Ежели человек чувствует себя подлецом, то он уже не подлец, а так, овца заблудшая. Со Степой подобное случалось, и не раз, сами понимаете — живя бурно и бездумно, частенько всякие глупости совершаешь.

Но Бог не ботаник, он чисто поляну сечет, а согрешившего наказывает соразмерно его деянию. Пример? — Пожалуйста!

...Тот концерт у Дюка был обычный, плановый, для заработка, но черезчур забулдыжный. И образовался у Степы очень уж горячий поклонник — Петя из Костромы, который ждал, роя копытом землю в нетерпении, когда от Степы публика навязчивая со своими интервью отвянет, чтобы по крупному употребить с ним алкоголя и порассуждать о смысле командировочного существования. Пиво там всякое с кофе, в процессе концерта покупаемое-выпиваемое — это ж только для завязки дружеских отношений и, вклинившись в паузу меж номерами, Петя взял слово с артиста, что в ближайшие полчаса тот не исчезнет, а сам убежал в гастроном за два квартала, по серьезному затариться.

И Степа совершает первую по счету гнусность — таки исчез, скотина! Исчез с двумя грузинами, они его в кабак "Украина" буквально под руки утащили, им тоже общения не хватало. Степа по-грузински знает два слова: "гамарджопа" и "Тбилиси", но грузины все русские слова, какие нужно, знают, так что поговорили за столиком как надо. А чтобы никто не мешал беседе, не встревал, Додик с Гиви скинулись понемногу и откупили в "Украине" весь малый зал.

Международному общению все же помешал ненадолго мент, замаскированный в гражданский поношенный костюм, который внимательно проверил у скромных посетителей паспорта. В паспорте Додика обнаружил какую-то бумажку, скомкав, сунул её за пазуху, поближе к кобуре, и смылся дальше долг выполнять.

 

Криминальное отступление о прерванных международных сношениях:

 

"Существует котельная на улице Буторина с целью отопления вкругстоящих двухэтажных бараков. Работают в котельной кочегары, пьют по ночам, ну ровно лошади, и тогда, в особосильные морозы, барачные жильцы бегают по очереди уголёк в топку подбросить, чтобы трубы не остыли-не лопнули.

Стёпа в смене со своими партнёрами развлекается как может: песни поёт, в "свару" играет, иногда устраивает гладиаторские бои на лопатах. Не жизнь, а шизня какая-то, так ведь и спиться можно! Хорошо, что дежурство — раз в трое суток, и организм в выходные успевает отдохнуть, иначе поход к наркологу был бы обеспечен.

В эту зиму у Стёпы появилось новое увлечение. Поскольку дома у него телефон отстригли за неуплату взносов, он во Францию звонит из котельной. Здесь в кандейке на столе стоит аппарат, подключенный к обычной городской линии, так что очень удобно — вызываешь "международку", заказываешь Париж, минут через десять тебя соединяют. Стёпа звонит строго по необходимости: выяснить всякие тонкости по получению приглашения, да как одеться, чтобы по приезде французов не распугать, да чего с собой взять, сухари там, консервы на первое время, масса ведь вопросов возникает, верно? Наговорил-то он в общей сложности всего минут на сорок, а сколько крику и кипишу началось, когда в контору платёжки через месяц пришли!

Вызывают Стёпу в ЖКО заводское. Начальник бледновастенький такой сидит:

— Ты во Францию звонил?

— Ну. В Париж.

— Зачем, мать твою за ногу?

— По делу.

Начальник барабанит пальчиками по столу:

— А почему вот я в Париж не звоню?

— Видать, дела у вас там нет.

Задумался начальник:

— ...Точно, нет. ...А ты хоть соображаешь чего натворил?

— Чего?

— Держи пропуск на завод, тебе там в сто первом отделе объяснят. Знаешь, что такое — сто первый?

— Конечно. КГБ.

— Всё-то ты знаешь... Ну, иди!

... В комнатухе стол письменный, шкафы, сейф и пара немолодых мужиков, каких-то взъерошенных.

— Ты во Францию звонил?

— Да. В Париж. По делу. А чего я такого этим натворил — не соображаю. Если вы насчет платёжек за международную связь волнуетесь, готов расплатиться — не дороже ведь денег...

Мужики переглянулись:

— Садитесь и пишите объяснительную.

Стёпа пожал плечами:

— Чего объяснять-то?

— О чём беседовал с абонентом. Подробно, в деталях.

— Да зачем? Кому это интересно?

— А затем, — истерично повысил голос, тот кто постарше, — Что завод у нас оборонного значения! И чтобы самому директору позвонить в какую-нибудь, мать ее, дружественную Монголию, надо за месяц раньше делать запрос в Областное КГБ, а уж потом, может, разрешат...

— На фиг ему оно надо? — удивился Стёпа, — Пусть к нам в кочегарку приходит, в две минуты соединится!

...Когда Стёпа уже написал свою отмазку и собирался уходить, его напоследок в дверях остановили вопросом:

— Вы знаете, что наш завод выпускает?

Стёпа ласково им так улыбнулся, как умственно отсталым:

— Само собой. Об этом весь город догадывается.

— ?

Стёпа пояснил:

— Самые современные секретные соковыжималки и скороварки.

... Первое, что он увидел, вернувшись в родную кочегарку — здоровенный плакат на стене в кандейке: "Междугородные и, особенно, международные звонки по телефону категорически запрещены!"

 

Если гусь, отошедший от крестьянина на сто метров, считается диким, то Степа, упавший рылом в салат, вообще ни за кого не считается. А до какой степени это неудобно, лучше и не вспоминать! Так что я вам взамен про хорошее и светлое расскажу. Ну, предположим, про школьные годы чудесные:

...И приснился Степе во время отрубона сон о детстве. Тыща девятьсот семьдесят восьмой год, развитой социализм, школа номер сто тридцать, урок биологии в восьмом классе. Май, на улице теплотища, скоро летние каникулы — ура! От весны и избытка чувств в классе никто ни хрена не делает, даже отпетые отличницы сидят одуревшие. А чего уж говорить про хулиганскую прослойку населения? Игорек Нещадимов (во фамилия!) покурить пошел в туалет, Степа "Конгресс футурологов" самиздатовский торопливо читает — на полдня дали, а сосед его по парте Саня Длинный, которого в девятый класс не переводят, и он со следующего года начнет раздолбайничать в ГПТУ, открыл окно, вынул из портфеля батон и бросает крошки на жестяной широкий карниз, голубей с воробышками кормит. Биологичка действу сему не препятствует, она по долгу службы животин всяких любит, а Саню ненавидит и боится. И вот, когда она отворачивается к доске, рисует некое генеологическое древо, Саня, сопя, лезет в глубину портфеля и... а голубей на карнизе целая куча уже закусывает, промахнуться невозможно,.. вытаскиивает белый селикатный кирпич и...а внизу, по тротуару идет прохожий, но Сане не видно, ни то, что он идет, ни то, что прохожий — наш директор школы... обрушивает в толпу голубей свою каменюку. Пух и перья в разные стороны, клекот и гогот и гром жести. Кирпич с чьими-то потрохами летит дальше, на тротуар. "Гы-ы — комментирует Саня, высунувшись из окна, — Чуть Фому не прихлопнул вместе с гулей сраной!"

 

Гуля

 

Плюнул в гулю, и истома разлилась по организму,

На душе спокойней стало — он ведь сифилис разносит.

Я с похмелья ядовитый: от слюны он заразится,

И подохнет подлый гуля от склероза и цирроза.

 

У него откажут лапы, перья, крылья, хвост и зренье,

Кариес разъест всю челюсть, и супруга его бросит.

Кто ему поставит клизму? И берет меня сомненье:

Так ли виноват мой гуля, что он сифилис разносит?

 

Имя бабы — "лицемерье"! В перспективе — "нагла шлюха",

Гуля пусть ее тиранит, разрывную льет ей пулю!

Я его портянкой вытру от слюны, и с песней: "Слушай,

товарищ, война надвигается,

с белыми наши отряды сражаются..."

В рейд пойдем с ним по помойкам, там найдем супругу-гулю,

Ох, что мы с ней сделаем!

 

...И очнулся Степа, и поднял лицо, и видение увидел: слева от него уже спит Шурик, хиппи из Питера, справа — пока бодрствует — Ренни, а ей подливают вино и подкладывают салаты Додик и Гиви, ухаживают вовсю. И смотрят друг на друга при этом волками, вздрагивая от ревности.

— Вах! --- сказал Степа, — Ты как здесь, Саид, то есть Ренни?

— Фу-у, очухался, — повернулась к нему Ренни, и ее вынужденная улыбка переклеилась в настоящую, — Забери меня быстро отсюда! — жарко зашептала она, — Дело пахнет вазелином!

И Степа совершает вторую гнусность: пока друзья грузины ходили, один в туалет, другой заказывать оркестр с "Сулико", за столом мирно остался кочумать неподъемный Шурик в единственном числе. Приглашенный артист и, главное, "дэушка Рэны" крутанули динамо. У-у, какая глубочайшая низость!

Впрочем, Шурик впоследствии докладывал, что возмущенные братья по разуму, увидев свое сиротство, тут же нашли замену, чуть ли не конкурс стриптизерок среди кабацких леблядёв устроили.

Степа, между нами, давно на Ренни глаз положил, а она-то вообще всем телом на него взгромоздилась, пока до бомжеубежища через оперную площадь волоклись. Не успели допьянствовать ворованный грузинский коньяк, как нарисовался Шурик, шатаясь без ветра, но все же вертикальный.

— Твоя задача, — дает Степе команду Ренни, — упоить этого навязчивого приставалу, так что патронов не жалей! — и достает из рюкзака неприкосновенный, но уже початый запас "Столичной". Шурик пить уже физически не мог, просто свободной емкости в организме не хватало. Но Степа ухитрился влить ему водяры с полстакана в первую попавшуюся дыру, и подопытный наконец-то рухнул. Не успел он еще разбить себе рыло об напольный ватник, а Рэнни уже лихорадочно дергала степину молнию на джинсах...

...Так! Сексуальные сцены пропускаем, а в пролетарскую суть вникаем: "Какой же я подлец! — анализируя последние события в Одессе, думал Степа, трясясь с бодуна в свердловском паровозе, — Ужо Господь-то меня накажет, и будет полностью прав!" А через неделю, примерно, он воочию божью кару на себе испытал. Ну, что делать? — побежал в аптеку, выстоял огромную очередь и, не стеснясь публики, отчётливо произнес в окошечко: "Подскажите, какое самое сильное средство против лобковых вшей?" "Чемеричная вода, больной, — также прямо и открыто ответила ему фармацевтша, — Но вы ее днем с огнем не сыщете. Даже дуст не найдете, после отпусков все как с ума посходили!"

Топает Степа грустный по родному дворику, а навстречу Андрюша Антонов с бурной трудовой биографией: сначала работал мастером в котельной, потом помошником мастера, потом простым кочегаром...

— Слушай новый анекдот! — набросился он с ходу на неизлечимого калеку, — Идет мужик по улице, а навстречу другой мужик. Тот мужик спрашивает этого мужика: "У тебя мандовошки есть?" "Есть" — этот мужик отвечает. "А чем ты их лечишь?" "А чо их лечить, они у меня здоровые!"

Степа вынул задумчиво сигаретку из кармана и, внимательно глядя на развеселого Андрюшу, спросил:

— Ты, что, гад, издеваешься надо мной?

 

— ...Знаешь, Степа, — говорит Андрюша, вникнув в суть проблемы, — Я когда в Волгограде с осадными химиками на стройке работал, так они эту херню элементарно изводили. Берут, понимаешь, выбривают себе мутацию всю, потом шуранут это дело дихлофосом от тараканов, пять минут повременить, и — под холодный душ. Ни одна падла не выдержит!

Бывают мозги серого цвета, а бывают просто серые, но идиотизм — болезнь, оказывается, заразная. И Степа, наслушавшись дурных андрюшиных советов, облился в ванной дихлофосом. Пять минут, по инструкции, вытерпел, залез в ледяную воду... Как он после этого выжил, уму непостижимо! Но человек — существо прочное, так что импотенция степина была временной и недолгой, неделю, не больше, пока опухоль не спала. А к зиме соскобленная шевелюра отросла и зачесалась по новой, как ни в чем не бывало. Степа, уединившись, себя внимательно осмотрел и обнаружил большую, бодрую такую сволочь мохноногую.

— Чего уставилась, блоха? — глядя ей с укором в глаза, сказал Степа, — Ну где я тебе чемеричной воды достану?

 

БЛОШИНЫЙ РЫНОК

 

Был какой-то день проколов, ей-ей! Выпадают такие дни — черные полоски на матраце светлой в целом-то жизни.

Началось с того, что Вивьен меня отравила своим буржуйским аспирином; говорю: "Башка чего-то побаливает, дай какую-нибудь таблеточку." Идет она в ванную и тащит оттуда на кухню коробку с лекарствами, роется в ней, выкладывает на стол большую таблетку, диаметром, эдак, с трехкопеечную монету. "Аспирин",— объясняет и отворачивается к чайнику водички мне на запивку набрать. Во, думаю, у французов пасти какие широкие — не слабо, однако, такую фиговину глотать. Ну, поднапрягся, съел её всё-таки. Вкус не противный, приятный даже, с кислинкой. Вивьен стакан теплого чаю мне подаёт, выпиваю. "А где аспирин?" — удивляется она. Шлепаю себя по животу, мол, уже здесь, и тут слышу, как в организме чего-то не то происходит, реакция какая-то, а изо рта чуть пар не повалил. Вивьен на пол от хохота свалилась. "Чего, — спрашиваю, — ржешь?", а сам испуганно волнуюсь всё больше — в кишках уже натуральная революция: стуки, бряки, чуть не взрывы.

Вивьен кашлянула, сбивая своё ха-ха, поднялась с четверенек, дура. Налила еще воды, бросила туда следующую свою подлую таблеточку. "Наблюдай, — говорит, — что у тебя внутри творится", — показывает на стакан, а сама идет в спальню дохохатывать. Я и наблюдаю: вода бурлит, таблетка на дне подпрыгивает, уменьшаясь в размерах. Растворимая, сволочь! И растворяется сейчас у меня в желудке — отсюда все неприятные ощущения, блин!

...Вивьен чего-то вдруг перестала всхлипывать. И так подозрительно внезапно, будто её оглоблей напугали. Про машину, наверное, вспомнила. Вчера она своим "Рено" шикарным столб снесла, прибежала домой в чувствах расстроенных: "Ядрена мать! — кричит по-французски, — Мне сейчас в театр, у нас премьера, а машина бесшумно ехать не хочет, мотором гремит!" Спустились мы к автомобилю, я с трудом капот открыл, его заклинило, "Заводи, — говорю, — сейчас посмотрим..." В конечном итоге я лазил под машину, в машину и на машину, долго разъяснял Вивьен, что такое молоток, плоскогубцы, выправлял коряво решетку радиатора, чтобы крыльчатка не задевала... Успели мы в театр. Она в сервис оттуда брякнула, "рено" забрали в ремонт, обещали через сутки вернуть готовый.

А спектакль я посмотрел — чуть не сдох со скуки! Торчат на сцене три шмары в кимоно, японок изображают: одна у пенька сидит, другая на пеньке стоит, третья вокруг них кругами рассекает, и о чем-то тоскливо так, монотонно полемизируют. Вот и всё действие. И так — полтора часа...

...Появляется Вивьен из спальни, в руках мои любимые джинсы, китайский "левис", сто пятьдесят франков отдал, — на заднице порваны. Тут ясно стало, что вчера хрустнуло, когда я из-под капота выгребался. Не заметил по запарке и в таком виде, оказывается, я вчера по театру шарахался! А сам-то польщено думал, что на меня повышенное внимание публики и труппы — как на русского одиозного барда. В Париже, конечно, никого никаким костюмом не удивишь, даже если оденешься, словно самое распоследнее удолбище , но в театр, пусть передовых взглядов, каким является "Трэнз", всё же предпочтительно являться в целых штанах. Хотя и рваные нынче в моде: не поверите, сам видел, своими глазами — висят рядышком на разных вешалках в лавке под открытым небом абсолютно одинаковые джинсы, целые — сто пятьдесят фро, рваные — двести. Платили бы мне по полтиннику за штуку, я бы им нарвал!

 

Аналитическое отступление об одежде:

 

"Люблю, знаете ли, шмотки примерять, есть такой грех. Вроде и фигурка не точёная, в модели не шибко-то гожусь, спина вон сутулая, плечи не развёрнуты, башка от всяких мыслей всё время долу клонится, а наденешь какую-нибудь новую тряпку, глядишь — и душа как-то возрадовалась. Одна мне близкознакомая дама кинула комплимент: "Тебе, Стёпонька, не надо ходить к портному, на тебе любой костюмчик оригинально так сидит и приковывает взгляды, не оторвешься!"

Между прочим, упомянутая дама, наших, сильно разведенных, но все-же дворянских кровей, сама имеет особенность, как в песне — ей, что ни надень, всё к лицу. Встречаются такие люди — не часто, но есть. Дама, я клянусь, завернулась как-то в сорванную по пьянке штору, а я с похмелья в комнату заперся и, выпучив глаза, спрашиваю её хрипло: ты в какой, мол, кабак это собралась? Еще, гляди, не вечер, чтобы вечерние платья на себя напяливать!

А вот — противоположный пример. Есть у меня знакомый соратник, Хэном его кличут. Достоинств у него много, мама, к примеру, очень добрая, отзывчивая женщина, покормила нас как-то вкусно. Но не умеет Хэн вещи носить, во что ни влезет, всё, как стремена на доярке. Потерял он одной зимой три шарфа подряд, а четвертого у него не было. Я ему подарил одеяло, клетчатое такое, и советую: ты из одеяла полос настриги, тебе надолго хватит. И что б вы думали? Выкроил он шарф, обмотал вокруг шеи... Тактично я промолчал, чтобы Хэна не расстраивать. Бывают, конечно, шарфы и таких клетчатых расцветок, но этот, на Хэне, ни за что не хотел маскироваться, так и смотрелся — раскромсанным одеялом. И пошел от меня Хэн, ветром гонимый, с куском одеяла на шее, до ближайшего вытрезвителя...

Так что, ребята, это — от природы (я про одежду рассуждаю) — носить вещи: как музыкальный слух, если его нет, то хоть убейся-залейся-затренеруйся — все равно не появится, Господь не дал!.."

 

...Тьфу, блин, опять отвлекся. Предупреждаю, этот рассказ будет весь такой сумбурный, очень уж нервное занятие — вспоминать неприятности.

Продолжим: когда Вивьен нарисовалась с моими рваными штанами и попыталась изобразить сочувствие, шмыгая носом, я почему-то спросил:

— Слушай. У вас сорбоновские студенты на уборку картошки не ездят?

— Зачем им? — моим вопросам Вивьен уже давно не удивляется, — У нас в магазинах овощей хватает.

— Да это я, так, в порядке бреда,. — поясняю, — Просто мысль мучает, куда теперь штаны девать? То ли пол ими помыть, то ли клошарам подарить...

— Проще выкинуть, — советует Вивьен, — А тебе купить новые.

— Эврика! — кричу, — Есть повод смотаться на Марше Пюс!

— Точно! — радуется со мной Вивьен, — Надо ведь машину после ремонта опробовать!

"Блошиный Рынок" (так переводится "Марше Пюс") — дистанция огромного размера, по нему бродить еще интересней, чем по Лувру. И купить можно почти всё, вплоть до настоящего мушкетерского обмундирования, к которому вам впридачу дадут поддельное заключение экспертизы о его настоящности. Выбор — почти как на одесском Привозе, хотя и не без дефицита, я-то уже здесь бывал, знаю! И не нашел то, что искал. А искал, сначала по магазинам, любимую грампластиночку "Джесус Крайст - Суперстар". У нас, на черном рынке в Свердловске, под условным названием "Шувакиш", такое удовольствие стоит аж около сотни, правда, в комплекте с иллюстрированным альбомом и здоровенным плакатом. Но — сами подумайте: откуда у нормального советского кочегара сто рублей скопится, если зарплата у него сто восемьдесят и две трети из неё он отдаёт жене? А то и три четвертых, когда совесть похмельная заест. У нормального советского кочегара есть франки, и он идет по парижским магазинам искать рок-оперу "Иисус Христос-Суперзвезда" по честной, не спекулятивной цене.

 

Зимняя Муха

 

Ах, как это поэтично! —

Муха зимняя летает.

За окном сосульки тают,

Скоро мухе на свободу...

Но ведь это не логично —

Вдруг рамножится, каналья? —

Мы ей крылья обкарнаем,

Пустим муху на свободу!

Муха по полю пойдет,

Муха денежку найдет...

Ах, как это всё практично! —

Деньги пригодятся мухе,

Хорошо б ещё в валюте —

Свинтит муха за границу!

Но ведь это не логично —

Крупный долг висит на мухе!

И придется бедной мухе

Долг отдать и застрелиться...

Пойдёт муха на базар,

Купит муха пистолет...

 

В магазинах всего хватает: от полных собраний Битлов, Цеппелинов и Дип Пёплов до свежего маразма какого-нибудь Принса долбанного, а когда я внушаю продавцам, что мне нужно найти, то они просто плечиками пожимают — не слыхали о такой пластинке даже! Наконец попался менеджер знающий, он-то и подсказал смотаться на Блошиный Рынок, там я, поди, смогу купить своего "Иисуса"...

 

Припарковались мы у забора (машину, кстати, починили отлично), и вот вам — Марше Пюс, рассадник местных фарцовщиков, продавцов краденного и прочего жулья. Я твердо решил торговаться до последнего и биться за каждый кровно заработанный сантим. Подходим к лотку с обувью. Спрашиваю дядьку: сколько стоят вот эти симпатичные женские ботиночки. Вивьен переводит. Дядька, толстый такой, улыбчивый усач отвечает: "О, для русского — шесть франков!" Смешная цена, меньше пачки сигарет, но я, (ох, и противно вспоминать!) коли дал себе торгашескую установку, начинаю упираться рогом: "Пять с половиной!" — и — Вивьен: "Переводи!" Она, дико покосясь на меня, а потом, запинаясь и, извиняясь, переводит. Дядька удивленно выслушал её, потом вспылил, разозлился и, что-то пробурчав, видимо матом, отвернулся. "Он не хочет продавать..." — говорит, вся красная, Вивьен. "Ладно! — не зная, как выкручиваться, сохраняю твердый тон, — Скажи ему, беру за шесть..." Вивьен призносит в спину дядьке длинную, глухую фразу, а он, дергая плечом, коротко и резко ей отвечает. "Он вообще тебе ничего не продаст, — с облегчением говорит Вивьен, — Ни за какую цену." Я топчусь тихо и чувствую себя последним идиотом.

— Пошли, — шепчу Вивьен, и мы ретируемся.

— Знаешь, что? — решает она, отойдя немного, — Ищи-ка ты сам себе дешевые, хорошие джинсы, туфли для жены, что угодно, а я пойду одна немного погуляю. Встретимся через час у машины.

...Купил я штаны у негра с лотка. Поношенный "рэнглер". В машине обнаружил, что джинса расклешенная по моде конца шестидесятых, как у Ринго на обложке "Эбби Роад". Это еще не всё. Когда Вивьен постирала "рэнглер", на них проступили бурые пятна в районе пояса — сзади. Кровь из спины бывшего владельца, видать, накапала. Похоже, что штаны эти проклятущие сняли на продажу с покойника... Плевать, зато стоят всего десять франков — пачка "мальборо"!