Ну, что в этом такого? Ну, что такого в том, что я просто хотел немного побыть один? Ну, может человек хоть когда-нибудь захотеть побыть один?

А она сказала:

– Нет ничего проще. Если человек хочет побыть один, то он в итоге один и остается.

А до этого она сказала:

– Ты не можешь мне запретить тебе звонить. Правда, можешь отбить охоту.

А я сказал:

– Ну, что мне сделать для того, чтобы ты успокоилась? Сказать, что я тебя люблю?

– Сказать. Но так, чтобы я тебе поверила, – ответила она.

А потом сказала:

– Но ты не сможешь это т а к сказать. Да ты и просто сказать не сможешь. Ты же, вообще, такого слова не знаешь.

«Марина мне сказала, что ей меня мало, что она устала…» – эта песня БГ в последнее время преследует меня с маниакальной навязчивостью.

– А не пора ли тебе выйти замуж за финна? А, Марина? – сказал я.

А она бросила трубку. Вот и ладненько. Ну, что с того, что я просто захотел побыть один?

А по поводу слова «любовь» Марина права. Я такого слова не знаю. Нет, конечно, я его когда-то слышал, но понятие это мне не близко. Я совершенно не знаю «любви», такой, о которой так много знают классики мировой литературы (и ничего, кроме пары истеричных подростков из «Ромео и Джульетты», мне для примера в голову почему-то не лезет). Короче, с таким понятием, как «любовь», я не знаком. Я ничего не могу о нем сказать. Зато я могу много сказать о таком понятии, как «любовь-морковь». Через дефис.

В отличие от «любви», «любовь-морковь» не требует никаких сумасшедших жертв (см.: Вильям Шекспир. Трагедии. Сонеты. М.: Художественная литература, 1968. С. 25-122), она требует всего лишь некоторого внутреннего сосредоточения и желания временно расслабить самоконтроль и отпустить на волю свою вегетатику. Иногда можно позволить сердцу биться учащенно, дыханию – замирать, рукам – подрагивать, а голосу – срываться. Я подчеркиваю – и н о г д а. Часто такой номер не проходит (а что касается «любви», то, по-моему, ее организм в состоянии выдержать не более одной порции, и то не всегда (см.: Там же. С. 115, 117)).

Честно говоря, со мной это было всего два-три раза в жизни. (Я имею в виду не «любовь», конечно, а «любовь-морковь». И если говорить еще более честно, то я вообще предпочитаю думать, что «любви» как таковой, кроме как в фантазии вымерших и давно разложившихся классиков, нет. Нет и все. А «любовь-морковь» есть. Заявляю вполне авторитетно).

Три – это если считать гормонально сдобренное увлечение девочкой из параллельного класса, с которой я даже не был лично знаком. А так – два. И второй случай – это Марина. У нас с ней «любовь-морковь». Это однозначно (и несмотря на спровоцированную наивным желанием родителей Марины избавить дочечку от очков ее стойкую ненависть к моркови с детства). И она права, я не могу сказать ей «люблю». Язык не так устроен. Но я могу сказать «люблю-целую». Тоже через дефис.

Мои отношения с женщинами я бы схематически представил в виде пирамиды, на вершине которой в определенный момент времени находится только одна единственная фигура, та, кому я выписываю «зеленую карту». Это означает, что все остальные, расположенные по боковым граням, вынуждены неизменно уступать ей дорогу. В общем, относительное право на мое абсолютное внимание связано положительной корреляцией с близостью точки на поверхности пирамиды к ее вершине. И когда звезда на маковке начинает тускнеть, она отодвигается в сторону (а следовательно, вниз), и ее место занимает другая, новая звезда. И если в ее очертаниях скрыт особый энергетический потенциал, и если (и это – главное!) я уже успел восстановить здоровье после предыдущего потрясения, то происходит то самое чудо, именуемое «любовь-морковь». (Я человек мерзкий и приземленный. Я, конечно, в «чудо» не верю. Но зато я верю в то, что чудо приходит независимо от того, веришь ты в него или нет.)

Вопреки расхожему заблуждению, что пора любви – весна, у меня романтически-постельные знакомства обычно случаются осенью. Приблизительно октябрь – конец сентября. (Видимо, этот период совпадает с пиком урожая моркови.)

Далее раскручивается годами отточенный сценарий. От меня здесь уже почти ничего не зависит. Не знаю, почему, но всегда происходит так. Есть одно хорошее фольклорное выражение: «Любовь прошла – завяли помидоры». В моем случае уместнее привести другую, но близкую по смыслу аналогию: моя цветущая бурным цветом морковь уже к зиме начинает потихонечку подгнивать. Однако я как человек рациональный зимой расторгать отношения не спешу: вдвоем, как ни крути, спать все-таки теплее! Но к весне сворачиваюсь окончательно. Тут главное – успеть до восьмого марта. Отдышаться, пересидеть опасный период, сэкономить на букете и – готовиться к следующему циклу. А по ходу, конечно, вполне допускается заплести пару-тройку незатейливых весенне-летних интрижек.

Ну, не могу я долго! Тяжело мне тащить на плечах груз ответственности за свою безответственность. Особенно, если это не просто трах-бах с пресыщенной особой, которую ты развлекаешь по пятницам, пока супруг накачивается до обморока в бильярдной, а «Любовь-Морковь». Ну, устаю я. Мне нужен перерыв. Лет пять-шесть, не меньше.

«Марина мне сказала, что ей надоело…»

Конечно, ей надоело, что мне надоело! Поэтому она и сказала:

– Приходи, поговорим…

– Куда, к тебе? – явно без энтузиазма поинтересовался я.

– Да хоть ко мне. К себе ты не пускаешь, на улице – холодно, или ты решился продать штаны и повести меня в ресторан?

– Я не хочу ехать к тебе. У тебя родители. И что я припрусь? – сделав вид, что пропустил мимо ушей ее подколку по поводу ресторана, сказал я.

И тогда она сказала:

– Слушай, и чего это ты так волнуешься? Мои родители, спешу тебя утешить, не очень состоятельные люди. Они не могут себе позволить выдавать меня замуж за каждого, кто переступает порог нашего дома!

Вот ты, милая, и проговорилась! Мне, конечно, плевать, кто там к тебе когда приходит и приходит ли вообще. Но то, что я – не к а ж д ы й, это факт. И если ты этого не понимаешь или даже просто изображаешь, что не понимаешь – это уже исключительно твои трудности. Я тебя на вершину пирамиды водрузил. «Любовь-морковь». Парфюм на день рожденья. А ты – «каждый»! Эх ты, очки протри!

И я почувствовал, как в моем огороде медленно вянет последний пучок сиротливо торчащих из грунта морковных листьев.

И тогда я сказал:

– Марина, я, наверное, все-таки не приеду. Давай отложим. Я хочу немного побыть один.

 

«Марина мне сказала, что ей стало ясно, что она прекрасна…»

Я ехал в автобусе. Краем глаза сквозь мутное окно я зацепил парочку, плотно обнявшуюся в стеклянном параллелепипеде остановки. Девушка стояла ко мне почти спиной. Куртка, темные волосы, собранные в непослушный пучок, блик от очков. Лица парня я просто не заметил.

Марина? Клясться в этом я бы не стал. Конечно, она могла так выглядеть. Но так выглядеть мог и кто угодно другой.

Но это была ее остановка!

В общем, э т о м о г л а б ы т ь о н а !

Но могла быть и не она. Да мало ли кто мог стоять на ее остановке!

Она. Не она. Пятьдесят на пятьдесят. Я был волен думать что угодно. И мне надо было только выбрать одну версию из двух равновероятных. И я решил, что это она.

Наш автобус подпрыгнул, соприкоснувшись с явной шероховатостью асфальта, и я услышал, как в пустоте моего деревянного сердца вздрогнули и звякнули завалявшиеся где-то в углу уродливо иссохшиеся морковки.

Черт возьми, а мне все-таки все еще неприятно! То есть, если бы это, действительно, была Марина, и если бы я, действительно, увидел, как она обнимается на улице с каким-то хмырем, то мне, действительно, было бы неприятно! Да я и решил, что это она, наверное, только для того, чтобы проверить, осталось ли во мне хоть что-нибудь к ней «любовно-морковное». Что ж, проверил. И когда убедился, то решил, что мне выгоднее думать, что это была не она.

Паранойя. Полный бред. Конечно же, это была не она!

Я облегченно вздохнул, внутренне усмехнувшись своему нелепому предположению, что я видел именно Марину, отвернулся и всю дорогу больше в окно не смотрел.

Пассажиры входили и выходили, и всякий раз, когда кто-нибудь из них умудрялся в полумраке толпы блеснуть очками, я ловил себя на безусловном ориентировочном рефлексе.

Разве мне так уж ее не хватает? Неужто я и вправду мог соскучиться? С чего это она мне повсюду мерещится? Бред. Паранойя.

 

Меня разбудил звонок. Это была не Марина. Другая. Н е м а р и н а.

Мы иногда встречаемся. Не знаю, зачем. Так, просто. В целях профилактики психосексуального травматизма. Немарина, вообще, считает себя в этом плане женщиной прогрессивной и старается следовать принципу: «ни дня без случки». И никаких эмоций. Исключительно для тонуса. И меня это всегда устраивало. И Немарину тоже устраивало, что меня это устраивало. Что ж, бывает. Встретились два тонких интеллигентных человека, прекрасно понимающих друг друга. Хотя бы в рамках этого узкоспецифического вопроса. «Как хорошо, что тебе ничего не надо, – призналась мне как-то Немарина. – Знаешь, как иногда бывает тяжело. Свяжешься с каким-нибудь недодоауном, и начинается: что? с кем? куда? зачем? Представляешь, я обнаружила странную закономерность: чем примитивней человек, тем серьезней он относится к категориям «любовь» и «секс». У них же просто мозгов не хватает в одну тарелку все не вываливать!» А у нас, значит, хватает. То есть, это комплимент нам, непримитивным, высокоорганизованным. И я с Немариной, наверное, даже согласен. Только с маленькой оговоркой.

Я и сам замечал, что в сознании незатейливых обывателей, которых так презирает Немарина, секс имеет тенденцию выступать логическим следствием любви. Вот тут и необходимо уточнение. Что такое секс, надеюсь, пояснять не требуется (хотя при желании можно развлечься пикантными вариантами). А вот детализация термина «любовь» ставит однозначность исходного тезиса «любовь-следовательно-секс» под большое сомнение. Если это, действительно, «Любовь», то скорее всего ни о каком таком «сексе» здесь вообще и речи не идет (см.: Вильям Шекспир). Чистота и абсолютная духовность. При соприкосновении с пороком «Любовь» либо безвозвратно чахнет, либо переходит в сухую, социально приемлемую форму сосуществования двух биологических объектов, именуемую «брак».

А ежели мы оставим наши девичьи мечты и будем рассматривать «любовь» как «любовь-морковь», то цепочка «любовь-следовательно-секс» частично потеряет всякий смысл. Конечно, я не берусь утверждать, что последовательность «любовь-морковь-следовательно-секс» невозможна. Возможна. Да еще как. Точно так же, как возможна и другая последовательность: «секс-следовательно-любовь-морковь». Но мне почему-то кажется, что все же более вероятен тот случай, когда эти два понятия просто, ну, ни коим образом между собой не связаны. По крайней мере, не связывать их между собой очень любит Немарина. И я вместе с ней.

«Черт, сегодня же пятница!» – догадался я. Однако бросаться немедленно кого-то ублажать у меня не было ни малейшего желания. И я начал длинную сбивчивую тираду о том, что сегодня, наверное, ничего не получится, и когда получится в следующий раз, я не знаю, видимо, не в самом ближайшем будущем… но чтобы она не принимала это на свой счет, потому что лично к ней это никак не относится, против нее лично я ничего не имею, даже наоборот, и она это понимает… но у меня сейчас такой период жизни… всякие там внутренние обстоятельства и тому подобное… Я говорил быстро, много и бестолково, и пока говорил, заметил, что вроде как перед нею оправдываюсь, хотя оправдываться мне перед нею вроде как было не за что, и поэтому я вдруг стал оправдываться еще больше, запутался окончательно и не выпутался бы никогда, если бы Немарина сама резко меня не оборвала.

– Слушай, – сказала она. – Знаешь, почему я с тобой дружу? Потому что у нас с тобой все просто. И тебе на фиг не надо быть сложным! Не смеши меня, я тебя умоляю!

Ах вот как? Мне бы возмутиться, воскликнуть, что на самом деле не такой уж я и простой, что она меня еще плохо знает, а узнай она меня получше, то тогда она перестала бы воспринимать мою личность как бесплатное приложение к фаллотренажеру. Но зачем? В конце концов, разве меня не устраивали наши отношения в том виде, в каком они были? Здесь вряд ли надо производить реставрацию. Либо отказаться совершенно, либо оставить все как есть. И, честно говоря, столь мелкая деталь моего существования, как присутствие в нем Немарины, волновала меня в данный момент менее всего. Поэтому я не стал с ней спорить и лишь произнес:

– Извини, это все не твои проблемы…

– А у тебя что, появились какие-то проблемы? – равнодушно, словно исполняя роль усталого психоаналитика в дешевом самодеятельном спектакле, поинтересовалась она.

– Да даже не проблемы, – поспешил я ее разочаровать. – Так, нюансы. Понимаешь ли, есть п р о б л е м ы, а есть н ю а н с ы…

– Может, тебе с твоими н ю а н с а м и стоит обратить к сексопатологу? – сказала Немарина. Сказала абсолютно беззлобно. Просто добрый совет от доброй подруги.

– Спасибо, что не к уринотерапевту, – ответил я.

– Ладно, очнешься – звони. Пока. Целую.

А вот это «целую» она произнесла уже с некоторым, впрочем, вполне оправданным, раздражением.

– Целую-обнимаю, – сказал я и повесил трубку.

И тут же снова уснул. А что? Разве был повод нервно ворочаться? Разве может меня заставить переживать женщина, которая ровным счетом ничего для меня не значит? Уж ей я точно никогда не смогу сказать «люблю». Ей я не смогу сказать даже «люблю-целую». Да что там «люблю»! Я ведь и просто «целую» сказать ей не в состоянии. Только так: «целую-обнимаю». Через дефис, само собой разумеется.

 

Я валялся в «комнате отдыха» и лениво облизывал горлышко пивной бутылки. Из соседних помещений доносились звуки сталкивающихся бильярдных шаров, бурные всплески воды и хриплые визги моих жизнерадостных товарищей. Я был один и, пожалуй, единственный за всю историю существования этой бани, кто использовал «комнату отдыха» по ее прямому назначению. Я просто лежал, как бревно, и старался ни о чем не думать или думать о какой-нибудь сущей ерунде. Например, о том, что хотел сказать архитектор, когда проектировал эту «комнату отдыха»? На мой взгляд, она была неоправданно большая: кровать занимала скромный пятачок у стеночки, и оставалось столько пустого пространства, что на нем вполне могли бы поместиться пять рядов кресел для зрителей.

А еще я тупо пялился в потолок, откуда так же тупо на меня пялилось мое отражение: впалые щеки, худое бледное туловище, избирательно завернутое в мокрую простыню.

Я поежился, нехотя всунул ноги в липкие тапки и пошел греться.

Вокруг меня проистекало нечто, предполагаемое быть бурным весельем. Мои резвые товарищи вовсю наслаждались концептуально продуманным мальчишником. Они бесконтрольно пили, гоготали над мерзкими шуточками, прыгали с полки на полку, в бассейн и обратно, болтая прямо перед моим носом своими сложенными гармошкой членами. Восемь молодых разгоряченных тел, восемь пылящихся на складе детородных орудий.

Я забился в угол парилки, на все вопросы неизменно кивал и продолжал участвовать в празднике жизни и независимости в качестве пассивного наблюдателя. И латентный гомосексуализм, который, как утверждают люди очевидно поумнее нас, присущ любому нормальному мужчине, был здесь совершенно ни при чем. Любопытство, с каким я рассматривал половые органы моих лучших друзей, носило характер исключительно антропологический.

Я слез с полки, высунул голову в коридор и попросил:

– Славик, дай телефон!

Славик небрежно кинул мне свою, между прочим, очень дорогую трубу. «Умеют же, гады!» – подумал я и снова уединился в «комнате отдыха».

Марина ответила после первого же гудка. Как будто бы сидела и ждала, что я позвоню. И хотя она, конечно же, этого ждала, но, полагаю, слишком хорошо понимала, что ждать бессмысленно. И в том бережном придыхании, с которым она произнесла «привет», переплелись радость и недоумение. Марина говорила так, словно опасалась неосторожной интонацией или резким жестом спугнуть этот удивительный момент, словно все еще не до конца поверила в реальность своего счастья: я сам, действительно, ей позвонил. Еще бы, позвонил бы я, если бы не четыре бутылки пива!

Но четыре бутылки пива для моего тщедушного слаботренированного организма – доза непустяшная, и я начал безо всяких вступлений:

– Скажи, Марина, а ты смогла бы опознать всех своих мужчин по члену?

– То есть? – слегка насторожилась она.

– Ну, чисто теоретически, если бы тебе показали одни только члены, ты бы могла угадать, где чей? Могла бы узнать всех своих мужчин?

– В возбужденном состоянии, я надеюсь?

Вопрос, который поставил меня в тупик. Я как-то об этом не подумал.

– Допустим, в возбужденном, – решил я облегчить Марине задачу.

– Всех? – переспросила она скорее не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы выиграть время. И пока в воздухе висела пауза, я представил, как Марина старательно перебирает в памяти в с е х своих мужчин, и меня почему-то затошнило.

– Не всех, – наконец произнесла она. – Но последних и надолго задержавшихся, думаю, смогла бы.

– А меня? – балансируя между мазохизмом и манией величия, поинтересовался я.

– Тебя – да, – тут уж Марна не колебалась ни секунды.

– А как?

– Что значит «как»? – удивилась она. – Форма, размер.

– Размер имеет значение? – гнусно захихикал я.

– Д и а м е т р, – сказала Марина.

«Марина мне сказала, что ей меня мало…»

Нас тут же разлучили. Просто оборвалась связь. Просто у Славика села батарейка. Просто села батарейка у меня. У Марины. Просто весь мир забуксовал. Просто на полях родины напрочь вымерзла морковь.

«Марина мне сказала, что меня ей мало, что она устала, она устала; и ей пора начать все сначала…»

А еще она сказала:

– Давай займемся элементарной арифметикой. В нашем городе больше миллиона жителей. Значит, почти пятьсот тысяч мужчин. Если отбросить стариков, детей и инвалидов, то даже при самом грубом округлении остается, как минимум, сто-двести тысяч дееспособных мужиков. А теперь посмотри на меня. Да любой здоровый полноценный мужчина меня захочет! Ты только вдумайся: сто тысяч человек меня хотят! И неужели я должна переживать из-за того, что т о л ь к о о д и н т ы меня не хочешь?!

А я сказал:

– На твоем месте я не стал бы ограничиваться жителями нашего города.

«Марина мне сказала, что ей стало ясно, что она прекрасна, а жизнь напрасна, и ей пора выйти замуж за финна. Марина мне сказала…» Марина-Марина…

 

 

 

сентябрь 2002