ПАРАЛИЗОВАННАЯ КУКЛА

Сентиментальная повесть

 

Памяти отца.

 

Все персонажи в повести вымышлены.

Любые совпадения носят случайный характер.

 

ГЛАВА 1.

РЕЛАКСАЦИЯ

 

Лифт дернулся и остановился. Чистяков выехал на лестничную площадку, подъехал к общей, железной двери и открыл её. Затем проехал на своей коляске по узкому, захламленному старыми стиральными машинами, картонными коробками, лыжами и прочим барахлом тускло освещенному коридору и начал открывать двери в квартиру.

Так и есть. Никого. Проехал на кухню, снял с крючка сумку и поставил её на пол. "Странно, - подумал Слава, - обычно кто-нибудь, услышав по домофону "брям", открывает двери, встречает". "Добытчик" из магазина вернулся, и никого. Умотали, что ли, куда-то с утра? Или ещё не встали, сони? Странно до удивления".

В квартире стояла какая-то необычная, неестественная тишина. Часы показывали десять утра. На кухонном столе лежала записка: "Анализ крови плохой, вызвали 03, увезли в больницу". Почерк матери: красивый, аккуратный. Конечно, не такой, как ещё лет десять назад. Буквы уже потихоньку начинают плясать, отцепившись друг от друга. Но ещё ничего. Ещё угадывается старая школа чистописания ручками с железными перьями, когда надо было держать наклон, не забывать про жирные, полужирные и совсем тонюсенькие линии. Написана недавно. Жена, наверное, в это время уже собрала дочку и стояла в дверях. Она писать не любила. Постоянно делала ошибки и стеснялась своей вопиющей, на его взгляд профессионального филолога, безграмотности.

В голове засуетились, замелькали никчемные вопросы: "Где они сейчас? Насколько всё плохо? Куда ехать? Что предпринять? А ведь чувствовал, чувствовал он, что должно что-то случиться! Вот и случилось. Дождался, наконец, чего так боялся, но, несмотря на все свои страхи, ждал. Теперь сиди с этой бумажкой в своей коляске и сортируй в уме всё важное от порожнего! Мысли путались, отпихивая друг друга и мешая сосредоточиться. Каждая старалась перекричать всех остальных:

- Я!

- Я самая важная!

- А я самая умная мысль в эту минуту!

- А я самая практичная и реальная!

- Нет, я! Обрати на меня внимание!

Каждая считала себя единственно верной и спешила заявить о себе, любимой:

- А, действительно, вдруг что-то серьезное?

- Что теперь будет?

- А что? Ничего, все нормально.

- А вдруг?

- Что вдруг?

- Вдруг это - всё?

- Да, пошел ты!

Последняя понравилась ему больше всех. Он выехал в холл, приподнялся на руках и привычным движением перегрузил свое тело из коляски на костыли. Потом, опираясь на них, и на одну свою более-менее чувствительную ногу, проковылял в гостиную и плюхнул свой торс на диван. В руки - обмылок пульта. Голову - на маленькую подушечку. Ноги на дальний подлокотник, чтобы были выше головы. Так лучше думается.

На экране черного пластикового "Sony" двое - он и она мексиканской наружности - поочередно открывали рты и неприязненно поглядывали друг на друга. Опять какая-то латиноамериканская разборка житейских полетов в очередной мыльной опере. Видимо, еще вчера досматривал передачу уже без звука.

Во время ужина дочка ничего не ела, сидела молчаливая и бледная. Вопросы о своем самочувствии игнорировала и, отодвинув тарелку, сама, без многократный напоминаний, ушла спать. Такое поведение, естественно, не на шутку взбудоражило жену и она вызвала неотложку. Приехал приятный, не дерганый мужчина, посмотрел дочкин язык, горло, пощупал живот. "Главное - не пропустить аппендицит, - сказал он и ещё раз, видимо посильнее, понадавливал и поотпускал двумя пальцами маленький детский животик. Дочка молчала и сосредоточенно смотрела в потолок.

- Тебе не больно? - спрашивал доктор.

- Скажи правду, не молчи, - пыталась помочь ему жена.

- А так? - продолжал свои экзекуции врач.

- Нет, нет, - еле слышно отзывалась дочка.

- Что у неё? - спросила жена.

- Пока ничего страшного, но надо понаблюдать. Если начнутся боли, срочно везите. В любое время суток. Машина есть? - без особой надежды на утвердительный ответ спросил доктор.

Машина стояла в гараже и при необходимости всегда могла быть подогнана к подъезду минут за сорок, не раньше. Жена, несмотря на всевозможные уговоры мужа, за руль не садилась - боялась. Поэтому, в пожарном порядке машиной они воспользоваться не могли. Пока он доедет на своей коляске до гаража, пока прогреет мотор, пока вернется… Записал адрес клиники. Листочек и сейчас выжидающе свешивался, прикрепленный скотчем к нижней части монитора.

Оставалось просто ждать. Правильно говорят, ничего не бывает хуже, чем ждать и догонять. Своим студентам на первых ознакомительных занятиях он тоже всегда с пафосом, назидательно говорил суть этой старой поговорки, но по-своему:

- Главное в жизни: не торопиться и не опаздывать.

Надо ли было вообще им это говорить? Разве в их возрасте будешь задумываться над словами какого-то очкарика, с которым будет всего одна мало-мальски серьезная встреча в жизни - экзамен. Никогда. И фраза - банальный штамп. Не торопиться, не опаздывать, есть кашу, мыть руки. Полный абзац.

Если бы можно было повторить те годы преподавательской работы, всё было бы по-другому. А, может быть, и нет. Какое теперь это имеет значение!

Да, ждать и догонять…

Нет, догонять все-таки лучше. Все-таки, какое никакое движение. А ждать - полное бездействие. Оно угнетает и давит на психику. Человек болеет, лечится - ждет выздоровления; сидит в приемной - ждет вызова и решения своей проблемы; ждет письмо…. Да мало ли чего ждет человек. Все одно - ожидание, бездействие, незнание того, что ждет впереди и дождешься ли того, что хочешь.

Чтобы как-то скоротать время, Слава попытался "отключиться". Еще с детства он имел интересную способность: не засыпая совсем, дремать, заказывая себе тему того или иного "сновидения", или, как он больше любил сокращенно называть - видения. В детстве ему всегда казалось, что это особенность только одного его организма, что он один такой во всем мире, и никто больше так не может. С возрастом понял, что это не так. Много таких, обломово-маниловых, да только никто в этом другому не сознается. Лежит себе каждый по себе, мечтает, или жизнь свою, как пленку, проматывает, да что-нибудь в ней подкрашивает. Была черно-белой, с серым, неприметным персонажем - стала цветной, с настоящим героем. И герой этот тоже потихоньку из серой личности превращается в того, о ком, также лежа на диване, где-нибудь через стенку, мечтает какая-нибудь особь противоположного пола. Намечтаются себе. Мечтательные образы, отлетевшие от своих полу спящих хозяев, покувыркаются-покувыркаются, да и вернутся. Это всем позволит расслабиться, забыться и, в конечном счете, отдохнуть. Зла - никакого. Всё лучше, чем на улице крутость свою показывать.

Вот и сейчас он решил воспользоваться этим методом релаксации. Лег на диван, закрыл глаза и заказал в свою рубку управления (так Чистяков называл ту часть мозга, до которой доходило, что он, собственно, хочет в то или иное время своего пребывания в этой жизни) видение-воспоминание:

 

 

ВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ

 

Он проводит занятие английского языка в какой-то маленькой аудитории. Одни к учебе относятся серьезно, другие - не очень. Третьим вообще всё по фигу. И как потом работать будут? Или надеются, что всё им будет переводить секретарша или электронный мини-переводчик?

С этой точки зрения, наиболее благодарная аудитория - это абитуриенты. У них ещё всё впереди. Они ещё не думают о том, что учеба - учебой, а престижная работа, достойный заработок - это совсем из другой оперы. Что на том, следующем этапе распределения важную роль будут играть не знания, а совсем другие вещи. И стараются, стараются. Всё учат, вежливо улыбаются. Благодать, а не ученики!

А эти… Эти - разные. Кто-то действительно учится, но в основном -отсиживают положенный срок. Как в армии. Солдат спит - служба идет.

 

***

 

Непослушные ноги вдруг снова дёрнула внезапной судорогой. Видение исчезло как утренний сон от внезапного пробуждения. Бывает. За столько лет можно было бы и привыкнуть. Но не думать об этом и не обращать на это внимание он не мог. Мышцы время от времени сводило сильной, неизвестно откуда накатывающейся, болью. Она растекалась от ягодиц до пальцев ног, скрючивая их в разные стороны. В этих случаях Чистяков всегда пытался, как мог, массажировать стопы, резко дергать на себя за большие пальцы. Иногда это помогало. Но в последнее время все эти простенькие виды ухода от боли уже не действовали.

Чтобы в прямом смысле слова уйти от боли, он попытался встать на одну ногу. Потихоньку, опираясь на костыли, вышел в коридор, остановился у зеркала, внимательно осмотрел свое лицо. Потом повернулся боком, прикинув, не очень ли бросается в глаза сутулость. Понял - бросается, ещё как! Ну, что же делать. Ладно. А вообще-то, внешность самая обыкновенная. Бывает хуже. В том смысле, что Он всегда считал себя одним из тех людей, которые похожи друг на друга и на массу своих современников. Не красавец, но и явных признаков уродства нет. О таких, любительницы пороманничать на отдыхе говорят: "А что? Привыкнуть можно. Не всю же жизнь смотреть!"

Если бы не ноги…

Да, конечно. Жизнь у него сложилась самая, что ни на есть, обыкновенная, стандартная. Сколько раз в прошлой, "здоровой жизни" ловил он на себе странные взгляды: то доброжелательные, то злобные, то просто любопытные. И каждый раз видел, что люди принимают его за кого-то другого.

Иногда прохожие даже останавливались, теребят друг друга за локти и говоря в пол-голоса:

- Видел (а)?

А он шел себе мимо. Меня мол, все это, естественно, не касается. Мало ли что себе люди навоображают? Да вот, только пару лет назад, например, ещё до операции, ходил он в поликлинику на своих здоровых ногах получить новый полис:

 

ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ

 

Выходит уже почти на улицу и, находясь между стеклянными дверями, замечает, что как-то очень уж подозрительно засуетилась вдруг сидящая у ног хозяйки напротив выхода овчарка. Псина виляет хвостом, поскуливает и все на него смотрит, нехорошо смотрит, вот-вот бросится. Он, в свою очередь, пытаясь не суетиться, медленно, насколько храбрости хватает, идет мимо, обходит странную парочку метров за пять. Слышит, женщина приговаривает: "Спокойно, Рэксик, спокойно, это не наш папа". А пес и верит, и не верит. Морду наклонил на бок, чтобы его ещё раз под другим углом рассмотреть. Понял, наконец, что ошибся и, стыдясь своего промаха, громко рявкнул в его сторону. Мол, вижу я, что чужой ты, чеши отсюда!

Так он ведь в друзья мохнатым таким с грязными лапами и не напрашивался!

Или другой пример.

Как-то в самом начале перестройки, когда все старые сбережения пошли в копилку будущего "новой России" и его кошелек располагал довольно скудными возможностями реализации и без того немногочисленных желаний, пошел он на лужниковский рынок-развал присмотреть себе какую-нибудь интересную летнюю шмотку. Здесь надо сказать, что каждый раз, стоило Чистякову туда попасть, рано или поздно (а чаще всего по несколько раз за трехчасовое пребывание на рынке) его останавливали какие-то совершенно чужие тетки, страшно радовались встрече, пытались то обнять, то просто поговорить и при этом называли его различными именами, которые, как потом оказывалось, принадлежат их начальникам, подчиненным, друзьям и одноклассникам. Долго не могли поверить, что "он не он", что видит их в первый раз. Обижались.

Вот и в тот раз, выбирал он себе какие-то пляжные тапочки (кстати, послужили они потом от силы недели две, не больше), и вдруг чувствует: наблюдают. Руки самопроизвольно начинают разглаживать карманы. На всякий случай. Глаза - потихоньку оглядывать вокруг себя пространство, как разведчик в поисках хвоста. Видит: ходит кругами вокруг него парочка и улыбается, пытаясь поймать взгляд. Вернее, улыбается и пытается одна только женская половина парочки, а он стеснительный такой с виду, скромненький. "Наверное, из тех маньяков, которые безо всякого выражения лица делают свое черное дело и уходят", - думает он. Так вот. Ходят они кругами, ходят. А минут через пять она, наконец, набирается смелости, подходит и говорит:

- Иван Сергеевич, вы тоже здесь?

- Да, здесь, - ответил Слава, - но я не Иван Сергеевич и, извините, впервые вас вижу.

- Ой, да ладно вам, - улыбается девица, сверкая чем-то золотым во рту. - Я же работала в вашем магазине на… - И называет какую-то улицу.

- Да? Даже не знаю такую. А где это?

- Ха! Шутить изволите! - смеётся и пытается взять меня под локоть.

"Ну, - думает, - все, начинается. Никак мини-банда. А может и не мини. Лохов обувают. Ну, влип. А может, все-таки отобъюсь, убегу", - мечтает. Как вы уже поняли, наш Чистяков - большой любитель помечтать. Говорят - не вредно. Ну, так вот. Рассуждал он так: "Народу вокруг много, не будут же вот так, среди бела дня нападать. Я ведь не новый русский какой. Потом, правда, осенило: я-то не новый, а тот, на которого я в этот раз стал похож, наверное, именно такой, новее не бывает". Но все-таки мечтательно так задумался: "Чего не бывает? Может, все-таки и выкарабкаюсь. Ну, кошелек возьмут, по морде дадут, ребро сломают. Да, ладно. Бывает. Переживать ещё". А тут как раз мужик её вступает:

- Вы не подумайте ничего. Жена о вас мне все рассказывала. Да я и не ревнивец. Работа есть работа.

- Ха-ха. Да-да. - Подхватывает она. - Ничего личного, ничего. Только, ха-ха, да, да, совместное решение производственных вопросов.

И еще звонче засмеялась, совсем не стесняясь уже ясно видимых двух шеренг золотых коронок с редким вкраплением уцелевших желтеющих осколков былой красоты.

Вам никогда не удавалось подсмотреть, как ведут себя дома, среди своих, такие персоны, которые в окружении коллег, знакомых и даже абсолютно незнакомых людей постоянно улыбаются и подхихикивают своим фразам? Могу рассказать. По моим, конечно же, совершенно случайным, наблюдениям у такие люди за день теряют столько положительных эмоций, что они своей массой сдерживают все отрицательные. Но все в этом мире, как нас учили в школе, подвластно законам физики. Если где-то убывает, значит, где-то обязательно прибудет. Этакое равновесие во всем. Вот и в подобных случаях: сдерживает, сдерживает, но, как только такой человек приходит домой, у него начинается сущее недержание этих самых отрицательных эмоций. Накопившись за день, они загустевают в безудержную жажду скандала, выплескиваются в виде беспричинных истерик и дают о себе знать по вечерам и в воскресные дни днем всем соседям в диапазоне плюс-минус три этажа.

Поэтому, если вы прилично ладите с такими оборотнями на работе или по месту жительства, никогда не заходите к ним в гости. Унылая картина. Большего лицемерия вы не увидите нигде. При вас, это будет такой же улыбчивый и жизнерадостный человек, каким вы его знаете по сравнительно редким встречам. Но странности поведения его домашних, вас непременно насторожат и удивят. Дети, мужья/жены таких персон (они не имеют обязательной половой принадлежности и встречаются, наверное, даже у трансвеститов) всегда ведут себя тихо-тихо, заискивающе улыбаясь и каждую минуту ожидая вспышки гнева своего лучезарного оборотня. Через некоторое время, вы сами поймете, что что-то не так. И этим что-то будет предчувствие, нехорошее предчувствие. Чем дольше вы там будете находиться, тем сильнее натягивается тетива, тем дольше будет литься ушат гнева на ни в чем неповинных домашних.

- Нет, - уже более решительно говорит он, отстраняясь. - Вы все-таки ошибаетесь.

Чувствует, что говорок не московский и, хватаясь за соломинку, спрашивает:

- А откуда вы?

- Ха-ха. Да-да, - ещё более заливается девица, - из Владимира мы, Иван Сергеевич, из Владимира.

- А вот и нет, - уже более решительно заговорил Слава, заметивший долгожданный проблеск надежды, - вот и ошиблись. Никогда не был я в вашем Владимире.

Получилось, правда, немного грубовато и пришлось добавить, чтобы не обидеть:

- К сожалению.

Они еще раз обсмотрели его с ног до головы. Отошли метров на пять. Ещё раз обсмотрели. Покачали головами, подошли, смущенно извинились и удалились. Ну, а он пошел своей дорогой, к присмотренным тапкам….

 

…Да, давно это было. А может, и не было вовсе? Так, приснилось-привиделось? И он опять закрыл глаза:

 

ВИДЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Это было летом 1971-го. В то время он был простым шестнадцатилетним советским парнем, балованным мамой и папой длинноволосым оболтусом, в промежутке между 9-ым и 10-ым классами отдыхающим на Черном море. Родители снабдили его путевками в санатории/дома отдыха одной весьма серьезной организации и он поехал, расписав предусмотрительно пару футболок именами любимых групп и приведя в порядок старые линялые "Lee".

Первые 24 дня он провел в Одессе в санатории "Черноморец", затем сел на круизный теплоход "Адмирал Нахимов", безвременно ушедший в мир иной через 14 лет после этого путешествия и поплыл в Новороссийск. Оттуда добрался, наконец, до Геленджика.

Здесь его ждала вторая половина летнего отдыха - еще 24 дня в другом санатории - "Звездочка".

Просидев первый вечер в номере и не найдя в этом ничего интересного, на второй день сразу после ужина пошел "гулять по крышам" и набрел на разместившуюся поблизости городскую танцплощадку. Музыканты теребили струны электрогитар, хрипло напевая английские хиты того времени, а во время перекуров заводили пластинки с модным в те годы Ободзинским. Умудренные опытом кавалеры-охотники в светлых безрукавках и темных брюках, в начищенных до блеска полуботинках, быстро оценивали ситуацию. Покружат-покружат вокруг жертвы и хвать, волокут куда-то, поесть-попить-поговорить, а там - как получится. Те же, кто пришел в шортах и вьетнамках, скромно стояли вдоль забора, в ожидании того времени, когда и им что-нибудь перепадет. А если и нет, всегда можно будет сказать себе: "Да не очень-то и хотелось. Мол, я не такая, я жду трамвая".

Внешний вид Чистякова-подростка: волосы до плеч, потертые джинсы и пестрая рубашка с большими ушами-воротничками, позволяли лишь слоняться среди этих танцевальных "зевак-пляжников" и просто слушать музыку. Так он постоял минут тридцать. Вдруг, видит, подходит к нему одна девица неопределенного возраста. Худенькая, симпатичная, в простеньком коротком платьице. Пошли танцевать под душераздирающий хрип солиста, выводящего хит "The Animals": " The House of The Rising Sun". Разговорились.

Назвалась Ириной из Владимира. В городе этом она жила с самого детства. Небольшая двухкомнатная квартирка, родители, младшая сестренка. Полный набор. Сказала, что ей 21 год и что учится на втором или третьем курсе какого-то технического вуза, а сюда приехала отдыхать в ту же самую "Звездочку", где из её путевки испарилась к тому дню примерно неделя.

Две с лишним недели, проведенные с ней, были его первым опытом сравнительно тесного общения с противоположным полом. Походы на море, в горы, обмен одеждой, купания при луне, пьяные звезды после бутылки сухого вина на двоих, болтовня ни о чем. А главное - ближе к полуночи - "сидения перед сном" на лавочке где-нибудь подальше от фонарей...

Разница в 4-5 лет была особо незаметна. По крайней мере, так ему тогда казалось. А что казалось со стороны - наплевать. Каждый вечер о чем-то болтали, целовались-обнимались. А когда дружок особенно напрягалась и вводил его в стеснительное неудобство своим натягивающим джинсы видом, то он не находил ничего более удачного, как со словами: "Я сейчас", - убежать за ширму из ровно подстриженных туй/кипарисов, сделать десяток приседаний и глубоких вздохов-выдохов, подумать о какой-нибудь полученной в школе двойке, попытаться выгнуть его куда-нибудь в сторону и прибежать обратно.

Как-то раз, когда через несколько дней у неё уже должна была закончиться путевка, она увлекала его за собой на колючую траву и тихо, с притворным удивлением зашептала на ушко: "Ты ещё никогда не делал этого?" Теоретическими познаниями он, конечно, обладал, но на практике… И он, как первопроходец в диких джунглях, где за каждым баобабом его поджидает опасность, продолжал целовать её в губы, шею, грудь, предусмотрительно, как бы невзначай, оголенные Иркой. Сразу же за хотелось вновь, как обычно, встать и отбежать, но её руки не пускали. Он очень боялся сделать что-то не так, стеснялся спрашивать и молча сделал то, о чем так много слышал от своих хвастливых сверстников. Он даже не спросил её, все ли нормально - тоже не хотел казаться непонятливым, как его будущие студенты. Первый раз прошел практически моментально. Но она не спешила одеваться и продолжала его целовать, всячески показывая, что все идет хорошо. Минут через десять дружок вновь встрепенулся, потом, через некоторое время, ещё раз, и еще.

А через день-два он заметил: приходит с ней, по обыкновению в обнимку, на пляж, а она не идет плавать. Ну, ни в какую. Так пару-тройку дней и не купалась, оставаясь в тени тентов в матрасную полоску. А на его вопросы отвечала, что не очень хорошо себя чувствует и хочет воздержаться. Ночные посиделки тоже прекратились. То есть сами посиделки-то остались, а вот остальное, самое лакомое ни в какую. Он даже начал обижаться, пока она не объяснила ему биологическую суть изменений женских желаний/не желаний.

А через год он поступил в московский педагогический институт, где, проучившись месяц, вместе со всеми поехал на картошку в один из подмосковных колхозов. Вот здесь-то в последний день и случилась с ним неприятность, то есть то, что можно исправить.

Чистяков так считал: неприятность, в отличии, скажем, от беды, это то, что можно исправить. Беда же - это то, что остается с человеком на всю жизнь со знаком минус. Например, потеря зрения, конечности, способности говорить или, не дай бог, думать и мечтать. То есть, конечно, поправить все возможно. Подлатать, заменить детали на искусственные. Но сделать так, как было - никогда. А вот неприятность - совсем другое дело. Подлатал-подкрасил и вперед.

Так вот. Это была всего лишь неприятность: он сломал ногу.

Ступня перевернулась так, как ни одна балерина не сделает. Хорошо, что автобус как раз уже приехал забирать студиозов - работы закончились. Его положили на самодельные носилки и сунули в проход между сиденьями. Обратно ехали, как всегда, с песнями. Одним словом, "отряд не заметил потери бойца".

Довезли до больницы. Позвонили родителям. Через пару-тройку дней стали стекаться родственники, школьные друзья, однокурсники. Приехала и владимирская Иринка. Постояла, посмотрела и уехала. А он продолжал лежать на вытяжении - пятка проколота спицей, к спице приделаны цепи, к цепям груз - кости раздвинуть. Сорок осколков врач по рентгеновскому снимку насчитал. И как с ними всеми разобрался? Ну, ему видней. Доктор. Понаблюдал он за Славой, понаблюдал, да и сделал операцию. Все обошлось. Да и не могло быть иначе: это же была просто неприятность.

 

 

Сейчас все эти эпизоды жизни вспоминаются уже с трудом. Многие вообще не любят вспоминать свое прошлое. Ну, было и было. Некогда оглядываться. Жизнь идет своим чередом. Да и встречи с прошлым далеко не всегда приносят то, чего от них ждешь. Так зачем же рисковать? Может быть, пусть все хорошее в прошлом так и останется. Не подправляет же свои картины художник после того, как ставит свою подпись.

Да, конечно. Слава все это прекрасно понимал головой, но сердце, сердце продолжало свои садо-мазахистские упражнения и раз за разом просило его прокрутить в уме тот или иной эпизод. А сердцу, как говорят, не прикажешь…

Нога быстро шла на поправку. Дни шли в тупом созерцании потолка и в пролистывании учебников, с тайной надеждой нагнать упущенной, сдав экзамены экстерном. Время от времени заходили старые школьные друзья, с радостью окунувшиеся в новую взрослую жизнь. Заходили и новые знакомые по пединституту. Посидят, посидят, и уйдут по своим делам. И посиделки эти со временем становились всё реже и реже…

Всем нам, если честно, мало дела до того, кто да как чувствует себя из окружающих, даже если это очень близкие люди. Вот если кто-то из них ногу сломал, попал в аварию или на операцию лег - тогда конечно. Звоним, узнаем: как доехать, что привезти, часы приема. Едем с фруктами, минералкой и прочитанными детективами. Жизнеутверждающе улыбаемся и говорим с приятной улыбкой: "А ты неплохо выглядишь!" И для большей убедительности добавляем: "Да, да. Совсем неплохо! Полежи, отдохни. Будешь, как новенький/кая."

И уезжаем.

А так, когда просто сидишь на работе или дома и вянешь, а жизнь утекает... Кому какое дело? А потом вдруг раз и всё. Присел в метро. Всегда стоял - всю жизнь простоял, всем уступая. А тут что-то захотелось сесть хоть на одну остановочку. И не встал. И что? Что он оставил после себя на этом свете? А что, собственно, ему надо было здесь оставлять? Дерево? Дом? Детей? Но разве всё это можно называть "наследством"? Разве что в одном случае: если это слово происходит от глагола "наследить". Потому что настоящее наследство, то есть то, что мы подразумеваем под этим словом, несомненно, должно что-то давать, а не брать.

Даже дерево, не то что дом, требуют постоянного ухода, а значит вложения средств и времени, что, собственно, одно и тоже. А уж если говорить о детях, то здесь рассматривать их в качестве "наследства" можно было разве что в период рабовладения.

Другое дело, когда человек оставляет своим близким то, что может постоянно или хотя бы какое-то время после его смерти, приносить им дополнительные доходы. В идеале, как казалось Чистякову, это должно быть или хорошо налаженное дело, раскрученная десятилетиями фирменная марка или, на худой конец, книга. Хотя с ними свои проблемы.

По телефонным проводам удивление: "Что ты говоришь? Так вроде и не болел никогда, не жаловался не на что?" Болел. Каждый человек всю свою жизнь болеет и только под конец умирает. Потому что болезнь - это борьба за выживание, а значит, это и есть сама жизнь. Просто, один человек жалуется на болезни, а другой - просто живет. Молча. Что толку жаловаться? Надо брать пример с японцев: улыбаться, улыбаться, не портить настроение окружающим. И чаще говорить им всякие приятные вещи. Как больному бы сказал - скажи здоровому: "Отлично выглядишь!" Ему это тоже нужно. А иначе будем все уходить по одному недообщавшись, недолюбив, недоговорив. Все с собой унесем. Зачем?

 

ГЛАВА 2.

ПЕРВЫЙ БРАК - КОМОМ

 

…На столе лежал свежий номер многотиражного еженедельника "Сплетни и домыслы". С одной из страниц чему-то своему улыбался Говдань. "Покупайте только российские товары!" - призывал, как всегда, он в разделе "На правах рекламы".

В 1992-ом Чистяков, как и многие другие, тоже поверил этому лукавому парню и вложил большие по тому времени деньги в акции одной из его затей. Вложил практически все, что имел. Не считая, правда, того, что ваучеры ушли в "Московскую недвижимость". Ушли и не вернулись. Даже весточки о себе ни одной не прислали. А часть денег - в многоликие "Гермесы". С таким же результатом. Но этот Говдань! Сам всё объяснял: "Вот, мол, я, у всех на виду!" Так Чистякову тогда эта затея понравилась! Да здравствует возрождение российской пищевой промышленности! "Отдай деньги, гад!" - про себя не то попросил, не то потребовал теперь он. Впрочем, совсем без злобы. "Тоже мне, человек, - фирменный знак. Пробу ставить негде". Потом ещё раз подумал то же самое. На третий раз все это сказал вслух, громко и четко. Глухонемой Говдань продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало. Газета полетела на пол.

"Есть и ещё один, похожий, - продолжил он немного заводить себя от нечего делать. - Не такой наглый, конечно, но тоже решивший, что для полного счастья человечества (и себя, естественно, тоже) достаточно сотворить из себя некое подобие фирменного знака, в котором вместо печати - лицо. Этот изобрел "феномен Тумака". Исцелитель-бессеребренник". С этим он имел честь познакомиться лично. Был у него в гостях: консультировал по вопросам раскрутки хозяина апартаментов на российском рынке после долгого его отсутствия. Под конец, убедившись в действительно слабом понимании собеседника (о чем тот, собственно, никогда не скрывал) законов бизнеса в России, пожаловался на беспокоящий его нейродермит, поражающий время от времени пальцы рук. Он посмотрел, что-то еле слышно прошелестел губами и уверенно изрек, что, мол, теперь все будет хорошо.

- Когда, извините, наступит "теперь"? - попытался уточнить Чистяков и получил довольно расплывчатый во времени ответ:

- "Теперь" наступит" скоро.

Конечно, ничего не изменилось ни через день, ни через год, никогда. Или "скоро" в России имеет какое-то свое, особое значение? Кто знает. Но и претензий к Тумаку, конечно, никаких. Хуже не стало. А что до обещания, так ведь и сам раздавал их разным людям немерено. Чего обижаться?

 

Женился Чистяков рано. С годами понимаешь, что раньше тридцати об этом думать рано. А тогда… Тогда хотелось самостоятельности, да и по характеру был скорее "домашним мужчиной", чем котом, гуляющим сам по себе. А еще хотелось завершить свой вялотекущий роман с одной из одноклассниц. Стоило ли это делать? Кто теперь может сказать? Боевая подруга еще со школьной скамьи, музицирующая толстушка, была, возможно, не лучше и не хуже остальных, появившихся позже. Прикосновения к заветным телесам, первые поездки на юг "как взрослые". Все это в один прекрасный день ему захотелось оставить позади. Захлопнуть книжку и поставить её на дальнюю полку своей памяти…

Познакомился на танцах в зимнем студенческом лагере. Звали её Алей. В первое же лето по традиции поездили по югам. На следующее - сыграли свадьбу.

Тогда казалось - равный брак. Тесть тоже, как и его отец, полковник, веселая молодящаяся теща, невеста, обучающаяся на соседнем факультете, несколькими этажами выше. Масса общих интересов. Что еще нужно для счастливой семейной жизни! А кто вообще это знает, что для этого нужно?

Студенческий брак дело очень интересное и суетное. Тесть помог по дешевке снять двухкомнатную квартирку, отъехавших на несколько лет бойцов невидимого до поры до времени фронта. Вокруг друзья и подруги, в подавляющем большинстве не обремененные ни семейными узами, ни квартирами с их мало романтическими бытовыми проблемами. Все тусовались у них днем и ночью:

 

ВИДЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 

Однажды, от нечего делать, он позвонил своей музицирующей толстушке. Просто так. Разговор шел с холодком. Она долго мялась, не решаясь на встречу. Потом, наконец, сказала, что сегодня едет в свою музыкальную школу провести пару уроков с прыщавыми ученицами. Приехал, посидел в сторонке, засматриваясь на зардевшийся профиль своей бывшей и, чуть ниже, мерно поднимающиеся при каждом вздохе груди. Занятия закончились. Спросил на всякий случай, ни на что не рассчитывая:

- Проводить тебя домой или заедем ненадолго ко мне?

- Заедем, - негромко ответила она.

Молодая жена с утра предупредила, что после занятий поедет на девичник к одной своей школьной приятельнице и будет не раньше десяти.

Отправив её мыть руки, пошел на кухню сооружать поднос с закусками и выпивкой. Думал, выпьют, кровь взбодрится, может ей захочется вспомнить прошлые сумасбродства, когда они придавались любовных утехам в любых местах, где заставало их его желание. Не понадобилось. Войдя в комнату с подносом в руках, застал её на супружеском ложе такую же толстую, теплую и желанную, всю окутанную приятными запахами прошлого. Все прошло почти так же бурно и быстро, как в их первый раз.

- Наверное, я просто отвык от тебя, извини, - пролепетал он просительным тоном.

Она начала терзать дружка, требуя продолжения. Ему показалось тогда, что она специально хочет задержаться в постели подольше, чтобы жена застала его в этом не совсем приглядном для новоиспеченного супруга виде. Пришлось проявить характер и выставить её за дверь около девяти, не дав принять душ, выпить чашечку кофе и пр.

- Ну, и кто лучше? - успела спросить она в дверях. Видимо, поставить вопрос ребром было у неё главным, из-за чего она решилась приехать.

- Какой разговор, конечно, ты! - без раздумий ответил скороговоркой он и был абсолютно искренен.

Десять минут ушло на исследование подушек и простыни в поисках длинных каштановых вьющихся волос, проветривание квартиры и рассовывание в холодильник всех гастрономических приготовлений. Пять - чтобы самому остыть, а чайник, наоборот, поставит на огонь. Мол, сидит муженек и готовит ужин для своей женушки: творог, сыр, чай, булки. Все, как всегда.

 

 

Много лет спустя, совершенно случайно, встретились. Толстушка-одноклассница сидела в палатке "Газеты-журналы", еле-еле разместив свое оплывшее тело в потертом, скрипучем кресле. Казалось, что все в этой палатке: и она, и кресло, и полки с журналами за её спиной - все это части единого целого, большого спрута с двумя ручками, которые могут, не беспокоя бочкообразный торс, до всего дотянуться и короткими толстенькими, бутылкообразными ножками. Никакого желания вспомнить былое, естественно, уже не появилось…

 

 

Была у них с женой и ещё одна квартирантка-тусовщица по кличке Джульетта, а коротко - Джуля. В первый же год брачной жизни жена подарила маленькую, не более месяца от роду, черную крольчиху, свободно умещающуюся на ладошке. Джуля заменяла дома кошку. Любила забираться на колени во время застолий и преферансов, спокойно кемаря в сигаретном дыму под размеренные почесывания спины и толстых боков. Он не знал, что может нравиться кроликам, и чесал её за ушами, проводил нежно пальцами по её животу, пощипывал шею. Если это нравилось не только кошкам, но и людям, думал, может и кроликам сойдет? Джуля не возражала.

К следующему лету она уже заметно подросла, но так и не научилась делать "свои дела" аккуратно, в отведенный ей для этого женой пластмассовый тазик, заполненный стружками и песком. Своей дачи не было. Решено было отдать её соседям по даче одних родственников, которые на своем участке не прочь были начать разведение ушастых. У них, как рассказывали потом родственники, Джуля заскучала и одичала. Конечно, после городского периода своей жизни, когда ей было разрешено бегать по всем комнатам и даже обдирать с неколючих видов кактусов листья, жизнь в клетке стала для неё неприятным откровением, второй стороной приятной поначалу на вид медали. Со мной она имела один-два раза в неделю прогулки на длинном поводке по аллеям ближайшего лесопарка. Несколько маленьких ремешков, специально подогнанных женой под её худое тельце, делали крольчиху похожей на парашютиста. При приближении собак, она начинала быстро и очень смешно прыгать, петляя, в мою сторону, пока не оказывалась на руках с плотно прижатыми, мелко подрагивающими ушками. Кошек она не боялась и прыгала вокруг них с подчеркнутым превосходством. Видимо, гордилась длиной своих ушей, так как, вспоминая безуспешные попытки к тазопривыканию, гордиться больше было нечем.

Постоянное содержание в клетке с редкопозволительными променажами по участку в сопровождении надоевших своими дурацкими приставаниями детей хозяина дачи, сделали Джулю раздражительной и кусачей. Домашнее начало в её характере постепенно уступало место первородному, дикому. Выждав удобный момент, она убежала куда-то в лес, возомнив себя, наверное, партизанкой, борющейся против человеческого коварства и вероломства. Там она, скорее всего и погибла в первые же дни после своего героического побега, проклиная Чистякова-предателя. Ну, что же. Не она первая, не она последняя. Такова жизнь.

 

***

 

Семейная жизнь, общий круг знакомых, общие интересы, походы по букинистам, экскурсии по "Золотому кольцу", преферансы до утра, да нежные слова.

Конечно, летом ездили к морю, после шторма ходили вдоль берега и собирали обмыленные до овальных разноцветных полупрозрачных камушек различные стекляшки – бутылочные осколки и кусочки раковин. «Всё это когда-нибудь послужит отличным дном для аквариума. А аквариум в доме – это уют и спокойное созерцание медленно плывущих то направо, то - налево, словно в невесомости, рыбок», - думали они и делали так каждый год, приезжая к морю. Но никакого аквариума так и не появлялось, а они все собирали и складывали эти осколки, складывали и собирали. Наверное, точно также какая-нибудь старая дева вяжет, шьёт время от времени что-нибудь своему будущему ребенку. Вяжет, шьёт и складывает, складывает. И всем кажется, что они всё правильно делают, что готовиться к будущему надо заранее. И только тогда, когда скапливается очень много таких «заготовок», а будущего все нет и нет, начинает приходить на ум неприятная поначалу, но вполне справедливая мысль: «А стоило ли вообще тратить на это время?»

Четыре целлофановых пакетика псевдо-драгоценных камешек и розовыми с одной стороны, серо-зелеными, бугристыми – с другой, кусочками раковин так и остались лежать в дальнем углу одной из полок встроенного стенного шкафа, по соседству с таким же никому не нужным, старым надувным матрасом, который уже много лет лежал в одном и том же месте, выгоревший с обеих сторон, с черными круглыми резиновыми заплатами.

Наверное, появился бы и пятый пакетик, но вместо него у жены появился, как говорится в этих пикантных случаях, свой интерес на стороне.

Свои случающиеся измены Чистяков, конечно, не считал достаточно убедительными причинами для того, чтобы разводиться. Но, когда стала гулять жена, почему-то пришел к безрадостному выводу, что никакой семейной жизни у них, собственно, и нет. Пришел к этому выводу без злобы, без скандалов

"Каждый человек, - оправдывал свою ещё недавно столь ненаглядную женушку Чистяков, - имеет право быть свободным от другого человека. И всегда свобода и предательство идут рядом, рука об руку.

Да, она предала его, их отношения, кусочек их общей жизни. Ну и что? И он когда-то предавал одних, чтобы стать на какое-то время свободным, а затем вновь связать себя с кем-нибудь другим, вновь стать не свободным и потенциально преданным. Ведь всё в этой жизни рано или поздно заканчивается предательством.

Так, Владимир Святой предал Русь языческую, освободившись от любви и поклонения к Перуну и К. Русь христианская - Золотую Орду, освободившись от необходимости платить. Петр Первый отвернулся от заветов предков в поисках новых путей. Россия Советская предала Россию монархическую и опять же в поисках свободы с равенством и братством в одном флаконе. А уж что сделала Россия сегодняшняя с советской, и говорить не приходится.

Смены обладателей трона и кресел партийных руководителей тоже в основном были связаны с предательством. А как ещё освободиться от старой власти, как не предав её? Вот поэтому и предавали, и предают своих вчерашних кумиров, боссов и мужей.

Свобода и предательство. Длиннющая цепь идущих вместе событий в жизни как отдельных людей, так и целых народов".

Одновременно закончилась и студенческая жизнь. Начались поиски работы, новые знакомства, интересы. Брак окончательно распался. В заявлениях оба написали, как водится, о характерах, которые и хотели бы, да не сошлись. Хотя дело было не в характерах. Да и кто вообще придумал вводить эти графы-объяснения причин? Если нет детей, общего имущества. Кому нужна эта статистика?

Но при всем этом бахвальстве он чувствовал, что совсем не готов к такому неожиданному повороту в своей жизни, что, несмотря на последние выяснения отношений, очень привык к ней и не представлял, как можно вот так, запросто, разбежаться в разные стороны и больше не видеться, не знать друг о друге ничего. По молодости, с присущей ей наивностью и сентиментальностью, ему казалось, что так нельзя. Нельзя и всё. Но жена хотела стать свободной, начать новую жизнь и он не стал её останавливать. Зачем?

 

 

 

ГЛАВА 3.

СУПЕРДРУЖБА

 

У кого-то за стеной громко заиграла заставка новостей первого канала. Значит, уже двенадцать. И никого. Чистяков покатил на кухню, вставил в розетку вилку от электрического чайника и сел ждать его "трю-лю-лю". Интересно, что многие вещи в доме могут издавать свои звуки. Он никогда об этом не задумывался. Ну, пиликают себе вещи, и пиликают. Значит, так надо. Каждый своим голосом. Двери, паркет - скрипят. Телефон - звенит. Магнитофон - играет. Домофон - брямкает.

Кстати, о домофоне. Первый его вариант (они время от времени ломались, приходили какие-то люди, вынимали старую коробку, от которой уже не было никакого толку - и в дом не впускала, и не соединяла с квартирами, - ставили новую), - установили примерно в девяносто седьмом. Если человек забывал электронный ключ, то мог набрать код; тогда в квартире раздавалось "брям" и становилось ясно, что через минуту прошедший в подъезд доедет до пятого этажа и войдет в квартиру.

Но можно было и просто набрать номер квартиры, без кода. И тогда вместо отрывистого "брям" в квартире раздавались трели "трим-брям... трим-брям". Надо было ехать или прыгать к трубке, висевшей около двери и дурным голосом хрипеть: "И хто там?". И только затем, услышав жалобное: "Это я/мы", нажимать на кнопочку. Ещё раз раздавалось веселенькое "брям" и невидимая сила в мгновение прибегала на первый этаж, открывала тяжелую, железную, обитую с двух сторон проолифленной вагонкой дверь.

В первые месяцы его дочка часто путала "брям" с "трим-брям... трим-брям" и на обычное "брям" спешила к двери и долго выясняла в трубку: "Кто там?" За этим занятием они с женой или матерью частенько её заставали, открывая дверь ключом.

 

***

 

Но все это было потом. А тогда…

Тогда у него только-только начинался второй холостяцкий период. То есть, конечно же, первый. Тот, добрачный, в принципе, не в счет. Но, для солидности, пусть этот будет вторым.

Итак, этот второй был совсем непохож на первый, в молодости, с её широко открытыми, наивными и жадными до всего не испробованного, глазами. Пора было думать "о серьезном". По крайней мере, мечтать. А это он умел всегда. Слава мечтал о том, что когда-нибудь у него будет и семья, и дом, и дети. Будет и отдельный кабинет, хотя бы с библиотекой в одном флаконе.

В нем, кроме книг и рукописей, будут услаждать взор картины и фотографии. Фотографии-воспоминания, которые всегда погружают его в приятные грёзы. А пока… Пока фотографии лежали в коробках из-под конфет, а будущую картинную галерею представляла лишь одна работа московского сюрреалиста Виктора Кротова "Зерна граната". На ней были изображены два черных дерева с голыми, видимо сухими ветками и кувшин, состоявший из части женского торса и половинки лица человека, похожего на престарелого клоуна. Видимая половинка лица клоуна улыбалась. Вторая половина была закрыта старинной кофемолкой, и ему всегда казалось, что она уж точно плачет. Конечно, человек или улыбается, или плачет, или улыбается сквозь плач. Никаких половинок здесь быть не может. В этом, наверное, и был основной смысл картины. Конечно, Славе всегда очень хотелось увидеть эту вторую половинку лица. Но, к сожалению, все-таки не всегда можно то, что очень хочется.

Старинная кофемолка (точно такую же его мать вывезла из блокадного Ленинграда) была стилизована под двухэтажное здание, на фасаде которого была надпись: "Кафе". Наполовину вытянутая коробочка для измельченных зерен была пуста. Возможно, это символизировало одиночество, возможно старость, а, может быть, смерть.

Чистяков очень любил разглядывать эту картину и находить для неё всё новые и новые объяснения-толкования.

Когда-то, в середине 1980-х, на одном из первых самодеятельных лесных вернисажей недалеко от Битцевского конноспортивного комплекса, он познакомился с её автором. Картины Кротова стояли на грязном февральском снегу. Сзади их подпирали не менее грязные тарные доски. Но вся эта убогость тогда не замечалась. Наоборот, первые проявления свободы радовали и рождали надежды, что так будет теперь всегда. Всегда можно будет сделать что-нибудь своими руками: нарисовать, отлить и раскрасить солдатиков, вырезать из дерева красивую полочку и принести в сад, в лесопарковую зону или просто на Арбат. Что-то продать, а главное - пообщаться, поговорить с теми, кто понимает, кто оценит…

 

ВИДЕНИЕ ПЯТОЕ

 

…Чистяков ходил вдоль шеренги расставленных картин и подолгу рассматривал те из них, на которые сразу положил глаз. С ним так было всегда. Как с картинами, так и с людьми. Если что-то нравилось, то сразу, с первого взгляда. А так, чтобы ходить, смотреть, сравнивать одно с другим, так у него никогда бы не получилось в жизни и ни одной покупки, и ни одного знакомства.

Он уже решил, что обязательно купит одну из них. Но какую? Хозяин картин заметил заинтересованность и подошел ближе. В одной руке у него был термос, в другой - чашка с горячим кофе.

- Я могу быть вам полезен? - спросил он и, как тогда показалось Славе, как-то уж очень внимательно осмотрел его, заглянул в глаза.

В его взгляде отражалось не меньше заинтересованности, чем во взгляде Игоря на картины. Друг другу в глаза смотрели два заинтересованных человека. Один знал, что обязательно что-нибудь купит. Другой - чувствовал, что сейчас, в ближайшие пять-десять минут, обязательно что-то продаст. И оба они знали, что такое взаимопонимание существенно облегчает разговор.

- Сколько стоят ваши работы? - наконец спросил Чистяков, не считая нужным уточнять, к какой именно картине проявляет он свой интерес. Тогда ему важно было узнать лишь приблизительную цену. Порядок цен, так сказать. Если он окажется запредельным, можно будет скромно сказать ничего не выражающие: "Да-да. Конечно. Картины интересные. Цена тоже", - и уйти....

Кротов назвал цены трех-четырех работ, кратко охарактеризовав каждую из них. Конечно, это было по тем временам не так дешево, чтобы бросить небрежное "Заверните!" Но, в принципе, если очень хочется, то все-таки иногда можно и Слава уже в тот же день повесил "клоуна" над своим столом…

 

…Он и сейчас висит на своем месте, с утра до вечера укоризненно глядя одним глазом на своего нового хозяина, как бы пытаясь сказать: "Ты зачем оторвал меня от моих братьев и сестер? От других работ - частичек души творца нашего?"

Чистяков и сам жалел, что не поднакопил тогда еще денег, не встретился еще раз с художником и не купил к своему клоуну еще хоть двух-трёх братиков или сестренок. Но, с другой стороны, чего сейчас жалеть? Если обо всем жалеть, что недокупил, недоделал, недодумал, недосказал в прошлом, совсем хреново будет. Что-то сделал, что-то успел и то хорошо. Да и давно это было...

Давно и как бы в другой жизни. В жизни, где гости, засидевшись до девяти вечера, шли не домой, а к соседям хозяев в поисках гитары. В жизни, где за столом все пели, опьяневшие не столько от выпитого, сколько от общения друг с другом. Ели, пели, пили, говорили и запивали все это водой, сделанной из разведенного старого засахаренного варенья.

Да… Как давно это было! А ведь и сегодня ещё где-то пьют воду, сделанную из засахаренного варенья, пренебрегая фантами и спрайтами, и на кухне вместо модных коротко-диапазонных станций не умолкает "Радио ретро" или "Маяк". Как будто время остановилось и не было ничего между "давно" и "сегодня".

 

Тогда, в первой, влюбчивой части молодости, он придумал теорию долек. Выглядела она примерно так: есть люди, подходящие друг другу как дольки единого целого. Со временем они превращаются в половинки, заменяя собой другие возможные дольки. А некоторые с годами вообще превращаются в одно целое. И это целое имеет одни взгляды, одни интересы. И не только в чем-то возвышенно-глобальном, но и просто в бытовых мелочах. Это превращение проходит несколько стадий.

В первой идет словесный и визуальный обмен своими взглядами, пристрастиями, привычками. Это притирка, как у автомобиля - обкатка. Если она проходит успешно, начинается следующая.

Во второй - могут говорить друг другу сколько угодно и на любую тему. При этом, каждому будет интересно. Механизм заработал.

И, наконец, во время третьей стадии уже отпадет необходимость даже говорить друг с другом. Все сказано. Все понято. Первый знает, что может сказать/спросить второй в той или иной ситуации. Второй - что ответит первый. И они просто живут, живут как единое целое, говоря как с самим собой. Срослись. Но, что теория без практики? Ему повезло. Практическое воплощение вся эта полу утопия у него получилось вместе с третьим "длительным знакомством".

 

Её звали Машка. Она была из тех редких в советское время людей, кого принято было называть трудоголиками. В свои двадцать с небольшим, она знала три языка: английский, французский и иврит. Английский знала с детства: её мама была ведущим педагогом и завучем одной очень престижной спецшколы на Кутузовском проспекте, поэтому дома было принято говорить на языке Шекспира. Французский выучила для себя, "чтобы дать возможность своей памяти немного раздвинуть свои горизонты и получше проявить свои возможности", - как говаривала она. Иврит - чтобы рано или поздно раздвинуть горизонты собственной жизни.

Училась на химфаке МГУ, одновременно работая в первом меде на какой-то мало престижной должности. Это у неё называлось "набираться опыта". За это, говорила она, умные люди сами приплачивают. "И что ты-таки говоришь?" - Смеялся Слава, подражая, как мог, её еврейской речи. - "Пахать бесплатно на других! И это ТЫ мне говоришь!" Но она с таким пониманием вещей категорически не могла согласиться и каждый раз доказывала, что именно так и надо поступать действительно умным людям. Пожалуй, это было одно из очень немногих их с ней разногласий по вопросам оценки окружающей среды и собственного места в ней. Во всем остальном - прекрасно ладили.

И улыбка во время общения никогда не сходила у неё с лица. Вечно улыбающийся трудоголик. Просто япошка какой-то с восточными глазами!

В первый раз он увидел Машку ещё в период супружеской жизни на дне рождения подружки одной из однокурсниц жены. Запомнилась. Когда развод подошел к концу - вспомнил, что есть одна девушка, с которой хотелось потанцевать, но не успел. Решил, что теперь времени будет достаточно. Нашел координаты, позвонил.

Этот танец продолжался почти 7 лет. Те же поездки на юг, отдыхи в "средней полосе", театры, рестораны и много-много разнообразной, изобретательной любви. И всё это на довольно-таки тусклом фоне не только советской действительности, но и, к тому же "оклиматизации" после развода, написания и защита диссертации и многого-многого другого, что, как он теперь понимал, только отвлекало его в те годы от общения с ней.

С этим "длительным знакомством" его теория долек преобразовалась в более мощную теорию "Супердружбы". Суть её состояла в следующем: есть "друзья" - это те, которым есть о чем поговорить: сближают либо общие интересы в настоящем, либо общие дела в прошлом, о которых иногда приятно совместно повспоминать.

Есть "любовники" - то есть люди, встречи которых зачастую не представляются без любовных игрищ.

А есть "супердрузья" - это такие, которым хорошо вместе, независимо от того, трахаются они или нет. Говорят или молчат. Видят друг друга - или нет. В этих отношениях нет места ревности. Супердрузья выше этого, и если одному из партнеров хочется немного оттянуться на стороне - ради бога. Это пройдет, супердружба останется. На то она и супер.

Конечно, у одного человека по жизни не может быть много супердрузей, иначе это уже выйдет за рамки морали даже такой аморальной теории. Но, как любила говорить Маша Арбатова, все люди разные и здесь не может быть каких-то обязательных цифр. Главное, что они будут надежными и честными друг с другом, так как представляют собой те дольки, судьбы которых пишутся еще до их рождения на небесах. По крайней мере, в это всегда очень приятно верить.

Её плохо приняли его друзья. Не потому, что это была полная противоположность первой жены - белокурой арийки среднерусского разлива, а потому, что человек был с заявлением на выезд в кармане. И только статус "отказника" задерживал её в этой стране. Всё время было понятно, что это временный, вокзальный вариант, причем в роли вокзальной девушки, с которой можно поговорить и поцеловаться на прощание до отхода поезда, был сам Чистяков.

Возможно, именно поэтому они никогда не ссорились. Просто жалко было на это терять время. Вы когда-нибудь видели, чтобы на вокзале, провожая друг друга, люди ссорились? Впрочем, конечно, всякое бывает.

Они втиснули в эти годы весь цикл отношений. Влез методом сжатия (как программы компа умеют сжимать любые файлы). Наверное, судьба распорядилась все уместить как раз за счет уничтожения так и несостоявшихся ссор. Всё может быть.

Она предлагала уехать вместе, начать там совершенно иную, новую семейную жизнь. Он остался…

 

ВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ

 

…Начало восьмидесятых. В его квартире пусто, даже запах какой-то пустой, нежилой. Только мерное щелканье секунд молотом-маятником огромных, словно висячий сейф, часов напоминает о времени. На кухне пыль да пустые бутылки. Типичная холостяцкая норка.

- А я тебе что принесла, - загадочно проворковала Машка и вытащила из сумки гранатоподобный, с зеленой пальмочкой на боку, ананас.

Надо сказать, что ананасы в то время стоили как минимум час, если не больше, проведенный в очереди. Конечно, когда они вообще появлялись в продаже. И, конечно, как и любой другой дефицит, "по многочисленным просьбам томящихся в очереди трудящихся, давали один в руки. "Какая умница! - подумал Слава. - Надо как-нибудь и мне постоять да купить. Это так просто! Так много времени уходит на всякую суету-чепуху, а постоять в очереди за ананасом всегда его жалко".

Она убрала с раскрытого дивана пропахший табаком плед и застелила новую простынь.

- Как у тебя сегодня со временем? - Спросил он как обычно.

- Сегодня я должна быть дома до одиннадцати. Не смогу остаться. Мои ждут. У нас некоторые изменения…

- Да… да, конечно, - сказал он рассеянно.

Машка больше ничего не сказала и пошла в душ. Она вообще была умницей. "Слава богу, - подумал он, вспомнив о вывешенном перед её приходом "гостевом полотенце", - хоть здесь не оплошал". И крикнул:

- Там на вешалке чистое-махровое-белое - это тебе.

- Спасибо, - отозвалась она и включила воду.

Он откинул уголок простыни и сел, усиленно вспоминая, что теперь надо делать. Затем, спохватившись, развернул журнальный столик, смахнул рукавом рубашки с него пыль и пошел к холодильнику. Достал бутылку польского вермута, коробку шоколадных конфет "Ассорти", яблоки. Помыл ананас. Порезал. И сразу же комната стала наполняться приятным, ни с чем ни сравнимым на отечественных грядках, запахом.

Это сейчас в любом ларьке, в любое время года этих твердых колючих экс-лакомств пруд пруди: хоть в первозданном виде, хоть в консервированных дольках. А тогда, как не странно, он представлялся каким-то изысканным деликатесом. Вот уж действительно, запретный плод всегда кажется значительно лучше, чем он есть на самом деле.

Поставил всю эту екибану на столик. Вернулся, схватил с полки два фужера. Фу-у, теперь вроде всё. Успел. Из приобретенной в комиссионке на Фрунзенской в те уже какие-то легендарные по своей отдаленности годы магнитолы Лоза то ли успокаивал, то ли торопил:

 

Скорей сними мою усталость.

Сегодня долго не уснем.

И не грусти, пусть нам осталось

Всего лишь сто часов вдвоем…

 

Шел 1986-й. Самый пик так называемой "борьбы с пьянством". Все средства массовой информации послушно исполняли наказ сверху - стращали катастрофическим положением в СССР в области потребления алкоголя и всё объясняли и объясняли необходимость отказа от этой излюбленной русской забавы. Вот что, например, писала "Советская Россия" в редакторской статье "От пьяниц не жди добра": "Стадо из двадцати слонов было привлечено в селение Джаухати в индийском штате Ассам запахом пива, которое жители варили для местного празднества. Прежде чем кто-либо из них сообразил, что происходит, слоны опустошили бочки с хмельными напитками, после чего набросились на крестьян. В результате налета погибли пять человек и многие были серьёзно ранены".

Короче, досталось даже пиву: многие прекрасные кабаки были закрыты. А сколько плантаций? Да, ладно. Страна большая. Ещё насажаем. Мы же любим во всех поколениях - то грешить, то каяться. Нарубим дров, объясним себе: "Бес попутал" и опять вроде как ни при чем. Так и живем. Пройдет несколько лет, и разные сорта этого напитка будут наперебой рекламировать по телевидению импортные компании, на всякий случай поначалу обрядившиеся в наши тоги. И не только рекламировать, а просто завалят им каждую палатку. Пей - не хочу. Но это будет потом. А в тот день...

В тот день она пришла и сказала:

- Ты знаешь, а ты ведь тоже можешь уехать вместе с нами, если захочешь.

Чистяков не ответил, хрустнул джонатаном и принял серьезную позу под названием "Я весь внимание". Он знал, что она не из тех, у которых надо тащить по слову и если уж что-то решила сказать, то обязательно скажет.

- Я поговорила со своими. Они согласны.

- А как ты это себе представляешь?

Вопрос, конечно, риторический. Но ему хотелось, чтобы она сказала всё сама.

- Ну, как…- ей явно не хотелось ему разжевывать такие простые истины. - Ты слышал о многофункциональности евреек?

- В каком смысле?

- Ну, что они могут быть не только женами, но и средствами передвижения?

- У вас что-то определилось?

- Во-общем, да. Еще нет, но уже, тьфу, тьфу, на 90 процентов в ближайшие три месяца мы получим разрешение.

- Серьёзно?

- Да.

- То есть, ты, такая умница-разумница думаешь, что эта перестройка -

серьёзное дело?

- Ваша перестройка, - она сделала ударение на слове "Ваша" и это, конечно, немного задело его. Он почувствовал, что это и есть начало конца.

- Ваша… не скажу какая… "перестройка" закончится "перестрелкой" и ничего по большому счету здесь не изменится. Но свою физиономию СИСТЕМЕ надо немного припудрить, заодно запудрить мозги всему миру, как никак открыто в свет начала выходить. Все смотрят на Вашего Горби и он уже не может не выпускать нас, просто не может. Сейчас, тьфу-тьфу, идет такая, как бы сказать, тенденция по-ихнему. Тенденция пущать. Сколько это будет продолжаться - не знаю. Но мы успеем.

- Что успеем?

Слава пытался делать вид, что все еще не понимаю о чем речь.

Но уже все было ясно и, будучи фаталистом-пофигистом, он уже потихоньку начал заводить своего дружка поцелуями её коленок и низа живота. Дружок не отзывался. Видимо, в рубке управления посчитали разговор важнее, предатели. Ну, что же, дослушаем:

- Так вот, - продолжала Машка, - мы могли бы сейчас пожениться. Ну, просто расписаться, если хочешь. Мы уже десять лет в отказниках. Ты знаешь, давно уже и я, и папа, и мама нигде толком не работаем. У папы отняли сектор, у мамы - школу, меня сняли с четвертого курса. Отовсюду выгнали. Да не знали мы никаких их секретов, которые там кому-то мол нужны, не знали! И не могли знать! - она по-прежнему говорила спокойно, без усиления голоса, но он прекрасно знал, чего ей это сейчас стоило.

- Успокойся.

- Во-общем, о нас вспомнят в первую очередь, слышишь? Мы здесь уже недолго. А ты?

- Что я?

Она, видимо для наглядности, глубоко вздохнула от такого проявления тупости и легонько стукнула его кулачком в грудь:

- Мы поженимся. Через год, максимум два, нас выпускают как одну семью. Потом, повторяю, если захочешь, разведемся. Но ты уже будешь жить не в этой, а совсем в другой стране, в другом мире!

- Да…

- Что да? Решай! Подумай, конечно. Я же для тебя, дурака, стараюсь. Это твой шанс!

- Да… - еще раз протянул он и замолчал. Прямо сейчас, после её такой страстной тирады трахаться действительно стало "не к месту". Получилось бы действительно какое-то "прощание с телом". Слава отодвинулся и, подражая Этушу из "Кавказской пленницы", сказал:

- А знаешь, у меня тоже есть к тебе одно малэнкое, но о-очень отвэтствэнное прэдложение: ты перестаешь пить эти хренотенные таблетки, перестаешь спринцеваться, бегать туда-сюда, когда надо просто расслабляться и получать удовольствие и, в итоге, мы получаем ребеночка. Вот тогда и женимся. Если после этого ты захочешь уехать - линяй. А у меня останется частичка тебя. Захочешь - будешь приезжать к нам. Милости просим, когда захочешь. А-а?

Машка несколько минут молчала и было видно, как у неё по щекам на подушку потекли слезы.

- Дурак ты, - наконец сказала она, вытирая их ладошкой, от чего только размазала по лицу какую-то плохо держащуюся на коже косметику. - Какой же ты дурак! Даже если ты и женишься на мне, в чем я сильно сомневаюсь, мой ребенок всё равно поедет со мной, хотя этот вариант мне и будет сулить больше проблем. И ты после всего, что было между нами, хочешь мне их создать?

Он ничего такого не хотел. Просто хотел, чтобы эта умница-разумница не уезжала. Он чувствовал, что без неё все пойдет наперекосяк. А сделать ничего не мог. Ну, нельзя же строить свою жизнь на несчастье другого! Если этого не понимала моя первая благоверная, то он-то считал себя всегда лучше, а оказался такой же примитивной сволочью, думающей только о себе.

Ситуация вообще вышла из зоны "эроса" и стремительно вошла в зону "морали и нравственности".

"Ну вот, - подумал он тогда, - и поговорили. Все. Конец".

А ведь можно, можно было бы сделать и по-другому... Жизнь изменила бы русло. А что теперь остается говорить? Только одно, да и то словами Галича, потому что лучше не скажешь:

 

Я стою... Велика ли странность?!

Я привычно машу рукой!

Уезжайте! А я останусь.

Я на этой земле останусь.

Кто-то ж должен, презрев усталость,

Наших мертвых стеречь покой!

 

Но вслух Чистяков тогда ничего не сказал. Эти стихи, как и всякие хорошие мысли, пришли на ум, естественно, много позже. А если бы и успел? Зачем? Все равно, ничего бы не изменилось.

Он хотел её проводить, но она отказалась. Дал на такси и взял обещание позвонить. Поспешный поцелуй. И, в добавление к нему, какое-то совсем некстати вырвавшееся у него:

- Спасибо.

- За что?

Можно было бы красиво сказать: "За то, что ты была", или: "За то, что ты есть". Но он не любил излишних проявлений сентиментальности в стиле мексиканских мыльных опер, и не хотел устраивать сцену проводов, поэтому еле слышно пробормотал:

- За ананас, конечно… Было очень вкусно…

- А-а, на здоровье, - протянула она и как-то лукаво, загадочно улыбнулась, встряхнула головой и добавила, словно дав установку:

- У тебя все будет хорошо.

- Знаю, пока.

- Пока. Нет, стой!

- Что?

- Мы ещё встретимся?

- Когда?

- Ну, через пятнадцать лет, двадцать…Ну, хотя бы как-нибудь под конец жизни? Как у Пикуля, в "Три возраста Окини-сан"? - почти жалобно просил он. - Где бы ты ни была, я приеду. Ты только скажешь, что не против. И всё. Больше ничего. Я на минутку. Ты скажешь: "Откуда ты взялся?" А я отвечу: "Да, вот приехал на тебя посмотреть". И всё. И уеду, правда. Не захочешь поговорить - не надо. Я только посмотрю и уеду. Договорились?

Вместо ответа она вновь лукаво улыбнулась и поцеловала его, поцеловала наскоро, на этот раз действительно по вокзальному.

Лифт увез её вниз. "Все люди разные и все люди одинаковые, - понял он. - У всех бывает одни и те же желания, одни и те же периоды. Встанешь утром и, наконец, решишь: все, хватит. Все, что было, надо просто оставить позади. У него это уже было. Теперь такое настроение пришло к ней. Ей тоже захотелось захлопнуть книжку их отношений и поставить её на дальнюю полку своей памяти…"

Он вернулся, и его квартирка показалась уже не просто пустой, а какой-то пустынной остановкой, около которой уже никогда не остановится никакая машина. Казалось, что здесь вообще больше не будет дороги. Ему хотелось думать и думать о ней только хорошее и повторять в эту пустоту те слова, которые он так и не успел или не захотел сказать ей вовремя. Проулыбались, проязвили, прохохмили свои отношения. Все старались друг другу, как сейчас принято говорить, крутыми и независимыми показаться.

"Ничего, - подумал он тогда, - это только поначалу хреново. Надо потерпеть. Все пройдет. Время лечит".

"Новая встреча - лучшее средство от одиночества", - пропел в рубке Антонов, но легче не стало…

 

Как давно это было! Как много с тех пор изменилось в этой жизни! А, может быть, ничего и не менялось? Только лишь все стали чуть старее и чуть больше узнали?

А тогда…

С этого дня их отношения изменились. Они становились все чужими друг другу. Вернее, для неё он никогда и не был своим. Просто не хотел этого замечать. И не замечал.

И только после этого дня не мог не видеть, что рядом с ним все эти годы находилась абсолютно чужая ему женщина. Незнакомка. С совершенно другими интересами, мечтами, совершенно отличными представлениями о будущем.

Они все еще продолжали жить вместе, но Машка с того дня стала жить по своим правилам. Пошли секреты, какие-то тайные встречи «по делу», о которых ему «лучше не знать». Ему начало казаться, что, еще не уехав, она, как большой корабль, постепенно начинает отплывать от берега, с каждым днем становясь все боле недосягаемой.

Там, где хватало полу взгляда, чуть заметной улыбки, усмешки, теперь надо было подолгу объяснять, доказывать и в конце концов оставаться не просто непонятым, но и не услышанным.

А потом все случилось именно так, как она и предполагала. Через несколько месяцев ей с родителями великодушно разрешили съехать из этой страны, оставив, разумеется, прекрасную по тому времени трехкомнатную квартиру на Кутузовском, практически все вещи, уют, к которому привыкаешь и который так сложно создать, друзей и знакомых, всё, что напоминало здесь о прошлой жизни.

Она не захотела, чтобы он пришел провожать её, даже не назвала дату отъезда. Сказала, что это было бы слишком больно для них обоих. Просто через общую знакомую передала маленькую записку:

"Милый! Не скучай и ни о чем не жалей! Каждый из нас сделал в этой жизни для другого все, что мог и хотел! Твоя Маша".

И всё…

Как-то, еще в период развода с первой женой, отец патриотически пошутил: "Если тебе изменила жена - радуйся, что она изменила не Родине". Теперь выходило, что для радости не осталось и этой явно надуманной причины. А вскоре не осталось и самой Родины, той, которую ругали и обзывали, но с которой все же сроднились за долгие-долгие годы совместной жизни. Так бывает у старых супругов, проживших в постоянных ссорах всю жизнь, но понимающих в редкие минуты примирения, что только они-то и могут сказать друг другу: "А ты помнишь…"

 

***

 

Лет через десять, обзаведясь компьютером и довольно быстро осваивая вначале его юзерские, а потом и хакерские возможности, Слава обшарил инет и нашел, наконец, через одну из поисковых систем, адрес её родителей. Они жили в одном небольшом городке Израиля. Написал. Ответила её мама, с которой был в московский период в неплохих отношениях: "Да. Спасибо. Все нормально. Машка живет в Нью-Йорке. Работает в одной известной компании в области медицины. Замужем. Даже по американским меркам очень неплохо обеспечены. Много путешествуют, ежегодно навещают их во время своих круизов. Хотите адрес? Могу дать только рабочий, а Вы сами решите, стоит ли писать…"

Долго вертел он в руках этот конвертик. Руки дрожали, передавая колебания бумаге. От этих её фраз на него пахнуло таким снобизмом и такой абсолютно, на его взгляд, немотивированной демонстрацией превосходства, которую он всегда приравнивал к откровенному хамству.

Но время всегда сглаживало ему любые обиды. Он подождал полгода и написал Машке поздравительную открытку ко дню рождения.

Ответа не было.

Написал еще раз, через год и по тому же поводу. Потом - длинное-предлинное письмо.

В ответ пришла короткая записка по электронной почте о том, что, уходя оборачиваться - плохая примета.

В начале он просто обиделся. Но потом… Потом спокойно, без эмоций расставив всё по полочкам, подумал: "Черт, а ведь она, как всегда, права». Отношения между людьми всегда привязаны к определенному месту и времени и никуда от этого не деться. Пообщались, одновременно оказавшись в точке "А" и разбежались кто куда (каламбур). Каждый по жизни выходит на своей остановке, не собираясь делать из случайного попутчика друга на всю оставшуюся жизнь. Все верно. Зачем навеки связывать себя прошлым, которое только и может, что тянуть назад, в воспоминания? И какое это имеет значение, сколько они проехали вместе: одну станцию в метро или семь лет? В принципе, по меркам жизни это одно и тоже.

Теперь они жили в разных странах, говорили на разных языках, слушали разные песни, читали разные книги. Да и сами, конечно же, стали совершенно разными людьми, не такими, как прежде. Так стоит ли сожалеть о том, что уже никогда не увидят друг друга? Может быть, что ни делается - всё к лучшему? Встретились бы и сразу, после первого взгляда, первых вымученных фраз, испортили бы к чертовой матери все с таким трудом сохраненные сквозь года воспоминания. И сами бы долго после этого плевались, проклиная свою глупую затею.

Да и что она могла ему написать? Что у неё всё хорошо и она всем довольна? Что у неё любимая работа, за которую, к тому же, очень неплохо платят даже по ихним, малопонятным и мало представимым здесь нью-йоркским меркам? Что он, судя по его посланию, всё там же и всё тот же… Но, это же было бы с её стороны просто негуманно. Вот она и не ответила. Всё правильно…

Ну, что она ещё могла ему сказать хорошего в ответ, кроме как промолчать?

А он? Что ему в этой ситуации можно сделать такого, чтобы "не потерять лицо" и ещё раз, не так неуклюже, как в прошлый, сказать ей "спасибо"?! Только оставить её в покое и прекратить свои смешные попытки о чем-то напоминать, что уже давно и безвозвратно кануло в небытиё.

И, всё таки… Жаль.

Наверное, это было одно из самых трудных и самых нежеланных для него решений в этой жизни. Но… Машка, как когда-то партия, сказала: "Надо!". И Чистяков ответил: "Есть!" И больше никогда ничего ей не написал.

Он всегда считал, что единственно правильное отношение людей друг к другу - это адекватное отношение. Все остальное утомляет одних и рождает бессмысленное недовольство других. К чему вся эта суета одной стороны, если это не нужно другой?

Все. Поздно. Поезд ушел…

 

 

 

ГЛАВА 4.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

 

После отъезда Машки у него начался период "сексуальной агрессивности, мести всем особям женского пола". За что? Трудно сказать. Наверное, за то, что до сих пор оставался один и все попытки создать семью рано или поздно рушились. Причины, конечно, разные. Но какое это имело значение?

Очень многие из вереницы девиц, посетивших в то время его нору, практически не остались в памяти. Даже лица забылись. Пришел бы участковый, попросил помочь составить словесный портрет - не смог бы. Вспоминал только иногда, что были они разные-разные.

Некоторые приходили в его жизнь вместе с каким-нибудь ярким, нетривиальным событием. Например, разбудил, возвращаясь новью домой, замерзающую алкоголичку. Донес до своей квартиры как раненого командира (она так и не смогла членораздельно объяснить, где живет), пригрел, утром напоил кофе и отпустил. А она возьми, да приди к нему вечером, как к себе домой. Или привез с вечеринки ту, которая никем не была занята. Тоже уехала не скоро, прожив не меньше месяца.

Другие - незаметно и буднично. Впрочем, также как и уходили. Просто позвонил другу, попросил дать какой-нибудь телефончик и, уболтав невидимую собеседницу, уже через час встречал с наполненным НЗ подносом. А ещё через пару недель заметил, что её больше нет в квартире. Всё. Была и нет. Ушла по-английски. Или, как у нас говорят: баба с возу… Или с работы какая-нибудь завалится, вроде бы как проведать приболевшего. Покачелят, покачелят над ним, стукаясь твердыми лобками и, ощутив дискомфорт от сближения непривыкших к друг другу тел, перейдут на кухню обсуждать рабочие проблемы..

Новые случайные знакомые, представители старых полузабытых связей, коллеги и соседи: всё смешалось в этой многолетней вакханалии из тел, лиц, обрывков разговоров и клятвенных заверений. Сколько их было всего? А какая разница?

Так он и жил в своей однокомнатной квартире, жениться не спешил и среди "особей" к нему приходили такие же никуда не спешащие, одинокие, с разным уровнем образования и культуры. Ему было все равно. Он переживал не только то, что все так непутево складывается в жизни, даже не сам отъезд Машки, а то, что остался, не сделал шаг, остался на остановке, где все стоит и ничего не едет. Все, что ездило, уехало. Уехало вместе с ней. И, конечно, не вернется.

Как-то, слушая рекламную службу "Русского радио", он услышал одну замечательную: "Склероз вылечить нельзя, о нем можно только забыть". "Это то, что надо, - подумал он тогда и усиленно стал пытаться забыть обо всей этой веренице. То есть вообще забыть всё: имена, возраст, внешний вид, темы разговоров, хорошее и плохое. Все. Только вот высшие силы, к сожалению, ничего не забывали и за все рано или поздно приходилось платить...

 

Уже три часа. Можно было бы пообедать, да не хочется. Время. Как медленно идет время. Неужели нельзя позвонить?

А время все идет, медленно-медленно, пеленая скукой и подталкивая хоть к какому-нибудь, но действию. Но старых дел, требующих завершения, нет, а начинать что-то новое, пребывая в такой неизвестности, нет никакого желания.

Однажды, выпроводив за дверь очередное звено "вереницы", он понял, что больше так не может. Всё это не спасало его от одиночества. А оставаться один уже не мог. Да, конечно, он был далеко не из тех, которым легко гуляется по крышам в гордом одиночестве. Одному быть плохо. Человек не должен быть один. Как это не банально звучит, человек должен порождать себе подобных и помогать им встать на ноги в этой жизни. Просто должен, чтобы не жалеть о том, что профукал свою жизнь зазря.

Ему по-прежнему хотелось большую семью, похожую на муравейник. Взрослые дети, средние дети, младшенькие. Милые бабушки-дедушки, проживающие, естественно отдельно, дачка, тачка и собачка. Полный набор. Но разве это много?

У всех членов семьи общая сверх-идея, все друг другу помогают, поддерживаю, имеют схожие взгляды, говорят на понятном друг другу языке. И, как это не "буржуазно" звучит, все тащат, тащат, тащат в дом. Кто что может. Как муравьи. У кого ума палата - зарабатывают интеллектуальным трудом - головой. Кто умеет работать другими частями тела - использует их. Главное - в общую копилку, чтобы медленно и верно росло благосостояние всей семьи, а вместе с ним и благосостояние еще не родившихся детей, а затем и их детей и так далее. Во-общем, идея некоего фамильного клана.

Но, к сожалению, все "девицы из вереницы" не подходили. Не подходили и "увлечения", рано или поздно заговаривающие о замужестве. Это в корне меняло бы не только их, но и его статус. Они, несомненно, теряли бы свою таинственность и желанность, лишая его возможности увлекаться в будущем, что огорчало и заставляло пресекать подобные разговоры в зародыше. А как иначе? Он же начинал с ними общение, подбирая их только под определенный статус. Нельзя же так!

Долго мучаясь над этими казалось бы неразрешимыми вопросами, Чистяков пришел к выводу, что надо просто-напросто закрыть все прошлые страницы и начать "с чистого листа", то есть просто найти себе девицу под статус "невеста".

Решено - сделано. Познакомился. Вернее, так показалось. Чтобы познакомиться по-настоящему, нужны годы. А где их взять?

Девушка как девушка. Фигурка, симпатяга. Правда, на этот счет, как он потом убедился, есть разные мнения. Но, чему удивляться? Разные люди - разные и мнения. Главное - как тебе самому, что в народе называется: "на любителя". Он, например, к тому времени уже считал себя любителем именно такого типа девиц. Не глупа и совсем не развратна. Ну, абсолютно. Чистяков нарек её Рыжий. Почему-то хотелось называть мужским именем.

После всех слабо разборчивых, мимолетных и не очень связей холостого периода, Рыжий оказался просто ангелом во плоти. Один только небольшой (впрочем, кому как) недостаток у неё все-таки был. А именно, она была из тех, кто неприступен для всех, чтобы не ошибиться и никого не обидеть. Вообще, отношение к мужчинам в постели у неё напоминало встречу с медведем в тайге: не подавай признаков жизни - глядишь, и не тронет.

Излишне говорить, что к секс-разнообразие Рыжий не признавал и ко всем его попыткам в этом направлении относился как пионерка застойного периода к зверствам в гестапо: на себе не испытывала, но знала, что это нечто жуткое и ужасное. Не очень жаловал он и пуританский вариант. "Ты опять?" - удивлялась она всякий раз, когда, мужественно преодолев все мыслимые и немыслимые периоды воздержания, дождавшись, когда, наконец, уснет в дальней комнате дочка, без особого энтузиазма и надежд на благополучный исход переговоров, он не начинал докучать женушке шутливыми намеками о супружеских обязанностях.

Одним словом, детский сад номер пять. Младшая группа.

Секс ею рассматривался лишь как неизбежное действие, необходимое для зачатия ребенка и исполнения неких невесть кем выдуманных, каких-то диких супружеских обязанностей. То, что эти обязанности могут ещё и удовольствия доставлять, считала рекламными трюками уродов-создателей эротических видеофильмов, да слабых писателей, таких же, впрочем, козлов-уродов, которые только постельными сценами и держат своих зрителей/читателей, этих подстать им пошляков и похабников.

Как-то, в обнюхивательно-ухаживательный период, она попыталась сделать какие-то ответные движения во время его поцелуя. Результат столь рискованной с её стороны выходки оказался плачевным. Для него. По обоим передним верхним зубам, основой его обольстительной витрины, прошли трещины, заканчивающиеся на краях небольшими, но перспективными сколами. Пришлось пошутить, рассматривая в зеркало свои незапланированные потери:

- Испортила вещь - бери. То бишь - выходи замуж.

Она не возражала.

Родители её тоже забавные оказались люди. Он никогда раньше ТАКИХ не встречал. То есть, знал, конечно, что есть и такие люди, но как-то не общался, не пришлось. Ну что же, всегда интересно узнавать что-то новое, оказываться в непривычных для себя ситуациях. Да, к тому же, "равный брак" уже был - ничего хорошего из него не вышло. Теперь можно попробовать и другой вариант.

Только через несколько лет он понял, что, как не приучай себя к вдолбанной со школы мысли о том, что все люди - братья, а все же у каждой общественной группы своя система ценностей, свой взгляд на мир, свой образ мысли.

Когда-то у него была ещё одна теория, по которой все люди делятся на две категории: "заводных (механических)" и тех, кто "на батарейках". Так вот, по этой теории новая теща была точно "человеком на мощных батарейках".

Звали её Клара Валентиновна. И называл он её про себя, как тяжелый танк времен Великой Отечественной, - КВ. Заводить её вообще нельзя было ни в коем случае. Сама она умела заводить и тех, кто механический, и тех, кто на батарейках, но не таких мощных. Нервы вступивших с ней в дискуссию натягивались, звенели и готовы были разорваться с тонким писком, если их хозяин вовремя не додумывался прекратить разговор и отбежать в сторону. Переводить разговор в другое русло или пытаться другими методами ослабить внутреннее звенящее натяжение было бесполезно.

В принципе, "люди на батарейках" - это самые энергичные, самые самостоятельно мыслящие, самые деятельные и, в конечном счете, самые интересные люди. Все мужчины, если они, конечно, хотят полностью соответствовать своему определению, а не быть просто самцами из грузинского анекдота, должны быть только на батарейках.

Им не надо с утра напоминать (заводить) о том, чтобы они заработали денег или хотя бы что-то сделали по дому. Они сами этим живут, и, теряя работу или выходя на пенсию, сразу же находят себе применение в любом другом амплуа, сохраняясь активными семейными охотниками-добытчиками. Так было во все времена. Ничего не изменилось.

Люди же из другой категории - "механические" - всегда нуждаются в чьих-то указаниях, в чьем-то руководстве. Они могут быть лишь помощниками "людей на батарейках", инструментами в достижении реальных результатов задуманных первыми дел.

Конечно, они тоже важны и нужны, и их даже должно быть в природе несравненно больше, чем первых, но все же они детали, а не мотор предприятий, детали, которые могут быть заменены без ущерба делу.

Именно таким "механическим" человеком был её муж, полностью "механический" Василий Афанасьевич или попросту Васька, как его постоянно окликала КВ. Самоучка, без образования проработавший большую часть своей жизни в одном из КБ, абсолютно не смог адаптироваться к новой пост советской жизни. Он представить себе не мог, что можно не только прилично зарабатывать, но и просто попробовать заработать без помощи государства или чужого дяди. Когда все стали как-то "делать деньги", умея значительно меньше его, он оставался таким же исправным исполнителем, как и был, не смея ни думать, ни делать что-либо самостоятельно. Благо, даже на пенсии все равно хоть один начальник, да остался - КВ, от которой и можно было всю оставшуюся жизнь получать столь необходимые для существования указания.

Если у инфантильных личностей появилось бы свое королевство, его бы несомненно выбрали королем. Все, что ему следовало сделать в этой жизни, он получал в форме развернутых инструкций КВ. Васька, сделай это. Васька, посмотри то. И он делал. Делал молча, не обращая внимания на то, что все вокруг заняты делами более интересными, чем "починять" и "смотреть". А потом, когда все было сделано, он смиренно ждал оценки, которую после тщательного изучения качества исполнения, оглашала КВ.

А через год состоялась свадьба.

А еще через год родилась дочка. Врачи сказали, что у ребенка повышенное внутричерепное давление. Это известие было в целом встречено в расширенном составе семьи спокойно. "А что вы хотите? - Успокаивали врачи. - Роженица-то далеко не девочка! В эти годы порой уже бабушками становятся. Ребенок? Стабилизируется. Сейчас это сплошь и рядом. Чай, не в джунглях живем, кругом люди, советская бесплатная медицина".

Но КВ так не считали. Когда она услышала об этом давлении впервые, выражение её лица резко изменилось. Несколько минут она сосредоточенно пережевывала это известие и, наконец, выдала:

- Я этого так не оставлю. Во всем врачи виноваты... Они... Я ещё разберусь... И решу... будем ли брать ребенка.

- Что? Чего брать? - не понял тогда Слава.

Наконец, дошло:

- Что вы такое говорите?

- Подумаю, - коротко и веско заключила не начавшуюся дискуссию КВ. И, как бы великодушно допуская мысль о том, что на этот счет могут быть и другие мнения, ещё раз повторила, слабо шевеля губами, словно ещё раз просчитывая варианты выхода из такой сложнющей для себя ситуации:

- Подумаем.

О чем она могла "думать" оставалось загадкой.

Он тогда не стал с ней обсуждать эту тему. Обсуждать - это значило нервировать уважаемую тещу, подвергать её умозаключения критике. Все это всегда заканчивалось крупной разборкой с женой, которой та непременно жаловалась. Стоило ли огорчать женушку в столь ответственный период? Правильно. Вот он и молчал.

Только через пару лет Рыжий, уложив дочку спать, спросил:

- Ты не замечаешь, что после моего выхода из роддома с моей мамой что-то случилось?

- Замечаешь, - ответил он и кратко рассказал этот диалог под окнами роддома.

- Не говори ерунду. Не могло быть такого.

- Не могло, так не могло, - согласился Слава.

Он вообще терпеть не мог спорить с людьми, которые не умеют во время обмена мнениями слышать собеседника. Переубедить их все равно невозможно, а энергии уйдет - за три дня не восстановишься.

Через несколько лет (дочка ещё не ходила в школу) тесть с тещей прекратили со ним всякое общение, окончательно поставив крест на заоблачных мечтах на тему "большой семьи". Последним камнем преткновения в наших все чаще возникающих разногласиях и, одновременно, последней каплей нашего взаимного долготерпения, стал, как это не покажется неправдоподобным, тещин зуб. Как-то днем КВ заехала, по обыкновению, поболтать с дочкой и поиграть с внучкой. Ей ещё было далеко и до шестидесяти, но она уже плохо слышала и её голос, как у всех страдающих этим недугом, был хорошо слышен сквозь несколько предусмотрительно прикрытых дверей. Даже не прислушиваясь, Слава все равно ощущал себя на кухне, где КВ рассказывала Рыжему о своем походе к зубному, естественно, по её словам, черствому и бесчувственному бракоделу. Она усиленно шепелявила и все кричала жене, чтобы та ещё раз взглянула на такую "работу".

- И шо мне шаперь! Шо мне шаперь делать? - засыпала она Рыжего риторическими вопросами, когда та, стараясь как-то успокоить её, советовала обратиться к другому врачу и обещала полностью инвестировать этот "второй поход Антанты" на её рот.

Когда вся история злополучного первого похода была пересказана по третьему разу, жена, видимо, нашла более важное занятие и КВ, к ужасу Игоря, переместилась в комнату, где он мирно готовился к лекции. Отношений давно уже никаких не было и ему и в голову не могло придти, что она вдруг сюда заглянет.

- Ты поглыды, поглыды шуды. Шо наделал, мержавещ! - по обыкновению запросто, без ненужных, на её взгляд, интеллигентных вступлений типа "Добрый день!" и "Погода сегодня…", начала она.

- Шморы шуды!" - командовала по привычки она, наседая на него с широко открытым, дополнительно растянутым пальцами за уголки губ, ртом.

Он непроизвольно отпрянул. Подобным экзекуциям его никогда не подвергли ни родители, ни отпетые хулиганы в далеком детстве.

- Извините, мне это неприятно, - набравшись храбрости, выпалил он одним духом.

Когда ему стало сорок, он решил для себя, что пора бы хоть в последнюю треть жизни говорить людям то, что думаешь, а не то, что они хотят услышать. И черт его дернул тогда так решить! Но сказано - сделано. Отступать от своих решений - не уважать себя.

Сначала КВ даже и не услышала Чистякова, продолжая раздирать свой рот и раскачивать одним освободившимся пальцем только что вставленный протез.

- Выжышь шо там? - не то спрашивала, не то приказывала она.

Он постарался придать своему лицу выражение ученика, которого пытаются уличить в использовании шпаргалок.

- Нет, не вижу. И, извините, смотреть не хочу!

- Шо? Шо ты говорышь?

- Не хочу! - громче повторил он и для большей убедительности подтвердил свои слова усиленным мотанием головы в разные стороны.

- Ты! Ты! - она так и не нашла слов, хотя можно было и без них понять, что он был вновь молчаливо причислен ею к отряду мержавцев и бракоделов.

Рыжий, услышав её крики, прибежал с кухни, и по одному её взгляду Слава понял, что вновь придется в чем-то оправдываться и терпеть как минимум недельную молчаливую забастовку своей "второй половины".

- Пошли, мама, пошли со мной, - сказала она и увела КВ на кухню, откуда та вскоре без слов покинула квартиру.

На этом этап построения "большой семьи" в его жизни окончательно закончился. Впервые отказав теще, он получил в результате то, что могло случиться гораздо раньше - полное исчезновение новых родственников из своей жизни. Они освободились от него и стали жить своей жизнью, где каждый, наверное, говорит только то, что хочет услышать собеседник и показывает то, что хочет. Вместо внучки они сразу же завели маленькую вечно тявкающую собачку с нормальным внутричерепным давлением и прекратили свои приезды. Интересно, а если бы он с самого начала не кивал им, поддакивая и одобряя, а говорил прямо, то, что думал? Возможно, тогда бы и не наступило такой развязки, когда припоминается все накопившееся за многие годы. Да, что толку сейчас гадать?

Впрочем, в его жизни практически ничего не изменилось, только вся нагрузка по воспитанию дочки, до этого разделенная между бабушками "с обеих сторон", легла на плечи матери.

Но все это случилось только через несколько лет. А тогда…

 

 

ГЛАВА 5.

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

 

… А тогда к нему пришла беда. Настоящая.

Началось все со странных судорожных болей в ноге. Они приходили все чаще и чаще. Одновременно стали мучить сильные боли в голове, потери памяти. Жена в то время ещё лежала на сохранении. Пошатнулось здоровье у отца и матери. Во-общем, как водится, все одно к одному. Чистякову тогда казалось, что он остался один на один с каким-то невидимым врагом, разрушающим его изнутри днем и ночью, с острой болью выскребающим живые клетки.

Пошел на работу - во время лекции отказали ноги. Было очень неудобно перед студентами и почему-то стыдно. Ноги не шли, стали как ватные. Впечатление такое, как будто отсидел. Потихоньку-помаленьку, с большим трудом, опираясь на стены, доковылял до кафедры. Попросить кого-нибудь довести стеснялся. Навстречу шли студенты и, как ему казалось, улыбались. Ему тогда ещё показалось, что все вокруг принимают его за пьяного. Наверное, так и было. На кафедре сидело несколько человек, из которых только один понял, что дело серьёзное. Вызвали скорую. Приехали молодые ребята, сказали:

- Бывает, небольшой инсультик, через пару-тройку месяцев встанешь на ноги.

Не получилось.

 

После нескольких обследований нашли опухоль головного мозга. Родители стали искать клинику, где можно было бы сделать такую операцию. Оказалось, что их в Москве раз-два и обчелся. И во все, кроме одной, одинаково сложно попасть. Как всегда, огромные очереди, необходимость звонков и писем сверху. Выбрали клинику им. Бурденко. Начали искать помощь у знакомых представителей поднебесной номенклатуры. Таких оказалось двое. Один - Рубаков - был когда-то слушателем отца (отец был специалистом в области криминалистики и последние тридцать лет службы посвятил преподавательской работе), а в тот год занимал солидное положение в окружении президента. Второй - Ташков - был мужем одной из бывших сослуживец Рыжего, представлял другой поднебесный клан - экс-премьера.

Чей звонок, в конце концов, помог, неизвестно, Но при оформлении документов заведующий онкологическим отделением, недоуменно косясь на непрезентабельный вид Славы, проворчал:

- Сколько больших людей отвлекли вы, однако, своей болячкой! То и дело приходилось срываться к телефону!

Потом, правда, взглянул в его осоловевшие от боли, безразличные ко всему, глаза и добавил, смягчившись:

- Да, ладно, не переживайте, родители! Подлатаем - будет как новенький. А ты, держись. Не подведи!

На всякий случай, конечно, взяли расписку, что, мол, не никто не будет иметь претензий в случае фатального исхода и начали "латать".

А мозг, тем временем, выдавал такие интересные умозаключения, что хватило бы на несколько научно-фантастических книг, если бы, конечно, работала память и пальцы парализованных рук.

Через день приходил лечащий врач. Он говорил что-то успокаивающее, и из его рта резко пахло запахом сухого корма для рыб. "Наверное, в прошлом рождении был аквариумной рыбкой и с тех пор еще не почистил зубы", - медленно, словно бегущая строка в новостях для глухих, поплыла по неохваченным болью извилинам мысль. Потом какое-то черное поле. Постояло перед глазами, постояло и стекло вниз, как время у Дали. И поплыла следующая: "А, может быть, это человек-чистильщик? Ведь есть какие-то маленькие птички, которым крокодилы позволяют чистить свои зубы. Вот и этот нажрался сухого корма и пришел. Сухой корм у крокодила? Какого крокодила? Какой сухой корм? Мысль замкнуло саму на себя, она вспыхнула ярким пламенем новой боли, и исчезла.

Он заснул и уже во сне увидел в картинках третью мысль из этой серии: "Лечащий врач - это человек-кормушка. Сидит на дне аквариума с открытым ртом и кормит рыбешек. В детстве Чистяков имел с десяток рыбешек в круглом, похожем на верхнюю часть скафандра космонавта, аквариуме. Перед тем, как посыпать корм в плавающее пластиковое колечко, он всегда легонько стучал по стеклу аквариума ногтями. Рыбки знали этот сигнал и спешили на трапезу. А здесь и стучать не надо. Он сам приходит, садится на стул и открывает рот. Стоп! Разве его держат в аквариуме? "Держат, держат", - спешит успокоить остатки рассудка еще одна, невесть откуда появившаяся, озорная, на первый взгляд самая здоровая из всех, мыслишка. Он понимает, что необходимо зацепиться именно за неё. Именно она выведет его из этого дремучего леса затухающего сознания, в котором пустые размышления еще возможны, так как абсолютно безболезненны. Но вопросы! Эти вопросы ставили в тупик мозг. Мозг зависал, как маломощный компьютер, не находящий достаточного объема памяти для решения несложных проблем. Потыкавшись в безнадежье и бессильно проурчав, он перегружался, и начинал поиски решения проблемы вновь, с болью прокладывая дорогу хоть какой-нибудь маломальской логике в своих размышлениях. Со временем, не столько по разумению, сколько по постепенно устоявшемуся рефлексу "вопросы - это боль", мозг приучал себя не задавать никаких вопросов и только медленно и незамысловато размышлять, осторожно цепляя одну простенькую мысль за другую.

Так рождалась цепочка маленьких решений, с помощью которой можно было решиться и на более сложное действие. Рискнуть и попробовать вспомнить то, что было вчера, позавчера, год назад. Но осторожно-осторожно, чтобы не порвать тонкую связь времен в своем покалеченном разуме. Казалось - порвешь и провалишься в черную бездну небытия, из которой уже никогда не найдешь дорогу назад.

 

 

Капельницы - таблетки - каталки - уколы - бритьё ноющего странной, острой, пульсирующей, незатухающей болью обтянутого кожей черепа - трепанация с удалением поврежденной части мозга - лучевая терапия. Можно было бы описать и подробнее, да зачем? И кто знает, от чего это бывает? Случилось и всё. Значит расплата за что-то. Значит, так надо. Судьба.

И вообще, не все так мрачно в этой жизни, как представляется на первый взгляд. Пребывание какое-то время в госпитале или больнице для любого человека - дело, несомненно, полезное и познавательное. Появляется уйма времени отдышаться, осмотреться, одуматься, наконец. Ведь его всегда так не хватает в этой житейской суете. Все куда-то спешим, не успевая подумать: а надо ли это нам вообще? Да, любой перелом конечности, дает такую замечательную возможность. А уж если судьба занесла в онкологию, где с утра до вечера лежишь и слушаешь разные жуткие вещи о тех, кто лежал вон на той и вот на этой койках, то полезные для себя вещи хочешь - не хочешь, а так и лезут в оставшиеся после операции кусочки мозга.

Душа, не то, чтобы куда-то отлетает, но все-таки немного поднимается над бренным телом и видит то, что самому телу видеть пока не суждено.

 

Высоко сижу,

Далеко гляжу,

Вижу, вижу…

 

И видит себе то, что суета это всё была вокруг, суета. А впереди… Впереди уже не так уж много, как хочется.

Но это все душа видит, а она никогда подробно ничего не рассказывает. Так, наблуждается где-то ночью, сон подбросит: гадай себе с сонниками, что бы это значило. Или в той же больнице что-то углядит и не скажет. Так, что-то смутное и неясное. Понимай, как хочешь.

Вот и получилось, что весь этот период запомнился ему очень слабо, как в каком-то страшном сне, который и был вроде бы каким-то жутким и зловещим, но что именно было - уже не припомнить. Самые яркие воспоминания остались, пожалуй, только от дней, проведенных в реанимации.

Казалось бы, все позади. Он лежал и потихоньку отходил от наркоза. Боль еще оставалась, но это была уже совсем другая боль. Он все еще оставался в каком-то пограничном состоянии, между жизнью и смертью. Лежал на высокой кровате-каталке с высокими железными бортами, похожими на ограждения, которые стали делать на верхних полках купейных вагонов и старался ни о чем не думать. Голова была вся перевязана и кровь, просочившись через бинты, постоянно делала на подушке большое, круглое, влажное, красно-коричневое пятно.

Слава лежал и постепенно начинал понимать, что силы, которые он собирал все последние месяцы на то, чтобы не сбежать от этой операции, не спрыгнуть со своего 16-го этажа, не реветь всякий раз, когда кто-то приходит проведать, - все эти силы уже закончились.

Ему уже было ясно, что все, что с ним было до этого, ушло в прошлое. Начинался новый период существования, Существования совсем с другим статусом - статусом практически беспомощного инвалида, который на миллиметр голову поднять боится, понимая, что нельзя. Нельзя, потому что будет запредельная боль. Нельзя, потому что так хочется жить, несмотря на все это.

И еще понимал, что второй раз никогда не сможет пройти через все это, не сможет и не пройдет. Лучше уж сразу с шестнадцатого…

В реанимации он был не одинок. Рядом лежали еще несколько таких же бедолаг, как и он. Света было мало. Лишь из окна в стене. За ним стол и люди в белых халатах - пограничники, хозяева этой зоны. Наблюдают. Полезное все-таки это занятие - наблюдать. Вот входит сестра, подходит к одной из коек. Судя по её словам, на ней лежит мальчик. Странно. Больница-то взрослая. Она говорит с ним, как со старожилом этой комнаты. Очень странно. Может, все ему снилось, и не было никакого мальчика?

К Чистякову она не подошла. Он вновь закрыл глаза и уснул.

Потом, уже ночью, он открыл глаза и видел много-много белых силуэтов, ходящих по комнате. Возможно, это был какой-то расширенный врачебный обход. А может, это были души, пришедшие уговорить кого-нибудь из соседей по койке-каталке пойти с ними? Но и из них никто не подошел.

С одной стороны, пытался тогда рассуждать он, это, конечно, хорошо. Это было бы несколько преждевременно. Впрочем… Да, нет. Дочка только что родилась. Родители верят. Все-таки преждевременно.

С другой… Он всегда верил, что иногда, после клинических смертей или иного приближения к черте, с людьми случаются разные перевоплощения. Иногда весьма полезные. Например, человек никогда не знал толком ни одного иностранного языка, а после этой самой черты вдруг стал запросто выдавать такое… Или, например, на пятом десятке начал прекрасно рисовать, сочинять музыку, писать стихи. Может быть, конечно, просто до этого у человека было мало времени на все это или он просто решил, что остаток жизни следует провести несколько более содержательнее. Кто знает, что там происходит на самом деле?

Сам Слава, например, верил, что все это от того, что старая душа отлетает ненадолго. Так просто, чтобы проверить себя в списке очередников, например. А в это время на её место (по какой-то бюрократической неразберихе, присущей жизни как до, так и после смерти) влетает другая, только что отлетевшая от другого человека и по каким-то причинам тоже не воспарившая вверх, на суд божий. А тот, другой, может быть, был несравненно талантливее. Таким образом, человек может продолжить жизнь как бы "за того парня", получив "призовую жизнь", вместо того, чтобы уйти за черту.

Но, впрочем, никто не подошел, ничего не влетело. Да и как могло влететь, если Слава сам не отпускал душу свою, терзая и терзая её этими грешными мыслями?

 

 

Лежал один и думал о том, чтобы выжить, наслаждаясь тем, что на этом уровне рубка работает. Только одни простые операции. Вот сейчас начну приподнимать правое веко. Ура! Что-то вижу!. А сейчас попробую пошевелить пальцами рук. Короче, приехали. Конечно, эти тренировки дадут какой-нибудь результат и он сможет стать механическим, для выполнения "несложных поручений". Возможно, сбылись, наконец, зодиакальные предсказания, так популярные в школьные годы при выборе профессии: быть ДЕВАМ исполнительными клерками, хорошими библиотекарями и архивариусами. Раскладывай все по полочкам, описывай-пронумеровывай и выдавай себе с утра до ночи по требованию. Вам завтрак? Пожалуйста! Разговоры? Пожалуйста. Любви-дружбы? В любое время! Заходите ещё!

В принципе, чего расстраиваться? Все мы библиотекари.

А было бы здорово, если бы человеку, как компу, можно было бы вынуть-вставить и порядок. На компьютерном языке, поапрейдиться малость где-нибудь в переходе метро и пойти дальше. Зашел, сел, просканировался, подключился к диагностическому прибору, узнал, что не в порядке. Получил направление. Пошел в клинику. Вынули забарахлившее сердце/почки/печень или удалили лазером, вставили донорские. Или, например, лег на полчасика под аппарат - тебе запрограммировали клетку испорченного органа из твоего же ДНК на бесконечное деление-обновление без перерождения в злокачественную. "Все, теперь все нормально. Иди работай дальше". Красота! Только вот самоубийств, при этом, конечно, будет больше. Не все найдут в себе силы жить вечно. Причины будут разные. Но это не проблема. Свобода выбора человека должна быть во всем. Хочешь закончить свой земной путь - вперед, приходи на передвижную районную станцию, там тебя усыпят, разберут на донорские запчасти. А то, что останется - родственникам отдадут в термосе. Хороните, сжигайте. А душа? Она не пострадает. Она уже будет далеко. С богом.

 

 

Чистяков не считал дни, проведенные в реанимации. Все они, как уже говорилось, показались ему одним долгим бредовым сном. Но все рано или поздно заканчивается. Закончился и этот эпизод его жизни - перевели в общую палату.

Шесть коек. На четырех из них - такие же, как он, выжившие в до операционный и операционный периоды. Сейчас лежали с забинтованными бритыми трепанированными черепами. На двух - новенькие. У этих еще все впереди.

Примерно через день по утрам обход. Один раз Чистяков решил полностью проигнорировать эти никчемные, на его взгляд, смотрины. Обходы так надоели, что он с вечера проглотил двойную дозу снотворного, чтобы понежиться утром. Думал: обход будить не будет, пропустят. Завтрак (кашу, хлеб, масло, чай) поставят на тумбочку. Никуда не денется.

Не получилось.

Какой-то незнакомый бородатый мужичок с круглыми бегающими глазенками и железной фиговинкой в руках, стоял над ним и чему-то очень противно ухмылялся.

- Ну-с, батенька, - заговорил он, и голосок оказался под стать ухмылке, - и как выглядят эти Ваши "пришельцы"?

- Да нет, это не тот случай, - вмешался стоящий за ним лечащий, - пришельцы в следующей палате.

- А-а, ну да… Так на что жалуетесь, голубчик? - На ходу сымпровизировал бородатый.

Слава давно ни с кем не разговаривал и ему захотелось поведать "о сокровенном" даже такому жуткому на вид типу:

- Знаете, доктор, - начал он, - сны какие-то нехорошие у меня.

- Да-с, и что же нам снится?

- Да вот, вчера, знаете, приснилась какая-то незнакомая баба голая. Ну, девица.

Борода заметно заинтересовалась, немного нагнув голову. Может быть, считала, стеснительная, что ему не удобно об этом говорить громко.

- Пришла, - продолжил Слава, - сидит у меня дома и не уходит. Я ей говорю: "Уходи! Жена скоро придет! Не нужна, мол, ты мне, уходи!" А она в ответ только улыбается, представляете? А сама пышнотелая такая, вся розовая, будто только из бани.

Бородатый задумался: то ли представлял пышнотелую, розовую девицу, то ли подбирал эти симптомы к перечню заложенных у него в памяти болезней.

Чистяков говорил медленно, не поднимая с подушки головы, чтобы, как он думал, не сместились кусочки распиленной черепной коробки и не началась вновь адская боль, сопровождавшая каждое её движение. Мужичок смотрел куда-то в окно. Это было далеко не то, что он хотел бы услышать от больного.

- А сегодня ночью вообще такое приснилось: хожу я по лужайке и руками большущих белых бабочек ловлю, понимаете?

- Что именно мне понимать? - Нетерпеливо переспросила борода и добавила:

- И что же нас в этих снах беспокоит?

- Ну, знаете, - начал объяснять я, - я снами давно занимаюсь. Голые девицы и белые бабочки - к болезням все это. Понимаете?

- Что же тут не понимать, батенька? - он переглянулся с лечащим, обменявшись с ним неприятными ухмылками. - Вы сами-то понимаете, где находитесь? Больница это, онкологическое отделение, а не спортивный лагерь. Здесь лечат. А лечат, знаете ли, всегда только больных. А больные - это те, которые болеют. Понимаете?

"Псих какой-то, - подумал Слава. - И как таких психов к нам пускают? Тоже мне, врач".

Но вслух все это бороде, конечно же, говорить не стал, что-то остановило. Да и лечащий здесь, рядом. Неудобно. Поэтому только спросил:

- Скажите, доктор, когда я выздоровею, когда такие сны перестанут сниться?

Борода ещё раз переглянулась с лечащим и сказала:

- Для вас, батенька, здесь сделали всё, о чем в вашем положении можно было только мечтать. Сделали всё возможное, чтобы вам вообще что-то там снилось. Вам это ясно? А вот, сколько лет вам будет что-нибудь сниться, это уже одному богу известно. Ясно? Так что радуйтесь любым снам!

И ушел. Ушел, как мавр, который сделал свое дело.

А Слава лежал и думал о том, что дело действительно уже сделано, и ничего изменить нельзя. Действительно, здоровье - это такая штука, которую в любой день можно потерять, но найти вновь - никогда. В лучшем случае, можно будет как-то приспособиться к жизни в новом состоянии, не больше. Приспособишься - останешься. Не приспособишься - вымрешь как сухопутные ящеры во время потопа.

Сейчас, когда уже прошло столько лет, запомнившиеся слова бородатого стали очень напоминать ему фабулу современной рекламы жвачки: "Мы обещали только свежее дыхание".

 

С работы все ещё заходили, рассказывали о "новых веяниях", главным образом заметных только переименованием кафедр. Кафедра "Истории КПСС", например, стала вдруг "Кафедрой истории политических партий и движений". Шутили: "Помнишь, улицы переименовали? А грязь под ногами всё та же. Так и живем".

Выздоровление шло медленно. Левая половина тела не слушалась и оставалась безучастной к командам из "рубки". Рука, нога и часть лица были как бы сведены общей судорогой. Он ничего не мог с этим сделать. Ничем не мог помочь своему телу. Не помогали ни облучения, ни таблетки. Первые полгода был "колясочником". Отец, мать, жена по очереди возили его на лучевую терапию из дома в госпиталь и обратно. Кровать - коляска - машина - стол - машина - коляска - кровать. Вот и все развлечения.

Он сидел в кресле-коляске безучастно, солидаризируясь со своей левой частью, с отрешенными, лишенными интереса к окружающему миру, глазами. И ему было абсолютно безразлично, что творится вокруг. Волосы начали выпадать, клоками оставаясь на подушке и в шапке уже с пятого сеанса луче терапии. Остались лишь небольшие островки из тонких, необычно мягких волос за ушами и внизу затылка. Не было сил и желания о чем-то думать. И стыдно уже не было. Колясочник, он и есть колясочник. Руку не протягивал - так чего стыдиться?

Не было сил даже самостоятельно помыться. Отец уже не мог, как в детстве, забросить его в ванную, но всеми силами помогал Славе перевалить туда свое непослушное тело. Хорошо ещё, что после операции он потерял килограмм 20. Но все равно, для отца это был уже неподъемный вес. В то время к нему уже почти через день стали наведываться "скорые", что-то кололи и уезжали. Он виновато извинялся за причиненное беспокойство и благодарил, благодарил своими "спасибами", не замечая, что на дворе уже наступает совсем другая эпоха.

 

Во ВТЭКе Чистякову дали вторую нерабочую группу. Правда, дали только на год, пообещав:

- Восстанавливайтесь, через год приходите. Не будем загадывать, конечно, но, если все будет хорошо, переведем на третью, будете опять работать.

Он забыл тогда у них спросить, что они подразумевали под словом "работа".

А ещё через полгода, понемногу заработала левая рука. Правда, вскоре стало ясно, что это практически предел возможного: левая нога так и осталась неуправляемой, сведенной судорогой. И его кенгуриная, на костылях и с сумкой на животе, походка навсегда перевела его в разряд людей с совершенно иным, по сравнению с большинством, качеством жизни. Слава не чувствовал свою левую ступню, стеснялся костылей и был очень рад, когда накопил, наконец, денег на первую коляску.

Мать жила отдельно, но приезжала каждый день и гуляла с ним, подталкивая двухколесное чудовище, и вспоминаю не только разные интересные эпизоды из их жизни, но и свою молодость.

Но шло время. Чистяков начинал тяготиться своим постоянным сидячим положением и вновь нет-нет, да и вставал на костыли.

Стал один выходить на улицу и, потихоньку перебрасывая свое тело вперед, вспоминал свое колясочное прошлое. Что лучше? Что хуже? Поди, разбери. Тогда отовсюду на него смотрели любопытствующие, немного со страдальческие, взгляды. Но не было никакого хамства. А сейчас? То и дело, пытаясь обойти, вываливали за шиворот: "О, боже, да иди же ты, наконец". И вот именно теперь и становится действительно стыдно и обидно за свою неуклюжесть. И куда все так спешат?

А было это все в 1991-ом году. Кто его ещё помнит, может представить, насколько сложно было в то время начинать новую жизнь, осваиваться в абсолютно ином для себя положении в этом мире. Страна, в которой так долго практически ничего не менялось, все было стабильно и размеренно, понеслась как опаздывающий куда-то экспресс. Сколько здоровых-то людей не смогли найти себе места в нем!

Но все когда-то проходит. Прошел и этот год. Ободренный втэковскими обещаниями, он решил напомнить о себе на работе. Поднялся, подтягиваясь по перилам, на кафедру, откуда год назад его вынесли на носилках. Смотрит: сидят его коллеги, большинство из которых ему в матери годятся, заполняют учебные планы. Каждая занята своим делом. И почувствовал он тогда себя внутри репиновского творения "Не ждали".

- О, Вячеслав Петрович пришел! Проходи, проходи, - увидел его, наконец, заведующий, единственная на кафедре единица мужского пола, вот уже лет десять собирающаяся на пенсию, но каждый раз в последний момент меняющая свое решение. - Подлечился? Молодец! Мы говорили, выкарабкаешься! А вот с карьерой твоей, пожалуй, все, конец. Забери документы в отделе кадров. Не думай, на твое место, конечно, никого не берем. Сам понимаешь, одни сокращения у нас сейчас.

- Но почему, почему? Я могу! - пытался Слава как-то выразить свой протест, чувствуя, как сразу же предательски зашевелились мышцы лица, и еще сильнее свело мышцы единственной более-менее опорной ноги.

- Ты же сам должен понимать, - ответила ему подоспевшая на помощь заведующему одна из преподавательниц. - Понимаешь, - после таких операций, могут бы рецидивы, а нам нужна стабильность.

- Но никто же не может гарантировать, начиная учебный год, что доживет до его окончания, никто!

- Знаем. Но у других, согласись, все же больше шансов, поэтому и прав оставаться на своем месте… Да ты не переживай. Отдохни.

- Отдыхать можно месяц, два, год. А мне - всю оставшуюся жизнь? Я же всю жизнь, все 20 с лишним лет проучился и больше ничего не умею, как преподавать свой предмет! Да я же своим возрастом вам всю кафедру омолаживал!

- Ну, ладно. К чему нам сейчас об этом говорить? Подыщи что-нибудь другое.

- Сторожить? В ларьке-палатке торговать?

- Ну, не знаем. Мы тебе только добра желаем. Будет время - звони.

- За доброту вашу отдельно спасибо всем, а время у меня, конечно, будет, - ответил Чистяков и ушел.

Но не сдался окончательно.

Пошел в министерство образования. Там его окончательно порадовали, сказали, что все, мол, правильно, после подобной операции он не сможет больше работать по специальности. Не сможет преподавать, писать пособия и даже консультировать. Отдыхайте, дорогой товарищ! И дали 120 рублей пенсию. На двоих с дочкой. Нет, так нет. Во время очередного посещения ВТЭКа он изменил срок второй группы инвалидности с "ежегодной переаттестации" на б/с, что означало - "бессрочно".

Так Чистяков к своим 30-ти годам стал не только кандидатом наук, доцентом, но и нетрудоспособным инвалидом без права работы по специальности. Выдумают же такое!

Когда человек лишается всего, к чему привык за долгие годы, он начинает чувствовать себя в шкуре церкви, которую большевики отделили от государства. Остается два пути: смириться и чахнуть или встречным иском объявить собственное отделение от государства и начать самостоятельную, независимую от этого равнодушного бюрократического монстра, жизнь. Слава не был героем, но все-таки выбрал второй путь. Жить то надо.

Первые месяцы после операции он думал даже о том, что будет жить за городом, подальше от всех знакомых своей "прошлой жизни", заведет собак, разведет кроликов да хрюшек. Потом, со временем, эти мысли куда-то исчезли, как будто их и не было вовсе. Городская жизнь продолжилась, но все стало иначе. Сначала он даже не понял, в чем дело. Потом, когда прошло два-три года, понял, что дело в недообщении. И как он мог не заметить это раньше? Где все его многочисленные друзья-знакомые? Где говорливые, распевающие, танцующие и острящие компании, которые с приглашениями и без проводили большую половину недели в его холостяцкой однокомнатной квартирке? Да и потом, в "супружеской жизни", не раз и не два проводящие с ним время? Где все они? Да, их действительно стало значительно меньше после второй свадьбы, но это была практически незаметная потеря - самому хотелось отдохнуть от суеты, отгородиться от неё семейными заботами. А потом... Потом это недообщение стало заметнее с каждым месяцем, каждым днем.

Что делать? Начать "обзвон по списку"? А что говорить? Как, мол, дела? Чего то ты совсем пропал/пропала. А я еще, между прочим, жив. Еще чего! Это унизительно, да и не стоит того.

Изредка стали появляться временные "знакомые по интересам": родители дочкиных одноклассников, соседи, совместно с которыми раз в год готовил своего престарелого "железного коня" к техосмотру, лавочно-остановочные разговоры с совершенно незнакомыми людьми, которых больше и не увидишь никогда.

По поводу старых друзей у него даже родилась теория, которую он назвал "закон Омарчика". Этот Омарчик, как помнится ещё со времен внеклассного чтения начальной школы, был совсем не такой добрый, как его брат - Хоттабыч. Вернее, он был, наверное, таким же добрым, но когда-то давным-давно, когда ещё не был помещен в кувшин - гарант многолетнего недообщения.

Согласно этой теории, Чистяков, почувствовав первые симптомы душевного дискомфорта, сказал себе: "Всякий из старых знакомых, кто вспомнит меня и навестит, будет достоин нашей с ним дружбы". Но никто не вспоминал и не спешил стать достойным.

Прошло ещё года три. И тогда он ещё раз сказал себе: "Каждый, кто вспомнит меня и напишет покаянное письмо или позвонит с добрым словом, типа: "Ты уж прости меня, старого засранца. Сволочь я последняя. Извини меня, пожалуйста. Плюнь и забудь. Я завтра подъеду, хорошо?" Или, например: "Приезжай завтра, давно не виделись. Посидим, поболтаем". Каждый будет мною искренне прощен и, кроме этого, я сделаю максимум возможного для того, чтобы наша дружба постоянно подпитывалась общими интересами, а не играла роль кредитной карточки добрых дел, оплачиваемых словом "дружба". Но и теперь никто не писал, не звонил, и не стремился "быть прощенным".

И тогда он обиделся не на шутку. Обиделся на всех и вся и сказал себе: "Кто бы из старых знакомых теперь не вспомнил обо мне, не позвонил, не написал, не приехал - всем теперь будет один мой ответ: "Поздно, батенька. Поздно, матушка. Поезд ушел".

Но говорить эти подготовленные слова было некому, и он вскоре забыл свои клятвы, как забыл и лица старых друзей и знакомых, забыл и многие имена. Да, действительно было что-то типа... Да, там ещё был... Как его? Ну, веселый такой? Во-общем, давно это было. Может быть, даже и не было. Не было и все.

Наверное, можно было просто приподнять немного правую руку, как учил герой одной из астраханских мыльных трагикомедий, приподнять её и... резко опустить. Главное, успеть сказать: "А ну и хрен с ними". И тоска бы обязательно отступила, отпустила из своих грубых объятий сердце и, прорывающаяся наружу тугим, болезненным кашлем, покинула тело. Хотя бы ненадолго.

Но он, как говорится, пошел другим путем. Он стал мстить. Причём, всем подряд, потому что по его глубокому убеждению все люди в принципе одинаковы. Разве мало у него было знакомых и даже тех, которые называли себя его друзьями? Разве он когда-нибудь отказывал кому-нибудь в хороводе просьб и уговоров? И что? Кто-нибудь вспомнил о нем за эти годы? А разве он один такой? Значит, другие тоже забыты всеми, с которыми их сводила жизнь в прошлом, более качественном их периоде жизни. С волками жить - по волчьи выть. Все воруют друг и друга, сколько могут. И во все времена это называлось одинаково: экспроприация нажитого у тех, кто не может за себя постоять, не может защитить свою собственность. Сильный всегда прав. И не имеет значения, каким оружием он пользуется: несправедливым, в неразберихе принятым законом, мордоворотами со стволами или обыкновенными письмами. Все воруют друг у друга, все тащат, что "плохо лежит", а значит, слабо охраняется. Только дай человеку хоть малюсенькую власть, возможность управлять другими, и он уже рекрут в многомиллионной армии чиновничества, способного увеличивать свои доходы буквально из всего, что попадается на глаза.

И что в этом случае делать? Когда всем только давай, и давай. Когда пенсии скоро не будет хватать и на то, чтобы заплатить за квартиру? На паперть? Ну, уж нет!

И он, проникнув в один из многолюдных почтовых серверов, послал от имени какого-то зарегистрированного лоха свою первую емелю-страшилку "Господа! Братва! Товарищи!" с требованием отстегнуть боевому центру "Армии Справедливости" сумму, которая, по его мнению, была не столь обременительна для получателя. (Подробнее об этих проделках Чистякова см. повесть "СК37Т"). Адреса брал из рекламных газет. Не всех подряд, конечно. Делал выборку. Он понимал, что производителей, так сказать, материальных ценностей трогать пустое. Этих не испугаешь, да и брать с них нечего. Зарплаты всегда задерживали, а бартером кому надо? Так что, пусть уж лучше работают спокойненько, без нервов, преумножая народное достояние. И с чиновников, к сожалению, не возьмешь, хотя ох как хочется. Но это, наверное, один из тех вариантов-исключений, когда очень хочется, но нельзя.

Оставались различные посреднические фирмы из сферы торговли и услуг. А таких, как известно, в любой газетенке, как грязи. Эти не обеднеют. Выбирай любых. По теории больших цифр ежемесячно разошлешь сотню-другую страшилок - один-два через пару-тройку месяцев точно дозреют и раскошелятся.

Дело пошло. Вскоре он убедился, что, если действовать осторожно и не зарываться, то деньги, и неплохие деньги, будут капать с приятным постоянством, а вычислить, отследить его в инете при этом будет практически невозможно.

Главное: всё делать быстро и не забывать заметать за собой следы, оставленные в Сети. И ещё: никогда не жадничать, быть молчаливым, терпеливым и приставучим, как бультерьер. Много тяфкают только мелкие шавки. Серьёзная собачка на дешёвые понты размениваться не будет. Возьмет за яйца, и будет держать до тех пор, пока не будет так, как хочет она или её хозяин. А уж, что хочет хозяин - это ему решать.

Капля камень точит. Один раз клиент "не заметил" предупреждения, второй. На третий - рассердился и что-то там наверняка тявкнул в ответ ничего не подозревающему юзеру. Это уже лучше, теплее. Значит, начинает суетиться, нервничать. Ещё несколько емелек и начнет не на шутку волноваться. К тому же и, как известно, у страха глаза велики. Как начнёт оборачиваться на улице и в каждом прохожем видеть бойца этого никому невидимого Союза - так, считай, спекся. Выложит требуемую сумму, как миленький. Останется только взять поаккуратнее, а на этот счет у него тоже был продуман не один вариант.

 

 

 

***

 

Чистяков ещё раз вспомнил зиму 1991-го. В то время он потерял не только здоровье и карьеру, но и отца. Кажется, все это произошло в один день, хотя тянулось несколько месяцев. Отец умирал медленно, как догорающая, но все никак не желающая гаснуть, свеча. А умер очень неожиданно. Для всех. «Наверное, так со всеми бывает», - подумал тогда Чистяков, а позже часто ловил себя на неприятной мысли о том, что отец, быть может, как раз вовремя умер.«Времена не выбирают, - писал поэт, - в них живут и умирают». Вот и он умер как раз в свое время, в самом начале 1991-го. Не умер - сидел бы на диване у телевизора от "Скорой" до "Скорой" со своей аритмией; держался бы за сердце, а по ящику федералы все раздавали и раздавали бы гуманитарную помощь, теряя ежедневно десятки солдат. Мучился бы физически и душевно. И глаза бы его были всегда на мокром месте от унижения и бессилия что-то изменить. Как в детстве у Славы, когда он впервые посмотрел трагическую для всех малышей того времени концовку мультфильма о Мальчише-Кибальчише. А так… Он даже не увидел никаких Ельциных на танке, не говоря уже о горящем Белом доме и более мелких разборках…

…Слава подошел тогда к гробу и увидел розовый шрам, похожий на тот, что видел на своей голове через два зеркала, шрам от трепанации. И как раз на том же месте. Тогда он подумал, что видимо так надо было во время вскрытия. Только позже с удивлением узнал, что никто больше почему-то не видел никакого шрама. С тех пор, стал замечать подобные странности и понял, что в жизни все строго определено. Случайностей нет. И в отношении шрама тоже понял: отец занял его место, а он живет вместо него, доживает его жизнь, как и грезилось в реанимации. Отсюда и несвойственная его возрасту обидчивость, сверхмерная ворчливость и мысли о конце жизни. По крайней мере, думая так, он утешал себя. И это помогало…

В последние годы между ними иногда начинались разговоры «по душам», отца тянуло на воспоминания, сравнения своей довольно трудной жизни с сегодняшним днем. И его глаза каждый раз наполнялись слезами, ему становилось трудно говорить. Для того, чтобы уберечь отца от переживаний, Слава старался уводить разговор от, как он называл, сентиментов. Так разговор и не получился. Только однажды, буквально за месяц до смерти, отец присел в госпитале к нему на кровать и попросил, наконец, выслушать. Слава подумал, что, как всегда начнутся экскурсы в прошлое, затем слезы, но отец сказал совершенно спокойным голосом и совершенно иное:

- Не бойся, сына, я ничего не буду вспоминать. Я вдруг понял, что мне, к сожалению, абсолютно нечего вспомнить в этой своей жизни хорошего. Абсолютно. Даже удивительно…

И тогда Слава понял, пока совершенно неосознанно (это придет к нему значительно позже), но понял, что отец просто устал сопротивляться, хватаясь за те или иные воспоминания, как за спасительные соломинки. И ещё он понял, что именно он, его сын, и является одной из основных причин этих грустных и обреченных слов отца.

Ещё позже, вспоминая эти слова отца, он подумал: А что, если в свои последние часы я также отвечу дочке? Разве я буду в этом кого-нибудь винить, кроме самого себя? Вряд ли. Вот и отец скорее всего никого не обвинил. И с этими мыслями Чистякову становилось спокойнее.

 

В этот же год Слава, разделив судьбу большинства "товарищей соотечественников" потерял все свои накопления, безрассудно складываемые в течение многих лет в Сбербанк. На работе уже стали составлять списки на машины, гарнитуры и прочие составляющие элементы мечты простых советских людей. Многие записывались, активно откладывая "прожиточные деньги" на приобретение этих элементов. Верный стадному чувству, делал тоже самое. В итоге, как и миллионы других овечек, остался у пустого корыта.

 

 

ГЛАВА 6.

НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ

 

Правильно говорят, что все хорошее в жизни приходит всегда оттуда, откуда меньше всего ждешь. И так же неожиданно.

Во время своего репиновского похода на место последней работы, его увидели несколько студиозов, которым Чистяков еще год назад читал лекции и на семинарских занятиях рассказывал о своих впечатлениях о "современном положении в стране". История о том, что с ним потом случилось, еще не забылась в институте. Студиози дописывали дипломы и вовсю крутились, подстроившись к бешеному, по социалистическим меркам, ритму рыночных отношений. Купили за три-четыре (до скачка цен) тысячи старых советских рублей два поддержанных ЗИЛа (в Подмосковье многим воинским частям только-только разрешили продавать в частные руки списанную технику) и основали фирму с обыкновенным, в стиле "ретро", названием: "Светлый путь". Поставили на борта высокие дуги, обили их неплотно вагонкой, натянули новый брезент и, используя так кстати появившуюся возможность за гроши зазывать клиентов через газеты бесплатных объявлений начали "перевозить мебеля".

На первых порах только двое из них имели полученные в армии права на управление грузовыми машинами. Другие четверо работали грузчиками, в качестве спец-инструмента используя сшитые по росту кольцами куски пожарных рукавов, приходя с которыми производили впечатление профессиональных, бывалых работяг разгрузочно-погрузочного бизнеса.

Государственные транспортные конторы хирели на глазах и частный грузоперевоз уже не отпугивал широкие массы потенциальных клиентов. Жаждущих перевести свои вещи на другую квартиру или с дачи/на дачу хватало. Заказы сыпались с утра и до позднего вечера. Работать на телефоне у ребят времени стало совсем не оставаться. Мобильники были о-очень большой редкостью, да и как исхитриться вытащить тренькающую трубку, принять заказ, когда тащишь, к примеру, пианино?

Короче, студиози между собой пошептались и выслали к нему на дом гонца. Тот приехал и обстоятельно объяснил характер ставшей очень популярной профессии: "диспетчер на телефоне": берешь трубку, вежливо, но твердым, уверенным голосом узнаешь характер заказа (что везем, откуда/куда, есть/нет лифт и пр.), перечисляешь условия работы машины, грузчиков и… всё. Работа, в основном, сделана. Теперь остается лишь дозвониться до свободного водителя, передать ему заказ, да подсоединить к нему, если надо, "бригаду грузчиков" из 2-4 человек. Как правило, на малогабаритную квартирку хватало двоих. Если с пианино/роялем - посылается трое, и только на перегрузки из фур/вагонов можно выслать всех четверых. После выполнения заказа водилы уже сами отзванивают "обратку", а ему остается записать в свой актив 10% от общей стоимости заказа.

В начале, работая с двумя машинами, он ещё подумывал о том, чтобы вернуться к более творческим вариантам заработка в своем малоподвижном, сидячем положении. Ноги не слушались и с первых же "гонораров" он приобрел несколько новых аппаратов с базами и трубками, обязательно определителями номеров, чтобы можно было не терять время на ковыляние к звонку и перепроверять называемый клиентом номер.

Время шло. Постепенно Слава все увереннее въезжал в новое для себя амплуа, оброс другими водителями, бригадами грузчиков, страховщиками и охранниками.

- Этаж? Перечислите самые крупногабаритные вещи. Да. Да. Так. Записал. Его не надо будет разбирать? Нет? Да, нет, конечно же, разберут-соберут. И без мата - это я вам гарантирую. У меня каждый второй грузчик кандидат наук.

Клиенты не удивлялись. Время было сложное и безработных кандидатов наук в Москве было, что негров в Нью-Йорке: куда не плюнь, в кандидата попадешь.

- Но за отдельную плату, конечно, - продолжал он свою скороговорку… - На дачу? Запросто. До шестидесяти километров от Москвы: оплата по часам. Если дальше: по Москве - по часам, от МКАДа - по километражу Все считается, конечно, в обо конца. Не надо обратно? Но машина-то с Вашего заказа должна вернуться, так? Понятно, да? Ну, тогда лады. Ждите.

И так с раннего утра и до позднего вечера. Жена в начале досиживала декретный, потом тоже с удивлением узнала, что осталась без работы. Пошла на курсы переобучения, благо деньги шли в семью не то что косяком, но стабильно и в достаточном количестве, чтобы ощущать себя средним классом по совковым меркам. Так и добавила к своей дипломной специальности инженера-экономиста бумажку об окончании курсов бухгалтеров.

Дома над каждым из домашних телефонных аппаратов висела таблица с марками машин, их грузоподъемностью, высотой фургона и прочими необходимыми для подбора того или иного подходящего клиенту варианта, данными. Мысли о преумножении своего списка научных работ и наборе абитуриентов окончательно испарились. С пяти-шести утра и до часу-двух ночи Слава принимал и рассортировывал заказы, следил за их исполнением. И только раз в неделю, по воскресеньям (как, впрочем, и в 3-4 ночных часа), отправлялся на Пушку (ст. м. Пушкинская), широко известную в водиловской среде стрелку с диспетчерами.

Пушкинская. Полдень. Толпа разношерстной публики вокруг бюста певца свободы и по краям лестницы. Всех объединяет одна отличительная черта: списочек в руке и бегающие глаза, ищущие в толпе тех, кто должен подойти с заветным конвертиком или просто смятой в пятерне купюркой. У каждого своё постоянное место: у кого по правое плечо певца, у кого - по левое; кто всегда на крайней нижней левой ступеньке, кто, наоборот, на крайней верхней правой. Есть и такие, которые, одев что-то невообразимо яркое, ходят взад-вперед в надежде на то, что их-то непременно видно за версту. У некоторых к воротниками приколоты их визитки в пластиковых обертках. Люди подходят, отходят и бегут дальше.

- Привет! Это от Виктора.

И из рук в руки переходит конвертик.

- Хорошо. 150? Да, верно, у меня столько же записано. Спасибо.

- Взаимно, до встречи. До вашего звоночка. Мы, как пионеры, всегда готовы!

- Стараемся.

Иногда милиционеры начинали гонять всех со словами:

- На выход! Все на выход, а то сейчас всех, на хрен, заберем!

И тогда диспетчеры, как стайка испуганных голубей, мирно клевавших разбросанные сердобольной старушенцией хлебные крошки, покидали свои насиженно-настоенные места и начинали кружить рядом, продолжая высматривать подносящих новые крошки. Милиционеры вскоре уходили, и все вновь вставало на свои места.

Да, деньги, конечно, внесли в семью не только достаток, но и некое подобие умиротворения. Уже не надо было продавать остатки библиотеки и, краснея, подбирать, выставленную прыщавым пареньком, бутылку. Теперь уже он сам назначал себе выходные, которые тратил на приобретение импортной техники: телевизоров, аудио-видео аппаратуры, компьютера с различной периферией, других полезных электро-примочек для комнат и кухни. Живем-то только раз, и не только для того чтобы есть.

Закончив это электрообустройство жилища, Чистяков начал строиться на полученных отцом к пенсии шести сотках. Покупал материалы, перевозил их на машинах водил, получающих от него заказы. На первых порах даже удалось привлечь в помощники тестя, но, как уже говорил, надолго того не хватило. Для завершение внешних работ, не говоря уже о внутренних, нанял добродушных белорусов, слоняющихся по участкам в поисках работы. Потом поставил ещё один маленький домик, для дочки. Начал обустраивать участок.

Да, что касается денег, то на "этом фронте" все было хорошо. Но доставались они не так легко, как казалось со стороны. Работа диспетчера - настоящий круглосуточный конвейер. Нельзя расстаться с трубкой ни в душе, ни в туалете, ревниво следя, чтобы никто из домашних более двух минут телефон не занимал. Нельзя пропустить ни одного звонка. Звонок - деньги. Звонок - деньги. Реклама - тоже деньги, и какие! Даже через несколько лет, когда всё это было далеко позади, сидя на даче, он ещё много лет слышал эти звонки и наивное тело, обознавшись, дергалось по направлению к призрачному телефону.

Но не только деньги принесло Чистякову это его новое ремесло. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что у всех нас, как, впрочем, и в других странах, люди с различных социальных этажей не только по-разному живут, вкушая разное количество прелестей земной жизни, но и по-разному разговаривают?

То есть, если вы привыкли говорить в своем кругу на языке своего окружения, то в другом месте вас не то, что не поймут, а поймут очень даже своеобразно и только одну вещь: вы - не свой, вы - чужак. Возможно, вежливость будет расценена как трусость и слабость, а намеренная наглость и грубость - обычным, спокойным обще человечным языком. Другими словами, если в одной среде вы с полуслова понимаете, что хочет человек, то в другой, хоть и смутно догадываетесь, о чем речь, но всех нюансов озвученных мыслей, как ни старайтесь, все равно не поймете. Для этого необходимо повариться в самой этой разговорной среде, выучить как минимум пяток различных диалектов русского языка, соответствующим пяти основным кастам российским, различающимся по культурному и материальному уровням не меньше индийских.

Быстро определить касту, к которой принадлежит заказчик, поговорить с ним на его языке, а затем, через несколько секунд, начать следующий разговор, во время которого быстро перестроиться-подстроиться к языку нового собеседника - вот главное искусство диспетчера. Овладевший им, даст фору любому начальнику отдела кадров с его пронизывающими, словно рентген, глазенками.

Судите сами: в отделе кадров перед ним, как на ладони, весь человек. Ручки, ножки, прическа, одежка. Одет - по своему, причесан - по своему, жестикуляция, манера поведения - все на виду. А тут, после вашего: "Слушаю", уже по первым ничего не значащим фразам типа "Значица так…" или "Извините, пожалуйста…" надо точно войти в роль человека своего круга, готового все правильно понять и сделать.

 

 

Но… Хорошее закончилось так же неожиданно, как и началось.

Пришел август 1998-го, и народившийся было российский вариант "среднего класса" вновь, затянув пояса, отказался от многих своих планов, ещё вчера казавшихся столь реальными. Естественно, полетели вместе с планами как фанера над Парижем и их грузоперевозочные составляющие. Газеты продолжали ежемесячно поднимать планку цен на объявления "коммерческого характера" и Слава в течении нескольких месяцев с удивлением обнаруживал, что истратил на рекламу значительно больше, чем получил от водил вместе с грузчиками.

Вот тогда-то он вновь вспомнил о своем педагогическом амплуа: обложился новыми программами и вступительными билетами в самые престижные столичные ВУЗы (благо, в каждом их них работало 2-3 однокурсника), разработал с одним из знакомых собственную программу компьютерного тестирования и начал вновь собирать длинноногих абитуриентов под свои знамена.

Нельзя сказать, что те пошли косяком. Да и денег стал зарабатывать на порядок меньше. Но, к этому времени, хорошо пошли дела у Рыжего. Она устроилась на вполне приличное место к своим развернувшимся к этому времени знакомым по старой советской конторе.

 

Дриин... дриин... Это телефон.

- Слушаю.

- Это Вячеслав Петрович?

- Да.

- Вы хотите, чтобы Ваше объявление было бесплатно опубликовано в журнале "Куда пойти учиться"?

Стало ясно, что речь идет о его постоянной зазывалке: "Английский всех уровней. Подготовка в ВУЗы". Значит, у них идет кампания раскрутки строчных объявлений, и осталось место, которое они могут отдать бесплатно, переписав его объявление о репетиторстве из газеты "Из рук в руки".

- Да, конечно.

- Тогда оно будет опубликовано в разделе "Репетиторство" третьего и десятого июня.

Можно было сказать: "Девушка, публикуйте, сколько хотите, когда хотите и где хотите - все будет хорошо". Но он просто ответил:

- Хорошо, - и опустил трубку.

Кто он сейчас? Инвалид-домушник. И абитуриенты это понимают. Знания - знаниями. А какие связи у человека, который, скорее всего, и из дома-то никогда не выбирается? Мог ли он такое представить, заканчивая свой филологический факультет, а потом ещё защищая диссертацию, которая тоже крови попортила немал? За что? А, может быть, было "за что"?

 

На улице истошно выла машина на первой передаче. Чистяков доскакал до окна. Привычная история: три мужика безуспешно пытались вытащить белую "четверку" из небольшого глинистого кювета, идущего рядом с узкой дорогой к подъезду. Проезжая это дорога или пешеходная - никто не знал. Пешеходы постоянно ворчали на всё куда-то спешащих по своим неотложным делам водителей. Водители - на неповоротливых пешеходов.

Дорога, конечно, находилась все-таки в жилой зоне, и поэтому пешеходы всячески показывали свои преимущества: то по капоту, не без страха, ударят ладонью, то поводят пальцем у виска. Мамаши с колясками, тетки с сумками или просто замечтавшиеся прохожие - все, как правило, шли медленно, с неохотой уступая дорогу едущей со скоростью их шага машине. Через некоторое время, как водиться, терпение водителя заканчивалось и он начинал попытку объезда. Вот тогда и попадал в кювет. Колесо начинало буксовать, часть днища железного коня упиралось в асфальт, и, казалось, никакая сила уже не может помочь "торопыжке".

Тогда он выходил из машины, обходил со всех сторон свое четырехколесное, вздыхал, присаживался, силясь там, внизу, что-нибудь разглядеть и уходил в поисках палок, досок, кирпичей. Как правило, все его самостоятельные потуги ни к чему хорошему не приводили, и тогда он выходил на большую дорогу к водилам или обращался к прохожим, сколачивал бригаду помощников - человекообразных домкратиков. Рано или поздно кто-нибудь брал на буксир, остальные, наложив под засевшее колесо всякий хлам, начинали раскачивать машину и пытаться выпихнуть её на дорогу. Как правило, все эти объединенные усилия через пару-тройку минут приносили свои плоды. Застрявшая машина уезжала от "плохого кювета", который так и оставался наполовину в воде с торчащими во все стороны обломками кирпичей, досок и веток.

Он наблюдал из своего окна эту картину почти еженедельно. Ничего не менялось. Как новости на TV. Одно и то же. Правда, под конец уже надоевшего блока новостей диктор как бы берет только что принесенный листок бумаги и приободренным голоском, по секрету сообщает:

- Только что мы получили новую информацию…

И почему-то создается впечатление, что вся жизнь, все события в мире от новостей до новостей замирают, стоят на месте. И только во время передач потихонечку, с жутким скрежетом и поперхнувшимися от новых слов дикторами, продолжают свой размеренный ход.

По шестой программе началась любимая передача жены: Машкова делилась своими мыслями о писательской планиде с ведущей шоу Деньшовой. Особенно запала в память одна её фраза о друзьях, которые тоже попытались было на её примере написать что-то подобное. Но… "Ни у кого не вышло! - не без удовольствия констатировала Машкова и добавила:

- Только один дошел до 30-й страницы.

По-видимому, это означало, что и этот один так и не довел свое детище до логического конца, публикации.

Чистяков вспомнил, как часто публиковался в той, прошлой жизни. Конечно, это были не модные сейчас ново-русские детективы, а статьи по теме диссертации, посвященной одному из малоизвестных английских прозаиков конца позапрошлого уже, девятнадцатого века.

После защиты диссера вопрос о количестве опубликованного материала перестал быть актуальным, и он бросил это дело. Но прошло два-три года и, в самом начале так называемой "перестройки" он ни с того, ни с сего начал писать историческую повесть, посвященную эсеру-боевику Ивану Каляеву. Именно тому, кто в 1904 году подорвал своей бомбой великого князя, дядю царя, московского губернатора Сергея Александровича.

Написать-то написал. Но в то время это было одно дело, а вот опубликовать - совершенно другое. В начале, когда показывал свои 300 с лишним страниц текста редакторам, те отвечали, что, к сожалению, герой не большевик и по этой причине, разумеется, к сожалению, "ну, никак невозможно" вставить сей опус в план.

Но по ходу обивания порогов редакций и рассылки копий, перестройка со своей гласностью, смещением ориентиров и повышенным интересом к представителям иных политических партий и движений набрала ход. И тогда, Чистяков, конечно, гордо расправил плечи. Ура! Дождался! Тема вроде бы стала проходной. Несколько отрывков повести даже опубликовали газеты с анонсом о выходе её целиком в самое ближайшее время.

Но… она так и осталась лежать в папке, никем невостребованной. Оказалось, что перестройка тоже не может принять бедного, по их словам, сдвинутого на революционном самопожертвовании, Каляева. Но уже не по причине принадлежности к эсерам, как это было раньше, а потому, что он - террорист, убийца, лишенный зачатков христианской морали с её заповедью: "Не убий!"

Так его Каляев оказался неугодным ни советской, ни пост советской России. И вот тогда Слава понял, что дело, в сущности, не во власти. Любой человек по-своему интересен. И любой человек имеет право заявлять о своих правах, своем отношении к власть имущим. И это стойкое неприятие Каляева обществом очень сблизило Славу со своим героем.

"По большому счету, - думал он, - нет ни чисто белого цвета, ни чисто черного. Не было никогда никакого "подавляющего большинства" единогласно поддерживающих советский строй, как нет и сейчас по отношению к власти сегодняшней. А что это значит? А это значит, что в России большинство всегда по тем или иным причинам либо не приемлет власть, либо к ней просто равнодушна. Закон адекватности. Как власть к нам, так и мы к ней".

По другой программе как всегда идеально гладко, словно по бумажке, строила и строила свои фразы Новозаборская. Он не видел, с чего начался её разговор с ведущим, но понял, что речь скорее всего шла о такой теме, как советские праздники или что-то в этом роде. "Уставить стол салатами под майонезом и глубокими тарелками доверху нагруженными пирогами с капустой и поглощать, поглощать всё это с обожанием наблюдая за самым популярным в то время шоу под названием "Танки на Красной площади". Вот какой был идеал времяпрепровождения совковой семьи!" - язвила упитанная Новозаборская.

Чистяков переключил программу. Надоело. Надоело слушать подобные самозабвенные словоплетения.

Когда-то, в то время, когда новая власть ещё воспринималась как нечто здоровое, умное и справедливое, способное покончить с надоевшей всем уравниловкой и безличием - тогда эти речи ещё слушались. Впрочем, тогда слушалось всё. Так хотелось послушать что-то иное, не похожее на голоса поднадоевших теле и радио-ведущих и удивительно резво сменяющих друг друга генсеков.

Но вскоре эта эйфория прошла, и настало, как говорится, хмурое утро, когда становится стыдно за то, что натворил и наговорил прошедшим вечером. "И чем ей не угодили пироги? - возмутился Слава. - Не хочется - не ешь, но не порти аппетит другим. Мне, например, очень нравились эти праздники. И салаты нравились, и пироги, и вечные шпроты, и "мухоморы", когда сваренный вкрутую белок от яйца выполняет роль ножки гриба, заполняется, если повезет с заказом, черной или красной игрой, а сверху прикрывается красной шляпкой из врезанного бочка помидора с разбросанными по нему майонезными каплями под мухомор. А рядом, конечно, фирменная мамина "селедка под шубой" - прямо тает между небом и языком, без единой косточки. И, конечно, тонко нарезанная сырокопченая колбаска, которую почему-то принято было называть финской салями, как будто вся она всегда относилась к одному и тому же всё объясняющему названию. А что касается танков, хочешь - смотри, не хочешь - общайся с домочадцами или ранними гостями, из тех, которые вчера задержались и ждут первых автобусов с красными, воспаленными от недосыпа глазами.

Да, времена приходят и уходят. И праздники стали другими, и люди…"

Время шло к восьми. И воспоминания шли одно за другим:

 

ВИДЕНИЕ СЕДЬМОЕ

 

Несколько лет назад, года через три после операции, Рыжий во время небольшой ссоры (по непонятно откуда взявшейся причине, которую они уже на следующий день оба не смогли вспомнить, долго хмуря лбы), предложил:

- А хочешь - разведемся.

- С какой это стати я вдруг - "хочешь". Я совсем даже "не хочешь", - парировал тогда Чистяков.

- А шо тогда недовольство свое мне высказываешь? Я те, вишь ли, не такая, я те не сякая. Говорю как на рынках! Сам то шо, хорош? Да ты посмотри на себя в зеркало?

- Спасибо. Посмотрю. Только вот что. От слов своих я никогда не отказываюсь. Да, и неинтеллигентный ты, Рыжий, и говоришь иногда как торговка с базара. Все верно. Ну и что? Ну, не нашел я себе другую, не смог. Вышел на ярмарку невест - ты была лучшим экземпляром. Ты мне и сейчас очень нравишься. Так, зачем мне разводиться? Дом, жена, дочка. Все три перечисленных пункта, кстати, мои. Так что, у меня все нормально. Ну, не интеллигентная. Не разводиться же из-за этого. У меня не настолько отрезали мозг, чтобы я стал настолько глупым.

Рыжий немного остыл и уже совсем другим тоном продолжил защищать своё уязвленное "Я":

- Ты же сам говоришь, что тебе со мной плохо!

- Когда? Не помню. Я вообще забываю все через пять минут, ты же знаешь, - попытался отшутиться он.

- Только дочь я тебе все равно не отдам, - вполне серьезно ответила она. - Да, с твоей головой тебе вообще могут запретить с ней видеться! Шарики за ролики заедут, потом скажешь - невменяемый был, вот справка!

- Ну, что ты такое говоришь.

- Да, да, так и знай, - продолжала она.

- Знаю.

- И не хочешь разводиться именно поэтому?

- Не только.

Слава помолчал, окончательно успокоил начавшие дрожать губы и сказал:

- Ну, не нашел я ничего лучше тебя, не нашел! Ты же знаешь - я ничего от тебя не скрывал из своего прошлого. Искал, искал, выбирал, выбирал и выбрал, наконец - тебя. А ты говоришь, купаться… На фига мне все это? Лучше уж подстроюсь под тебя, и будем общаться на твоем языке. Короче, я уже все нашел и мне искать в этой жизни больше нечего.

- Какой же ты… - перебила она, но не смогла подобрать подходящее слово. То ли с русским проблема, то ли простейшие элементы воспитания дали о себе знать.

"Да, Рыжий, ты и слов-то плохих не знаешь. Пользовалась бы тогда хорошими - цены бы тебе не было!" - подумал он, а вслух ответил:

- Какой есть.

И, подумав еще раз (в один раз не получилось - видно, действительно слишком мала стала оперативная память), добавил:

- Давай так: очень будет невтерпеж - уходи, разводись, делай что хочешь. Только я тебе две вещи скажу: во-первых, этим ты дочке жизнь испортишь, а во-вторых, сам я эту твою идею поддерживать не буду. А ты, Рыжий, человек нерешительный и, если разобраться в спокойной обстановке, не такая уж и дура. Так что можешь больше этими словами воздух не сотрясать. Всё это пустое.

Она быстро вышла из комнаты.

"Интересно, о чем она сейчас думает?" - забрел в рубку молоденький, любопытный до неприличия, вопросик, сел на стул и начал качать ножками, в ожидании ответа. Подождал, подождал, и начал сам себе отвечать: "Да кто её знает, - странный он, этот твой Рыжий, странный. Думает она о чем-то или не думает, а просто говорит то, что в голову приходит - кто её знает? Через день-два успокоится. А у тебя, так вообще все забудется через пять минут. Ты же знаешь. Мала оперативка, очень мала. Попытаться бы заложить между извилинами хоть суть: было, мол, такое предложение со стороны Рыжего, значит, может его когда-нибудь повторить ещё раз. Ну и что? Разве к этому можно как-то подготовиться? Да, никак".

"Уже остался без отца, работы, здоровья, - подумал Слава. - Остаться без жены, а с дочкой видеться по расписанию? Этакий престарелый сын-инвалид с ещё более престарелой матерью, доживающие свои годы? Невеселая картинка. А, впрочем, - продолжал размышлять он, - просто начнется очередная "другая жизнь". Вот и всё. Ничего страшного. Не привыкать.

Но в чем же все-таки причина их перманентных ссор? Начинается всё как будто с пустяка. Бывает, стоит им просто увидеть друг друга…

Приходит, например, Рыжий с работы и говорит:

- Черт бы её побрал, дуру лохматую!

- Что такое? И кто это обидел моего Рыжего? - вступает в свою роль защитника обиженных и угнетенных Чистяков.

- Да, Джуди эта, опять, дура, облаила.

Джуди - это соседская собака преклонных лет, большой пудель белого цвета, лет десять-двенадцать назад с позором изгнанная из собачьей школы за хроническую неуспеваемость.

- И что ты говоришь? Наверное, не узнала. Старая совсем стала, вчера только на глаза мне свои жаловалась.

- Глупая она, а не старая!

- А на меня, - начинаю понемногу выгораживать свою мохнатую соседку, - никогда не лает. Наверное, любит. А тебя просто ревнует, за то, что живешь со мной в одной конуре.

- А-а. И я даже знаю, за что она тебя такого любит.

- За что?

- Ну, как тебе объяснить… Собака старая.

- Старая.

- Нюх - никакой.

- Никакой, - вновь согласился он, искренне полагая, что если будет во всем соглашаться, то для конфликта не будет никакой причины.

- Она видит тебя своими подслеповатыми глазенками, ковыляет из последних сил и всовывает тебе между ног свой нос, так?

- Допустим.

- А, всунув, с наслаждением вспоминает свою молодость, когда ещё могла что-то учуять своим носом!

- Все сказала?

- Все, - призналась жена.

- Тогда надо говорить: "Хао, я все сказала", складывать ладошки перед подбородком и закрывать глазки".

- Не учи меня жить!

- Ух, ты, начитанная ты моя!

И вот уже после подобной прелюдии, как правило, начинается такая разборка полетов, что Джуди за стеной начинает тоже громко лаять и скулить, поддерживая, как всегда в этих случаях казалось Славе, его сторону.

 

 

 

ГЛАВА 7.

А ЧТО ДАЛЬШЕ?

 

"А действительно, - думал Слава, возвращаясь на землю грешную из своей страны грез и воспоминаний, - если дочки вдруг не станет… Тьфу-тьфу. Ну, все же, в этой жизни всё может случиться. Долго ли просуществует их союз? Что нас тогда будет связывать?"

Да, дочка, дочка…

Где ты сейчас? Что с тобой?

 

ВИДЕНИЕ ВОСЬМОЕ

 

Однажды, дочка глубокомысленно рассматривала какую-то тряпку.

- Пусик, (это у неё было краткое от "папусик") а это можно одеть? - она протянула ему тряпку, которая оказалась платьем для куклы.

- А что?

- Мокрое.

Он пощупал. Действительно, мокрое.

- Можно, они не болеют. Только вот смотри - дырка.

- Дырка, - подтвердила дочь.

- Надо зашить, сможешь?

- Угу. А как?

- Иголкой с ниткой с изнаночной стороны, ясно? - авторитетно изрек Слава и как всегда оказался прав.

Потом ещё немного подумал и добавил:

- Ты сама должна зашить вместо них. Они ведь не могут. Видишь, какие они у тебя парализованные.

- Как это, пара... парализованные, - засмеялась дочка, - они ведь неживые, пу-у-сик.

- Конечно парализованные, - категорически подтверждал свой диагноз он. - Посмотри сама: ноги, руки не сгибаются, туловище не гнется. Да и лица. Ты посмотри на эти лица! Все мускулы сведены. Ну, точно парализованные.

Ему тогда так понравилась собственная шутка, что он просто не мог остановиться в её смаковании:

- Они сами ничего не могут. Даже если их завести.

- Потому что они не заводные, - въехала в рассуждения дочка.

- Не заводные, - подтвердил он и добавил:

- И не на батарейках. Они никакие.

 

В другой раз, а дело было где-то в середине девяностых, по телевизору молодой диктор успокаивал население словами, что при коммунистах было бы ещё хуже. Дочка, которой тогда было лет пять, задумалась. Наверное, она пыталась представить, как это может быть - "ещё хуже", и вслух спросила:

- А вы когда-нибудь видели этих... коммунистов?

- Видели, видели, - дружно вздохнули мусик с пусиком, изображая умудренных опытом, бывалых людей.

- А они и сейчас есть или только в сказках? - Не унималась дочка.

- И сейчас есть, ешь.

- А вы мне их когда-нибудь покажите?

Мупусики переглянулись.

- Хоть одного-одинешенького, - жалобно просила дочка.

- Пожалуйста, - выдохнули они общий конфуз и сказали:

- Хоть два. Смотри на нас. Вот тебе и бывшие коммунисты.

Дочка вся как-то съежилась и подалась на всякий случай под стол. Затем лукаво посмотрела, улыбнулась и протянула:

- Ро-зы-гры-ва-е-те.

"Какая она все-таки маленькая", - подумал он тогда. Не проживу же я после такой операции срок, отмеренный отцу? У него было, не считая нескольких последних лет, отменное здоровье, а прожил только шестьдесят с небольшим. А я? Впрочем, один мудрый человек когда-то изрек: человек умирает не от болезней, а потому что устал. Может быть, действительно есть эти души, которые приходят и рассказывают, уговаривают. А душа человека сама решает, оставаться ей в этом мире с постепенно разрушающейся и ноющей в старости плотью или уйти за своими друзьями и родственниками, которые уже там и хорошо себя чувствуют? Кто знает?

После сорока нет-нет, да донимает один из вечных вопросов: жизнь пошла "с ярмарки", о чем жалеешь, человече?

Поначалу почему-то вспоминалось два-три женских лица. Тех, кого обидел в разные годы. Даже не обидел, а… не оправдал доверие, так, что ли. Просто они были не прочь обзавестись кто мужем, кто просто стабильным любовником; может, действительно любили в то время. Но его к ним отношение с их чувствами, как говорится, рядом не стояли. Что же. Насильно милой не будешь, дорогая. Так же, впрочем, как и мил. Мы выбираем, нас выбирают. Что делать? Жизнь. Чего тут обижаться?

А вот то, что не успел, не смог вовремя и как следует сказать отцу: "Спасибо, пап, за всё. Прости засранца, если виноват". Вот это действительно жалко. И с годами это чувство только нарастает.

 

 

Стемнело.

Чистяков потихоньку проковылял с помощью костылей к дивану, бросил на него свое тело и, как бравый ковбой из вестерна, в падении умудрился успеть нажать на пульт.

На экране телевизора задумчиво-наивным взглядом лысого розовощекого карапуза пытал свою очередную жертву Атасов. Его снисходительно-ироничный тон ведения передачи а-ля “Знаю всё и без тебя, голубчик, но интересно, как ты выкрутишься” всегда напоминал ему методы другого теле ведущего – Компотова. Напоминал и методы “хороших следователей” из плохих детективов. “Только вот где их обоих этому научили?” – задавал он себе риторический вопрос и, улыбаясь своему ответу, утешал сам себя: “Нет, нет, как ты мог подумать? Это все с молоком, так сказать, матери”.

Да, теперь все стало можно. Разрешили, наконец, задавать самому себе вопросы и здесь же отвечать. И даже улыбаться разрешили, просто так, невпопад. Разрешили кашлять и позевывать. Ничего не переписывают! Скоро чихать начнут прямо в камеру. Не вырежут. Прямое включение. Гласность - наше главное завоевание, понимаешь ли…

А тем временем, помучив собеседника минут пять, Атасов стал в наглую раскручивать появившуюся недавно на прилавках пешеходно-переходных лотошников свою книгу “Прибаутки”. Не без удовольствия вспомнил из неё один из “лакомых кусочков”: о том, как, по его информации, предстал перед очами грозного Бориса в первый раз голый Егор. Дело было в бане и все были голые. Так началась очередная глава истории Отечества. Впрочем, как известно, и вся человеческая история тоже началась с двух голых людей. Наверное, ему казалось, что этим эпизодом он достаточно заинтриговал зрителя, и вновь обрушился на своего невидимого подопытного:

- Почему? Ну, почему же у нас все ТАК получается? - вопрошал он.

Стало скучно. Ответ известен. Все потому, что страна непуганых и не уважающих самих себя идиотов, которые продолжают жить общиной, требовать всем сестрам по серьгам, терпеть унижения и барское хамство и на этом же принципе выбирает себе руководителей, которые обещают “рассудить”. “Выбери меня, выбери меня”, - поют они, птицы вчерашнего дня. А когда выборы позади, гордо и молчаливо воспаряют в заоблачные высоты и только их и видели. Все. Поезд ушел. Там, в этих высотах, другая жизнь. Там не до нас. Своих забот невпроворот.

Когда-то, в далеком 1973-ем, он одновременно с Егором сдавал документы в один и тот же вуз, в один день писали они сочинение, а затем ходили пять лет в одно и тоже здание слушать практически одних и тех же преподавателей. В 1992-ом, когда внук детского писателя достиг своего звездного часа, Чистякову тоже повезло - смог впервые встать со своей инвалидной коляски и почти самостоятельно, опираясь вначале на подставленные с обеих сторон плечи родных, потом - на жесткие деревянные костыли, проковылять несколько шагов. Каждому своё.

А начинали, можно сказать, одинаково. Или так только кажется… Иллюзия, так сказать. Есть в мире такое понятие, как "высокая американская мечта". А есть - "глубочайшая совковая иллюзия". Это - когда только кажется, что человек сам может сделать себя.

Они, естественно, не общались, даже не знали о существовании друг друга. На курсе Чистякова были свои мажоры. И они тоже тусовались только в кругу "своих". Остальные - сами по себе. И у всех своя жизнь. У всех свои заботы, которых невпроворот.

Некоторые люди, конечно, давно уже никого не выбирают, а просто смотрят. И ждут. Ждут, злятся и опять ждут. И вновь и вновь позволяют баринам ставить над собой несусветные эксперименты. И когда же будет так, чтобы все было хорошо? А Жванецкий давно намекал, мол не надо ждать, пока в консерватории подправят. Не виновата консерватория. Не слушали. Не поняли. Не приняли. Кстати, о Жванецком. Михаил Михайлович - умный человече, давно понял, что в начале надо окончить, например, Одессу, затем Петербург, а уж потом поступать в Москву. Москва, как её не называй большой деревней, все же была и останется крупнейшим российским научным и культурным центром. И что? А вы знаете, кто из москвичей был последним российским руководителем? Правильно - Петр I. И всё. После него - ни одного. Так чего же мы хотим, когда вся наша история придворных переворотов есть история смены обживания столицы то одним периферийным кланом, то другим.

 

Невидимого собеседника Атасова так и не показали крупным планом, только плечо. Слава так и не понял, кто же это был. Наверное, для режиссеров это было неважно. Главное, закинули в массы несколько риторических вопросов, а там, по ту сторону экрана, пусть сидят, домысливают. Все правильно. Пошла музыкальная заставка. Поползли снизу вверх титры.

Глаза начали слипаться:

 

ВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

 

Чистякову представилось, что он возвращается домой. Странно, но он почему-то вновь не обремененный семьей холостяк. У него даже нет постоянной любовницы, которая может в любое время прийти, посидеть рядом, поговорить. Другими словами, его никто не ждет, и он знает, что идет в пустой дом. И это ему не нравится. Чтобы изменить ситуацию, идет на одну из точек, названную в порыве откровения после сданного экзамена студентом-сутенером и снимает проститутку. Везет её к себе молча, как новую вещь. Стандартный вымученный осколок стриптиза с оскалом-улыбкой, механический трах и до свидания.

Все это неоднократно обкатывало его воображение. На самом деле, никакого опыта общения с проститутками у него не было. Так, любови и увлечения чередовались с однодневками - леди-лядскими оздоровительными встречами. Это когда и без любви, и без увлечения. Но когда не только ему, но и ей, что всегда немаловажно для достойной самооценки, все это было в удовольствие.

Однажды, правда, одна из его "предметов увлечения" прошла путь от "предмета" к леди-ляди, а затем перешла или опустилась (смотря с какой стороны посмотреть) в разряд престижных, по тем старинным временам, валютных проституток.

Забегая к нему по привычки в первые недели после посвящения себя в высший клан московских жриц любви, советовала взять на ночь одну из своих коллег:

- Многому, многому научишься, заяц! Смотри! Не снимешь - к старости локти кусать будешь! Вспомнишь мое предложение! Будет ли у тебя ещё такой шанс, ведь ты робкий и нерешительный?

- А ты? – спросил он тогда.

- Что я?

- Ты не можешь меня сама научить тому, чего я, по твоему мнению, не знаю?

- Не могу.

- Почему?

- Это не делается бесплатно, а с тебя я денег не возьму.

- А я где-то слышал, что все лучшие удовольствия в нашей жизни всегда бесплатны? - Пытался пошутить он.

- Комсомоль тибя обмануль, дуааашка! - пононсом немецкого генерала из советских фильмов о войне парировала она.

 

Да… Ни тогда, ни после он так и не последовал её совету. То ли денег было жалко, то ли боялся заразиться. То ли просто испугался: придет какая-то мымра болотная с чужими запахами, привычками, мыслями, интересами. А если ему все это не подойдет? Терпеть за свои же деньги? Он же привык в начале долго-долго обнюхивать объект, вести разговоры, трогать лапой, а уж потом решать: брать или не брать. А тут все так сразу. Так нельзя. Не по-человечески это. Ему всегда казалось, что именно его подходы с обнюхиванием, разговорами и троганиями "по-человечески", а все остальное - нечто постыдное и грязное, какая-то собачья жизнь. Именно поэтому он так и не смог стать в годы своей холостяцкой жизни бодрячком-холостячком с длиннющим списком дон-жуанских побед. Одни "увлечения" после сравнительно длительных разговорно-трогательных периодов.

И почему это его все время тянуло на этот предварительный, "нюхательный" период? Наверное, собакой был в прошлой жизни. Интересно, какой породы? Какой был характер? Любил ли пакостить на ковер и обижать кошек? Вот, если бы знать!

Думая обо всем этом, он, конечно же, понимал, что все это довольно мерзопакостно, а сам он, как не вспоминай добрые дела, все же порядочная скотина. Но, с другой стороны, прав же был Басов-полотер из "Я шагаю по Москве": нужна правда характеров! Каждый человек по сути своей индивидуалист и играет в этой жизни ту роль, которую сам для себя выбрал. "Скотина, да с совестью, - пытался реабилитировать он себя в своих размышлениях, - с совестью, раз могу сам себя обвинять-осуждать, видеть "со стороны". А другие?"

 

- Что другие? - спросил ГОЛОС.

- Другие понимают, что они часто поступают по-скотски?

- И они понимают, - успокоил ГОЛОС и добавил:

- Все всё понимают, но никто не может ничего изменить.

- А самоочищение покаяниями, самобичевание, наконец? Все человеческие переживания, страдания и боль за содеянные ошибки? Все это не в счет? Это все тоже ничего не меняет?

- Нет, в этой жизни ты уже ничего не изменишь. Все предрешено.

- Значит, все хорошее зачтется в следующей жизни? - спросил Слава с угасающей надеждой.

- Зачтется, зачтется, только ты этого не увидишь и не узнаешь, - ответил ГОЛОС и вновь добавил:

- Но ты все же старайся, Вячеслав, старайся. У тебя еще есть время. У ВСЕХ ВСЕГДА ЕСТЬ ВРЕМЯ.

 

"Трим-трям".

Значит, приехали. Из поднимающегося по этажам лифта уже слышен возбужденный голосок дочки, что-то рассказывающий о своем дне в больнице. Слава покатил на площадку, по пути открывая двери, и стал ждать.

И тут, словно что-то щелкнуло в рубке управления, и тишина вновь наполнилась мерным тиканьем. Словно чья-то невидимая рука перевернула в голове песочные часы. "Процесс пошел", - сказал бы незабвенный Михаил Сергеевич. Мысли вновь забегали, засуетились: "Что пошло? Куда? Зачем? Что будет дальше?"

Трудно сказать. Надо понаблюдать….

Главное, как у врачей, - "не навредить".

Сказано же было: "Есть время". Значит есть.

А сколько, сколько?

Забыл спросить. Застарелые робость с нерешительностью не дали рта раскрыть. А, может быть, не хотелось казаться непонятливым, как тем длинноногим абитуриентам?

Одно успокаивало Чистякова: не один он такой робкий, нерешительный и забывчивый.

1998 - 2002 гг.