Случай в маршрутном такси

Рассказ

 

Весна 2002 года выдалась ранней и сухой с ясным и чистым тёмно-синим небом. Уже в апреле наступили жаркие, солнечные дни, хотя за городом в ложбинках и на северных склонах холмов оставались еще островки снега. Они были слепяще-белыми, и их белизну еще больше оттеняла, наступающая на них, по-весеннему яркая, зелень трав. Снежные островки таяли медленно и нехотя, надолго задерживаясь среди зеленеющего моря травы. И причина этой инерции ясна – холодные апрельские ночи. Зимняя инерция не давала и людям сбросить сразу свои теплые одежды: пальто, плащи, куртки, К вечеру, когда от яркого, уже греющего солнца разогревался воздух, наполняясь запахами раскрывающихся почек и молодой листвы, народ, завершив свои дневные дела, вяло тянулся в свои квартиры и нёс под мышками тяжелые, ставшие сейчас лишними, теплые верхние одежды. А кое-кто, боясь помять в охапке свое, дорогое и модное пальто, шел в нем, модничая и манерничая, но изнывая от жаркого солнца, обливаясь потом, обтирая лицо и шею изрядно намокшими носовыми платками.

Первомай был еще теплее последних дней апреля. Первого мая – день рождения Карасёва. Что-то роднит людей, родившихся в праздники. Родился бы я в праздник и если бы остался таким же великим скромником, каким себя ощущаю всегда – только радовался бы этому совпадению дней потому, что всегда можно спрятать свой собственный день рождения за общий праздник. Хорошо и скрягам – экономия. Не нужно раскошеливаться дважды, на оба застолья, дважды приглашать гостей, можно отделаться только одним совмещённым, как санузел в хрущёвках, застольем.

Но Карасёв явно не из отряда скряг и не из группы скромников. Помниться, что даже во времена тотального дефицита, Карасёв всегда отмечал свои дни рождения с размахом английской королевы. Он умудрялся, строго сохраняя тайну своего источника, потчевать такими заморскими винами и яствами, что даже сейчас, когда предложение явно превысило спрос, а с переполненных прилавков и полок в прямом смысле валится вам под ноги в коробочках, пакетиках, баночках, бутылочках, пачечках, мешочках, кулёчках, сеточках всякая невиданная всячина, всё равно от воспоминаний тех старых, Карасёвских застолий - слюнки текут.

Поездку к Карасёву от моего дома предстояло совершить через весь город на маршрутном такси. Жена моя, Евдокия, женщина строгих нравов, долго, уже несколько часов, колдовала перед трюмо из трёх зеркал над пузырьками разных форм и размеров, наполненными благоухающими ноу-хау отечественной и зарубежной косметической индустрии. Когда же в конце процедуры насилия над кожей своего лица, она бросила на меня взгляд поп звезды из-под ресниц, превратившихся в неотразимое зрелище, я и ахнуть не успел, как мне от нее в грубой форме досталось за надетые джинсы и джинсовую сорочку. Сразу же рухнула слабая надежда явиться к Карасёву в джинсах и почувствовать там себя раскрепощенным и свободным, повозиться, пообниматься, поцеловаться с его линяющим интеллектуалом - рыжим коккером.

Пришлось, внимая требованиям новоявленной поп звезды Евдокии, снимать удобную одежду, облачаться в костюм с удлинённым двубортным пиджаком, имеющим холодные золотые пуговицы с рыцарскими гербами на них, светлую, телесного цвета сорочку с жестким, неудобным, колючим, высоким воротником и фирменный, блестящий галстук, который, будучи завязанным в двойной узел, прижал плотно к моей коже колючий воротник, заколовший и защекотавший меня ещё сильнее и ещё нестерпимее. Старые, мягкие, разношенные до удобных тапочек, мои любимые ботинки пришлось сменить на новые тесные туфли, сжавшие пальцы ног и давящие в подъёме. Туфли сильно пахли обувным отделом универмага, блестели, как новый автомобиль, на них ещё не было складок, и очень не хотелось, чтобы эти складки появились, для чего следовало ходить, как на ходулях, не сгибая и не шевеля пальцами ног.

Жених, да и только. Ни сесть, ни встать, ни головой покрутить, ни пот обтереть, ни вздохнуть, ни наклониться и до всех блюд на столе не дотянуться, а мысль том, чтобы повозиться с умным коккером превратилась в утопию, как марксизм-ленинизм. Тяжко, ох как тяжко, ногам тесно, от солнца жарко, дышать тяжело, зато супружница моя Евдокия в полном удовлетворении моим внешним видом – жениховским и расфуфыренным. Не я в костюме, а он на мне сидит, он главнее меня, а я его подчиненный. Но жена моя Евдокия все же еще главнее всех, а я под каблуком у нее и в зависимости от своего костюма. Ох, беда моя, да и только: стопроцентная зависимость и несвобода.

Маршрутное такси оказалось ещё совсем новым микроавтобусом. В салоне пахло резиной, краской и искусственной кожей, на стёкла автобуса ещё не успели приклеить ненужную и никем нечитаемую информацию, а кожа сидений не разрисована и не порезана ножом. Вместе с Евдокией занимаем разогретый солнечным теплом свободный диванчик. Сразу же возникли мысли в моей голове, неповоротливой из-за высокого колючего воротника: не измять бы свой роскошный, двубортный костюм с золотыми пуговицами-гербами, не наступил бы кто на блестящие, пока ещё без складок туфли, плотно сидящие на моих негнущихся ступнях! Но яркое солнышко и, опять же, жесткий колючий воротник способствуют изменению моего желания – только не вспотеть бы. Ох, не вспотеть бы!

В автомобиле людей не много: дачники с рюкзаками в потертых спецовках, помятых шляпах, резиновых сапогах, с зачехленными лопатами и граблями и молодая хрупкая кондукторша в джинсах, плотно облегающих худую фигуру. На следующей остановке маршрутное такси пополняется новыми пассажирами. Напротив нас на длинном диване, спиной к водителю рассаживаются трое громких мужичков, с раскрасневшимися, явно не от солнца, лицами. В руках у них открытые пивные бутылки из тёмно-коричневого стекла. Один из них молод, лет двадцати пяти, не более того, стройный, опрятно одет, симпатичный. Второй, лет сорока, в несвежем спортивном костюме на молнии, не по размеру большом, мешковатом, с большим жирным пятном на груди, лицом этот второй самый красный из всей троицы, с неясной фигурой. Третий, лет шестидесяти, худощавый, сутуловатый в рваной дешевой куртке из искусственной кожи, без зубов и без пальцев, самый пьяный из всей троицы. В его светлых прямых и немытых, густых волосах ещё нет седины. Третий похож на карикатуру первого – черты лица те же, но умело деформированы талантливыми карикатуристами – природой и годами. Делаю вывод, что старый и молодой состоят в близком родстве, скорее всего, это - сын и отец. Тот, который с очень красным лицом говорит совсем без умолку. Сын задумчиво молчит. Папаша хихикает. Хохот папаши странный, больше напоминающий кашель: с хрипотцой и присвистом. Хихикая, папаша показывает темные остатки некогда существовавших во рту зубов. Сын заплатил кондукторше за поездку. Троица, рассевшись, стала неторопливо посасывать горлышки тёмно-коричневых бутылок.

- Тя как звать-то, красавица, - заговорил краснолицый, обращаясь к молодой

кондукторше.

- Не мешайте работать.

- Че, так и зовут, «не мешайте работать», да?

Папаша захихикал, поперхнулся, брызнул слюной, закашлялся, затрясся, выплеснул пива на несвежий спортивный костюм краснолицего. Краснолицый отпрянул от папаши, нечаянно толкнул молодого и получил из бутылки молодого еще одну порцию пива прямо себе в свой собственный пах.

- Вот видишь, красавица, что ты наделала: костюмчик мой выходной подпорчен и старый человек подавился, а сказала б сразу, как звать, глядишь, и не случилось бы ничего плохого. А вдруг дед наш задохнется и помрёт в твоём автобусе? Совесть у тебя есть или нет, красавица? Подумай над своим поведением….

- Будете безобразить – высажу.

- Ох-ох-ох, какая важная, я ведь к тебе по-доброму с открытой душой, а ты

высажу… И почему это у нас такие кондукторы строгие? А? Вас специально только таких сердитых в кондуктора принимают? А? Меня вот точно не возьмут, потому, что я добрый.

- Отстань, видишь человек не в духе, - вмешался молодой.

Краснолицый махнул безнадежно рукой в сторону кондукторши, посмотрел на свой пах, на медленно уходящее во внутрь паха выплеснувшееся пиво, и сказал:

- Теперь все думать будут, что я уписался.

Папаша захихикал, прыснули пассажиры. Краснолицый остановил свой взгляд на засмеявшемся невысоком мужичке лет тридцати пяти с рюкзаком за плечами.

- С рыбалки? Как улов?

Мужичок в отличие от худенькой кондукторши оказался гораздо разговорчивей.

- С кладбища еду.

- Кого похоронил?

- Похоронил уже давно, не сегодня. Порядок наводил.

- Выпить хошь, я не заразный? - краснолицый протянул мужичку, обслюнявленную

им бутылку, - на, бери, пей хоть все, я добрый, мне не жалко.

- Спасибо, не надо.

- Бери, не стесняйся, помяни покойников.

- Выпей, легче будет, - прекратив кашлять, хрипло предложил папаша.

- Спасибо, мне и без того не плохо.

- А ты выпей, еще лучше будет, - не отставал краснолицый.

- Спасибо, мне нельзя.

- Больной что ли, так бы и сказал сразу, а то «не хочу, да не хочу». Я уже было

подумал, что ты меня не уважаешь, - сказал краснолицый.

- Все болезни происходят только от систематического недопития, - изрек папаша

медленно, с трудом, но, всё же правильно выговаривая слово «систематического», захохотал и закашлял, брызгая слюной.

- Ну что за народ у нас стал такой не коммуникабельный и не разговорчивый. Так

жить совсем не интересно, братцы, - сказал краснолицый и стал взглядом искать следующего своего собеседника.

Я предусмотрительно отвернулся к окну, бессмысленно уставился в стекло, делая вид, что с интересом рассматриваю за окном улицу, но было уже поздно, краснолицый уже вонзил в меня свой беспощадный острый взгляд. Я посмотрел за окошко на мелькающие в нём старые каменные дома провинциальной улицы, понял и пожалел, что остановка моя еще совсем не скоро.

- Начальник, что ли? – глядя в окно, услышал я уже знакомый голос и сделал вид,

что не меня спросили.

- Я ведь к вам обращаюсь, мужчина в галстуке! – повторил краснолицый уже с

железной ноткой настойчивости в своём голосе.

Ох, как же мне захотелось в этот миг крикнуть на жену мою Евдокию, обвинить ее

в том, что это она заставила меня так броско разодеться и тем самым привлечь внимание пьяного, как красная тряпка быка. «Ну, подожди, дорогая, - думал я, - я все тебе выскажу потом, дома, вечером. Ты еще пожалеешь о том, что давишь на меня и командуешь мной. Это ты во всем виновата, только ты!». Но обращение ко мне на вы (хотя я вроде моложе краснолицего) смягчило мою злость и даже пропал возникший было страх.

- Нет, не начальник, – коротко ответил я, показывая тем самым, что не намерен продолжать дальше разговор. Потом, зачем-то набравшись излишней смелости, добавил:

- Начальники в автобусах не разъезжают.

- Это точно, но вы ведь на простого смертного не похожи, да? Вы кто?

- Вот вы костюм наденете и тоже будете похожи на начальника, – сказал я.

- Я на такой костюм еще не заработал, так где вы работаете, мужчина?

Папаша захохотал: - Мы туда тоже работать пойдем и тоже такие же костюмы купим.

- Служащий, - уклончиво ответил я, понимая, что мой ответ нисколько не

удовлетворил моих, прилипающих теперь ко мне собеседников. Пассажиры стали смолкать, прислушиваясь к нашему разговору.

О, ужас! Я больше всего в жизни не люблю быть в центре внимания. А тут еще и люди посторонние… Вот влип!

- Врешь, - парировал хрипло папаша, - как бы не так, правду говори!

- А ведь старик прав: от простого народа у вас, у начальников не должно быть

никаких секретов! Простой народ должен знать, кто у него на шее сидит! Говорите, мужчина, а то хуже будет, – уже с тяжелым металлом в голосе затребовал от меня ответа краснолицый.

- Говори, весь автобус тебя одного ждет, я повторять больше не буду, ты меня

узнаешь сейчас, говори! – хрипел папаша.

Мне сделалось страшно. Я почувствовал, что лицо мое зарделось, а по спине потекли многочисленные холодные струйки пота, а жёсткий, высокий воротник сорочки, как пчела, стал сильнее жалить мою кожу. Я снова посмотрел в окошко автобуса, на пробегающие мимо улицы города и снова смог понять, что остановка моя еще не скоро, и значит не отделаться мне быстро от моих настырных собеседников, потом увидел, что все пассажиры теперь уже смотрят только на меня и с нетерпением ждут развязки разговора, ждут моего ответа. Их нетерпение усиливалось с каждой минутой по мере приближения машины к следующей остановке. Я вспомнил, что у меня длинное название должности «второй заместитель председателя наблюдательного совета…» и непростое название организации, где работаю «некоммерческое муниципальное предприятие….». Неужели придется им всё это выкладывать? Мой внутренний голос орал во всю глотку: «Но почему я обязан объясняться перед пьяницами и всем автобусом? Кто они такие! Да и не хочу я этого совсем!». Взгляды пассажиров сверлили меня насквозь со всех сторон, и даже равнодушная худенькая кондукторша, вопрошая, пристально смотрела со своего сидения в мою сторону и с интересом ждала, что же будет дальше.

Я понял, что просто так, без ответа, мне уже отсюда не уйти, просто не выпустят. А эта троица может, чего доброго, и морду ведь набить «за неуважение» к народу. Нужно было что-то сходу придумать, придумать место, где я мог бы работать, но воображение напрочь отказывало мне. Я, симулируя сердечный приступ, схватился за сердце, и тут рука моя нащупала в боковом кармане удостоверение. Красную маленькую книжицу, где все написано русским языком, черным по белому написано и даже фотография моя черно-белая, измазанная чернилами печати, наклеена.

Я вынул из кармана удостоверение и гордо протянул его краснолицему мужичонке, сидящему в мерзком спортивном костюме, протянул с надеждой враз завершить все свои мучения. Краснолицый, не торопясь, отдал свою бутылку молодому, вытер руками губы, мокрые от слюней и от пива, затем вытер руки о несвежую ткань своего спортивного костюма, и потянулся за моим удостоверением. Маленькая узенькая краснокожая книжица, как спасительная соломинка, возникла в его руках. Он быстро и громко на весь микроавтобус прочитал в книжице: «Гойхман Исаак Моисеевич».

После этого в маршрутном такси воцарилось долгое гробовое молчание.

Читать дальше краснолицый не стал, испугался. По крайней мере, это было видно по его лицу.

- Мужчина, простите, я не хотел вас обидеть, я ведь не предполагал, что вы…

И опять затяжная пауза повисла в воздухе. Казалось, что мотор автобуса не гудит, закладывая уши, а вообще затих, и автобус летит по воздуху, как птица.

И тут меня осенила догадка, я понял, что мои имя, отчество и фамилия для всех прозвучали, как обида, оскорбление в мой адрес. «Гойхман Исаак Моисеевич» звучало, в их понимании, как «прокаженный», или как «безногий» или того хуже «ВИЧинфецированный». Всем почему-то стало жалко меня. Женщины закричали:

- Пусть просят у мужчины извинения, поделом обзывать интеллигентного

гражданина в общественном месте!

Наивные пассажиры, я ведь всю свою жизнь с рождения ни кто иной, как Исаак Моисеевич Гойхман, а уменьшительно - Изя, и ничего, представьте себе - привык, жив пока еще, и буду такой жить дальше. А они решили, что моим же именем меня и оскорбили. Вот уж во истину «умом Россию не понять».

Сердобольные женщины продолжали возмущаться:

- Как только можно в общественном месте такие слова произносить! Совсем народ распустился. Вот раньше бы, в наше время, - возмущались пассажирки….

Кондукторша попросила водителя сейчас же остановить автобус и потребовала от троицы выйти вон.

- Безобразие какое, и куда только милиция наша смотрит, взять и так всенародно

оскорбить человека, безобразие, - роптали пассажиры.

Троица в полном составе, сначала молодой, за ним хриплый папаша, потом краснолицый спортсмен безропотно, извиняясь передо мной на ходу, и боясь на меня глаза поднять, покидала автобус. Краснолицый, как бы в знак полного примерения со мной, задержался в дверях и сказал, обращаясь ко мне:

- Я ж не хотел, я просто прочитал… Мож, возьмете наше пиво и допьете, а?

- Спасибо, я не хочу, - сказал я, глянув на протянутые и обслюнявленные тёмно-

коричневые бутылки.

- Ну, как знаете, я вам предлагал от чистого сердца, сказал Краснолицый

Трое под шиканье пассажиров и кряхтение папаши сошли, даже не вспомнив об оплаченном проезде. Сошли не на остановке, а где-то между ними. Двери маршрутного такси со скрипом захлопнулись, и автобус поехал дальше. Я увидел в окошко, как молодой стал отчитывать краснолицего, размахивая руками перед его носом, а папаша в задумчивости стал сосать бутылку. Они исчезли за поворотом. Я вытер носовым платком потный лоб, и почувствовал, как моя русская жена Евдокия прижалась ко мне и с гордостью победителя, высоко держа голову, обвела взглядом пассажиров маршрутного такси…

- Поделом вам, знай наших, - говорил ее взгляд.

- Умом Россию не понять, - потом повторила вслух она мои мысли.

Мы ехали дальше по залитым ярким майским солнцем провинциальным улицам нашего городка. Я думал о красоте бездонного тёмно-синего, весеннего, чистого неба, о тишине и неповторимости улочек старого города.

Мне предстояло еще помучиться несколько часов в жестком колючем воротничке, блестящем галстуке и тесных туфлях. Но настроение улучшилось, я уже не жалел, что так нарядно вырядился. День рождения Карасёва прошел великолепно, но об этом, дорогой читатель, ты узнаешь уже из другого рассказа.

 

К О Н Е Ц