Меркулов и Григорьев были друзьями. Раньше они вместе работали в бригаде Лысенкова на Быстринском нефтяном месторождении. Вместе коротали время за «бурой» во время трясучей езды на работу и обратно, травили похабные анекдоты в курилке в течение дня, помогали друг другу инструментом, а однажды даже геройски бросились вдвоем перекрывать задвижку, когда из свища рванул фонтан. Даже в выходные дни не расставались – не надоедали друг другу, вот что значит хорошие друзья. Оба были не из простых работяг: Меркулов когда-то был школьным учителем, а Григорьев окончил экономический, но ИТР в те времена были явно не в почете, денег получали в разы меньше, да и прикрикнуть мог любой – ответственности опять же столько, что покоя нет. А тут оба работали операторами по добыче пятого разряда, а что ее добывать, нефть-то, – она вон сама дуром прет, только успевай.

Конечно, работа на Севере не сахар, но за такие деньги, что, наверное, и космонавтам не снились, можно было по семь часов в день в мазутной робе походить, да халиловским ключом в семь килограммов весу помахать. Высшее образование свое приходилось скрывать – не положено было у нас людям с высшим образованием на рабочих должностях деньги зарабатывать. Интеллигентность потихоньку вымывалась – совсем друзья заматерели, почувствовав просыпающуюся пролетарскую гордость. Вот уже и речь изменилась – ни слова без мата, походка стала вальяжно переваливающейся, как у сытого медведя на обходе, движения все расчетливо медлительны, да и выпить могли теперь раза в три больше, чем в прежней своей, интеллигентской жизни.

Оба приятеля были женаты, растили детей, хотя все это шло само собой, не шатко, не валко, а чего там – деньги исправно приносили, да немалые. Так что все, как у людей, даже лучше. А дружба у них – ну, прямо не разлей вода, хотя темпераменты, конечно, разные. Меркулов – тот поспокойнее, да помолчаливее, а Григорьев - балагур и весельчак, душа любой компании, любит и выпить, и поесть, да при этом, так может обо всем рассказать, что у людей слюнки текут, и глаза блестеть начинают. А смачный свой рассказ во всех подробностях Григорьев всегда сопровождал таким же смачным словом – генацекуна! Может быть, это было и не одно слово, только вот никто, и сам Григорьев в том числе, не знали его значение. Похоже, что слово грузинское, а по тому, как его употреблял Григорьев, причмокивая собранные в горсточку кончики пальцев, было понятно, что означает оно что-то очень вкусное и приятное. Любил Григорьев быть в центре любого разговора. На какую бы тему разговор не начали, его все равно перехватит Григорьев и поведет так, что в конце, независимо от темы, вставит свое «генацекуна» и смачно поцелует собранные в щепоть кончики пальцев.

А тут появился в бригаде новичок, да тоже парень не промах. Вот только хобби у него одно – как бы побыстрее к девчонке под подол забраться, причем, каждый раз к новой. И стал он ребят подразнивать своими похождениями и победами. А что, девчонки на промысле работают простые, в большинстве своем матери-одиночки да разведенки, кто ж от хорошей жизни на Севера подаваться станет. Девашкам этим в жизни не так уж много радости доставалось, вот Серега – этот новенький и собирал венок легких побед.

Но Григорьев и тут инициативу не упустил из рук, а, послушав как-то восторженно пускающего пузыри парня, осадил его, определив все его достижения, как детский лепет.

- Парень ты видный, а, видать, деревенский, простой. Фантазии у тебя ни на грош, девок ты так примитивно трахаешь, что стыдно мне за тебя, это что ж они о нашем брате могут подумать? Ни себе, ни людям твоя техника называется. Ты с таким же успехом можешь штуцер трахать, а вот девчонку, наверное, даже разбередить толком не сможешь. Вот я, например, свою жену сначала …

И тут Григорьев стал рассказывать такое, чего мужики в бригаде отродясь не слышали. Все затихли и не только рты раскрыли, но и почувствовали одновременно, как налилось и заволновалось естество у каждого из них. Во, дает, Григорьев! А он, смакуя, как обычно при рассказе, в самых тонких подробностях, вызывающих краску и озноб, рассказывал о своей красавице-жене. И закончил, как всегда, - генацекуна! И поцеловал пальцы, чуть коснувшись сочными и влажными от рассказа губами.

В курилке установилась вдруг такая тишина, что стало непривычно и неприютно – не знали мужики, как теперь в глаза друг другу посмотреть. И только Серега восхищенно выдохнул:

- Ну, ты, Григорьев, даешь!

И тут уже и все остальные зашевелились, забормотали и стали по одному выбираться на свежий морозный воздух, а каждый про себя подумал:

- Неужели так бывает? И как же так получается, что я целую жизнь прожил, а такого никогда не только не испытывал, но и не слыхивал?

А больше всех поразил этот рассказ Меркулова. Он не просто слушал, оторопев рассказ друга, но и живо представлял себе Верочку – жену Григорьева, маленькую ладную, красивую черноволосую женщину, с такими же сочными, алыми, всегда блестящими влажно губами, которыми она, оказывается, вот такие чудеса вытворять могла, и дальше, все, что рассказывал Григорьев, возникало у него перед глазами. А, возникнув раз, уже не забывалось, не уходило, а стало разрастаться жадной грудной жабой, мешая дышать и жить вообще.

В эту ночь Меркулов изнасиловал свою вечно уставшую от жизни и детей жену, испугав ее до полусмерти. Но жена есть жена, терпи, да молчи, тем более что, хоть и в новинку, а жаловаться-то было грех – сама увлеклась так, что утром от стыда глаза поднять не смогла. А вот Меркулов потерял покой и почернел весь, как от неведомой болезни.

А тут новое управление создают, летать надо на Холмогорское месторождение вертолетом. Вот на собрании и спрашивают сначала добровольцев. Правда, и зарплату обещают поднять, плюс «колесные», полевые, а там еще и надбавки дополнительные, в общем, чего не полетать. И друзья подали заявление в новое управление. Определили их на дожимную станцию, вот только беда – в разные смены. И впервые за пять лет друзья расстались. Разве что при пересменке, да и то, какой там: один с вертолета, под потоком воздуха, норовящего шапку сбить да повалить, бежит на край поля, а второй, так же прижимаясь под ветром, ему навстречу. По рукам ударят, махнут друг другу. Меркулов крикнет в плотный воздух:

- Как жизнь? – А Григорьев, умудряясь и рюкзак держать, и шапку не потерять, все-таки пальцы складывает и орет с хохотком:

- Генацекуна! – Вот и все тебе дела, вся дружба!

Однажды просидели вахтовики на Черной речке, на вертолетке три дня – погоды не было. А Григорьев на Холмогорах все эти три дня с друзьями, смены ожидаючи, тоже на краю замерзшего болота в «газушке» проторчал. Ну, начальство по рации связывается и просит, мол, ребята, погоды нет, давайте выходите на работу, а сменим вас теперь уже на следующей неделе, чего из графика так выпадать. Поворчали ребята – а что делать, промысел он тоже пригляда требует, и разошлись по рабочим местам. А Меркулов, дойдя в своей внутренней черной тоске, зарожденной давним смачным рассказом Григорьева, до последней черты, вернувшись в город, несмотря на поздний час, не пошел домой, а, купив у барыг бутылку водки и бутылку шампанского, пошел в гости к Григорьеву, вернее, к его маленькой жене.

Верочка радушно встретила Меркулова, хотя и была до крайности удивлена столь неожиданным и поздним визитом. Меркулов рассказал, что смены до вторника не будет, что Григорьев остался на вторую неделю, так как нет погоды, и чтобы Верочка не волновалась из-за этой задержки. Вроде бы и повод был для визита. Верочка, как хозяйка, разогрела шикарный ужин, который в ожидании приезда мужа приготовила, как всегда хлебосольно, а Меркулов открыл шампанское и водку. Пока Верочка бегала из комнаты в кухню, Меркулов успел разбавить ей шампанское в фужере наполовину водкой – не совсем уж «северное сияние» - оно спирт с шампанским, но все-таки нечто похожее. Выпили, поужинали. Дети давно уж спали, их и не слышно – детская комната в глубине квартиры. Меркулов встал, достал пачку сигарет – якобы, покурить захотелось, и прежде чем выйти на лестничную клетку, хриплым, резко севшим голосом, сказал:

- Верочка, тут Григорьев ребятам рассказывал, что ты… как ты… в общем, как ты это с ним в постели делаешь. Так вот, в этой пачке ты сама знаешь сколько. Я пойду покурю, а ты подумай, а вернусь – дай мне ответ. Хочу я тебя так, что дышать не могу, вон видишь, как руки ходуном ходят? – положил синюю пачку в банковской упаковке в полтысячи рублей, и вышел за дверь.

Одной сигаретой не отделался – боялся возвращаться. Третью уже не стал курить, во рту все ссохлось. Открыл дверь – в квартире полумрак. Повернул щеколду на два оборота и еще «собачку» на всякий случай опустил, чтобы не открыть дверь с той стороны. Прошел в комнату. В полумраке увидел убранный стол, на нем ничего! Поднял, замирая глаза, а в глубине на разложенном диване в чем-то белом и совершенно прозрачном Верочка черноволосая лежит, и глаза у нее так блестят, так блестят…

- Полотенце на стуле, только поторопись – времени у нас совсем немного, - сказала Верочка тихо, и Меркулов с бухающим в груди сердцем повернулся в ванную.

Когда Меркулов, возвратясь с небес на землю, вышел на свежий, морозно пробирающий до сухого кашля воздух, все будоражившие его раньше картинки померкли. Они оказались лишь жалкой пародией – не хватало у бывшего школьного учителя фантазии на настоящее искусство, которым за баснословный по тем временам гонорар, одарила его Верочка. Он вытащил из кармана недопитую бутылку и, выдохнув, будто испуская последний дух, допил водку одним затяжным глотком. Потом, так неумело и нескладно собрав в щепоть пальцы, вспоминая неведомые в его жизни ранее ощущения, подаренные ловко и гибко движущимся, ослепительно-белым, исходящим ароматами и неземным вкусом телом, коснулся их пересохшими губами и натужно выдохнул, подражая знакомой интонации:

- Ге-на-це-ку-на!!!

 

В дверь своей квартиры он позвонил уже в стельку пьяным, хотя раньше такое количество водки вряд ли бы так его развезло. А может быть, он просто прикинулся в стельку пьяным. Жена, ошарашенная столь непривычным видом мужа, однако тут же успокоилась – ну, что ж, дело житейское, на то он и мужик, чтобы иногда и напиться до чертиков. И так грех жаловаться.

Говорят, что того, о чем никто не знает, все равно, что не было. Об этой сделке Верочки и Меркулова так никто никогда и не узнает. Дружба с Григорьевым закончилась сама собой – как тут дружить, если смены разные? Семья Меркуловская распалась, не выдержал он преснятины и рутины, не смог пережить нечаянного открытия, развелся и уехал куда-то еще дальше на Север. Где он, что с ним – никто не знает.