесут блюдо, мне его приносят - его съедаю,

но тут же забываю об этом и остаюсь такой же голодной,

как и прежде.

И только какое-то смутное ощущение того, что что-то уже случилось,

что-то важное,

что уже нельзя не вернуть не повторить, что утрачено

и только мое запоздалое предвосхищение напоминает о том,

насколько необходимо мне было то, что я пропустила.

 

Я уехала из города.

Я ненавидела город,

ненавидела огромные бессмысленные дома, ненавидела светофоры

ненавидела телевизоры, ЛСД, интернет.

Я ненавидела быть одной с толпе бледных, запуганных одиночек.

 

И пока я ездила по длинным одинаковым, серым дорогам

с одинаковыми кустами по краям,

я начала понимать еще одну вещь.

Вся моя предыдущая жизнь была не чем иным, как обязанностью,

заложенной в мой мозг кем-то сильным и невидимым.

Обязанностью не дать погибнуть и выкормить нечто,

что жило и развивалось в моей оболочке,

под одной крышей со мной, ненавидящей почти все вокруг.

Разумеется, я не имею в виду беременность,

я была коконом для чего-то более крупного, правильно, цельного, чем еще один генератор мелочной ненависти.

Я была коконом чего-то идеального.

И оно день за днем ело меня изнутри,

росло

и иногда шевелилось.

Появление на свет этого чего-то означало прекращение моего собственного существования. Навсегда.

 

Я так и никогда не узнала, что ничего не получилось.

Я так и никогда не узнала, что разорвавшее кокон Это оказалось уже мертвым,

возможно задохнувшимся дымом марихуаны и выхлопными газами.

Печаль первого и последнего взмаха мертвых крыльев это все, на что я оказалась способна. Но когда я стояла у очередного второстепенного шоссе, поджидая машину,

когда пшеница на окружавших меня полях извивалась под ветром,

словно большая ленивая змея, словно большая живая пружина,

и когда ветер,

тот самый, что шевелил живую пружину в пшенице мял мои плечи своими мощными, гладкими руками,

солнце вдруг поцеловало меня.

Страстно. Сочно.

Поцеловало в глаза и в губы и слюна солнечного поцелуя

сказала мне «Здравствуй, на пора»,

я уже не помнила ничего, ничего не знала и не хотела кроме одного – надеяться.

 

Но я ненавижу надежду.

 

 

 

Сцена 7. Деинсталяция

 

Он сидит, читает журнал. Входит Она, с рюкзаком и поп-корном.

 

Он: Собралась, я вижу.

Она: Я то что, мне собраться – подпоясаться.

Он: Решил тебя дождаться.

Она: Спасибо, чего читаешь?

Он: «Птюч», последний номер.

Она: Интересно?

Он: Скорее да. Видишь, какой толстый? В этом номере у них «Начала» Евклида. С комментариями.

Она: Интересно, что печатают в «Космополитан».

Он: Вроде собирались Достоевского, потом что-то говорили про учебник по сопромату. Все это уже не важно.

Она: Все неважно, но меня ты дождался.

Он: (показывает на пол) Пора собирать этот бардак. Иди сюда, помогать будешь. (Снимает рюкзак, идет к нему) Так, прихвати, во что положить. (Разбираются) Деньги собери и в отдельный мешочек, так. Смотри, звери не все остались, жалко.

Она: Ой, правда, динозавриков нет, такие смешные.

Он: Слонов аккуратней, нежные. Аистов за ноги не хватай!

Она: Можно, я мышку на память возьму?

Он: А чем я ужей кормить буду? Ладно, бери мышку.

Она: Спасибо. (возвращает куклу)

Он: Вот это я признаться и сам хотел оставить тебе. Возьмешь?

Она: Ты знаешь, если честно, уже наигралась.

Он: Как скажешь. В общем-то, совсем не так уж хорошо получилось. Сам вижу.

Она: Не переживай, нормально получилось. Просто наигралась.

Он: Как скажешь. Все вроде?

Она: Вроде.

Он: Туши свет, хватит.

 

Свет гаснет, звучит музыка. Конец.