Он сидел на полу, раскинув ноги, здоровую – под себя, больную, короткую, остановившуюся в развитии еще в пятилетнем возрасте, - в сторону, и под лучами холодного сентябрьского солнца, с трудом пробивавшегося в мастерскую сквозь немытое окно, разбирал, швыряя по сторонам, акварельные листы. Листов было много, они валялись повсюду, как осенние листья, устилая собой дощатый, в трещинах, пол, давно не видавшей краски, и художник никак не мог понять, кто это все написал. Он давно уже ничего не понимал. Вот уже месяц, как мастерская стала единственным жизненным пространством, где он существовал, ползая из стороны в сторону, шаг за шагом изучая свое, в общем-то знакомое давно, обиталище. Но теперь этот полуподвал был для него всем - спальней, столовой, отхожим местом. Засыпал художник там, где его настигала ночь, почти никогда не пользуясь кроватью, стоявшей в углу напротив окна, и просыпался, когда того хотел желудок или мочевой пузырь. В последнем случае, просыпался все реже, отчего мастерская и сам художник все более пропитывался известным запахом. Еду ему приносили, просовывая через имевшуюся в окне форточку, бросали на широкий, просторный подоконник. Художник полз на стук, он привык к нему, как привыкают домашние животные к раздаче кормов, передвигаясь с быстротой черепахи в предвкушении долгожданного пиршества. По стенам мастерской были развешаны картины, первые работы художника, пейзажи, портреты, писанные маслом, в старой, добротной реалистической манере. Они с недоумением смотрели на своего творца, не понимая, что с ним происходит, жались сиротливо по углам и плакали.

 

- Девушка, можно я вас нарисую?

Женщина в ситцевом платье с оборками удивленно, с интересом посмотрела на молодого, рано полысевшего художника, склонившегося над этюдником.

- Меня?

- Да, вас. А что здесь странного? У вас греческий профиль, сочные губы, и вся вы такая, как бы вам это сказать…

- И не надо ничего говорить. Не надо меня рисовать, и все тут. Не надо.

И женщина, встряхнув каштановыми волосами, удалилась.

Центральный городской сквер был особенно красив в пятидесятые годы. Это подтвердят и старожилы, те, которые любят город душой, а не изучают его историю по краеведческим книжкам. Высокие, разлапистые ели, серебристые тополя, кудряво-белые березы, кусты акации, шиповника, жасмина – ступая в сквер, словно попадаешь в ботанический сад, уютный и ухоженный. Ровные аллеи, крашеные скамейки, маленькие фонтанчики, в меру шумливая ребятня. Посредине, на возвышении, духовой оркестр, его сочная, звенящая музыка разносится по скверу, вылетая далеко за его пределы и приглашая городских жителей на праздник. Но особой примечательностью сквера было нашествие молодых художников, студентов театрально-художественного училища, пытавшихся хоть что-нибудь заработать своим трудом.

- Ну, куда вы, девушка? Вы такая красивая, где я вас потом найду? Подождите! Ушла. Вот так всегда.

- Которая за час?

- Все бы тебе ерничать, Борька! Тебе хорошо - училка дома ждет, а мне каково, хромому-то? Все красавицы мимо идут, никто и не взглянет. Сидел бы и молчал, пень березовый.

- Что ты, Ленька, в бутылку лезешь? Она же ничего не слышала!

- Если бы услышала, я бы с тобой иначе разговаривал. Ну, что сидишь? Беги за девушкой, догоняй ее, шутник. У тебя же обе ноги здоровые.

- Вот еще вздумал. Посижу немного, может, кто подойдет. Моей деньги нужны. За квартиру давно не плочено.

- А мне не нужны, меня никто не ждет. Все, собираюсь, баста.

Художник собрал в этюдник краски, кисти, сунул палитру, и, щелкнув откидной крышкой, оперся на костыли и поскакал за неспешно удалявшейся женщиной.

- Девушка, подождите! Ну, подождите же!

 

Господи, да он хромой! Этого еще мне не хватало. На костылях и ящик какой-то тащит. Как же я сразу не заметила.

- Чего вам от меня нужно? Я домой иду.

- Можно, я вас провожу?

- Провожайте, если хотите. На это запретов нету.

Женщина обернулась и с любопытством посмотрела на догоняющего ее художника. Стучат, тук-тук, торопятся костыли по тротуару, в такт им постукивает, бьется об костыль этюдник, тук, и гремит, колотится сердце в груди художника, грозя вырваться наружу.

- Девушка, а нельзя потише, помедленнее идти? Я не успеваю.

- Хорошо, я подожду вас.

Женщина остановилась. Как же ему тяжело, бедному! Пот по лицу так и катит градом.

- Может вам помочь? Давайте, я ящик понесу?

- Это не ящик, девушка, а этюдник. Я сам, спасибо.

Художник поравнялся с женщиной, и они пошли рядом.

А он интересный, глаза необычные, горят, как два факела.

- Вы где живете? Еще далеко? – спросил художник.

- Нет, недалеко. А вы где живете? Вам же назад еще идти. С этим громоздким ящиком.

- Девушка, я же сказал - это не ящик, а этюдник. Выбирайте названия.

- Не знаю я ваших названий. Не к чему мне это. Ну, вот и пришли.

Пятиэтажный дом, большой, высокий, предстал перед взором художника, никогда не бывавшего в этом районе.

- Вы здесь живете? – удивился художник.

- Да. А что, непохоже?

- Зачем же? Похоже. Красивые люди должны жить в красивых домах. А на каком этаже?

- О, на самом высоком. На пятом. Ну, я пошла?

- Девушка, постойте, а как вас зовут?

- Нина.

- Какое благозвучное имя – Нина! Может, вы к нам на факультет заглянете? Там я вас и нарисую.

- Какой упрямый! Я же сказала, не надо меня рисовать.

- Не надо, так не надо. Так когда мы увидимся?

- Давайте завтра в два. Я как раз к этому времени учебу заканчиваю.

- А вы тоже учитесь?! Где?

- А в кооперативном, напротив сквера. Так значит в два в сквере, у памятника. Договорились?

Женщина засмеялась и побежала в подъезд. Дверь хлопнула, художник вздрогнул.

- В два в сквере. Какая милая у нее улыбка…

И, закрепив удобнее этюдник, натиравший и без того зудевшее от костыля плечо, заковылял назад, к себе, в дощатый барак на окраине города, где в небольшой комнатке, разделенной перегородкой на спальню и кухонку, проживал с мамой, братом и младшей сестрой.

 

Просторное помещение худфонда с раннего утра было открыто для посещения. Картины, обрамленные простеньким багетом, висели на стенах, стояли на полу, лежали в стопках на длинном столе, приглашая к просмотру. Зрители прибывали, вваливались в комнату, толкаясь и весело ругаясь, стоять было негде, не то, что сесть, и света в комнатке становилось все меньше, а они все прибывали и прибывали. Первая персональная. Сумасшедшее событие для молодого художника.

- Смотри, Ленька, какой успех! Ты становишься известным, - подметил с завистью Борис.

- Ну, тебя к лешему, скажешь тоже. Давай лучше выпьем. Водка далеко?

- Сейчас нельзя. Вот когда откроем выставку, налью.

- Жадина, фашист. И что я с тобой связался?

 

- Все, тишина. Тишина, товарищи. Слово для открытия выставки предоставляется секретарю обкома партии. Пожалуйста.

- Товарищи, - на середину вышел, выкатился низкий, толстый человечек и, обтерев лоб платком, начал. – Товарищи! Сегодня мы присутствуем на необыкновенном событии, событии республиканского масштаба – первая персональная выставка молодого, но уже уважаемого всеми нами художника-живописца Леонида Ивановича Колесникова. В свете последних решений ЦК КПСС и напряженной международной обстановки выставка эта приобретает особенно значительное и весомое, я бы даже сказал, политическое значение…

- Что ты не дал мне выпить? – зашептал художник. - Я не могу слушать эту муру, мне плохо. Меня сейчас вырвет.

Кое-как протолкавшись сквозь ряды посетителей, художник вырвался на улицу. Яркое апрельское солнце жарило вовсю, по обнажившемуся асфальту змеями скользили проворные ручьи, пели птицы, дышалось легко и свободно. Как здесь хорошо! Пойду, пройдусь немного, посижу под елями, пока вся эта дребедень не закончится. Не люблю я этих церемоний. Без меня.

И художник пошел, вскидывая костыли, через дорогу в сквер, сел на скамейку, успокоился, наблюдая за кипевшей, снующей вокруг него жизнью. Он не раз это проделывал, ему было интересно все – купающиеся в лужах непоседливые воробьи, легкое, задумчивое колыхание верхушек елей, пронзительно чистое, голубое небо над головой и молодые девушки – туда-сюда, туда-сюда. Разве тут устоишь? Вот где жизнь, вот чем надо восхищаться, а не какими-то там решениями цека. Разве можно живую жизнь затолкать в мертвые рамки? Впрочем, какая теперь ему разница, картины собраны, выставка открыта, дальнейшее от него не зависит. Пойти пивка хлебнуть? Самое время.

- Ленька! - как из-под земли, вырос Борька, взъерошенный и зачумленный. - Его везде ищут, грамоту вручить хотят, а он прохлаждается! Мерзавец! Мигом за мной. А то…

- А то что?

- Водки не дам.

- А-а-а. Тогда иду. Сдаюсь. Водка слаще пива.

 

- Грамота обкома партии вручается художнику, члену союза художников РСФСР Леониду Ивановичу Колесникову! Ура, товарищи, ура!

- А что, я уже член союза?

- Молчи, все потом, - зашептал Борька.

Посетители и гости выставки зааплодировали, захлопали, громко и восторженно. Ленька смущенно вжался в угол, спрятал взгляд. Неужели это про него?

- Ну, все товарищи, миссия моя окончена, дальше сами, без меня. Веселитесь, пейте, только не очень, меру не забывайте. Все, до свидания, товарищи!

С уходом секретаря все вернулось в естественное русло. Зазвенели бокалы, зажурчали бутылки, полилось питье на радость художникам и их поклонникам. К автору полезли друзья, набросились, обступили, тиская возбужденно в творческих объятиях. Каждому хотелось сказать что-то свое, особенное, поздравить коллегу с открытием выставки. Не скупился на похвалы рябоватый, удалой Сашка.

- Ну, Ленька, сегодня твой день, - говорил он, улыбаясь и целуя Леньку. - Признаю, обскакал ты меня, обскакал. И член союза, и персональная выставка. Следующую выставку в Москве, небось, собрался проводить?

- Ну, что ты мелешь, Шурка? Какая Москва! Мне бы здесь устроиться по-человечески! Вшестером в девяти метрах живем.

- Что правда, то правда, - пробасил другой Сашка, высокий и красивый блондин. – Леньке помочь надо. Так жить нельзя. Позволь уж и мне, Леонид Иванович, поздравить тебя с открытием выставки, пожелать тебе творческих удач и всего такого, ну, сам знаешь. Ты - надежда всей нашей живописи. За тебя!

- И ты туда же, на казенщину сбился.

- С членом союза иначе нельзя.

- Ну, вас всех к лешему! – раскрасневшийся художник достал бутылку московской, и торопливо разлил ее по стаканам. – Ребята! Я такой же, как все вы, один среди вас, и хватит в мой адрес чепуху молоть. Давайте лучше выпьем - за искусство, которое нас объединяет, за друзей, за женщин, без которых нас, художников, никогда бы и не было!

- Вот это правильно! – сказал, икая, Генка. – Ты, Ленька, молодчина. Дай я тебя расцелую!

Застолье подходило к концу, водка выпита, бутерброды съедены, когда кто-то сказал: - А ты что молчишь, Ахмат? Скажи что-нибудь юбиляру.

Молчаливый, коренастый Ахмат поднял глаза. Выразительный взгляд был полон энергии и воли.

- Что говорить? Выставка, как выставка. Есть хорошие работы. Кто работает, тот идет дальше. У Колесникова есть все, чтобы далеко пойти. Удачи тебе, Леня.

- Спасибо, Ахмат. Спасибо.

Колесников подал Ахмату стакан.

- Я не пью. Эта зараза многих сгубила. Бойся ее, Леня.

- Леня, здравствуй, - в дверях появилась миловидная, полнеющая женщина, в которой с трудом можно было узнать вчерашнюю студентку кооперативного техникума. - Пойдем домой. Я тебя жду, жду, а ты все не идешь. Ребятишки по тебе соскучились.

- Нинка, моя Нинка пришла! Ребята, это моя Нинка! Красивая у меня жена, а?

Роняя костыли, Ленька Колесников бросился к молодой жене, обнимая и целуя ее.

- Ну вот, опять выпил, - сокрушенно сказала Нина. - Тебе же нельзя, Ленечка, у тебя же язва.

- Ну, как я не мог выпить? Сама посуди, открытие моей выставки...

- Все кругом трезвые, один ты пьяный.

- Кто трезвый? Кто трезвый на моей выставке? Кто посмел? – Ленька шутливо-сердитым взглядом обвел группу художников, оставшихся после закрытия выставки на скромный банкет.

- Все, все, пойдем. Только, ради Бога, не шуми. Пойдем, Ленечка.

 

Что такое живопись? Только ли краски, масло, холст, цвет, композиция? А где же душа, мысли, совесть, как передать их полотну, оставить для зримого чтения? Неужели единственно ремесло определяет художника, а не его переживания и бесконечные страдания его души? Кто это поймет, кому это все нужно? Вот мазок, его можно положить так, а можно эдак, и что же в итоге выйдет? Одни скажут, так писать нельзя, не по канонам, другие воскликнут - авангард, новый стиль. Но ведь и те, и другие будут неправы. Ибо мазок, всего-навсего, последовал за душой. Ведь все, что написано в картине, написано чуткой, болезненно-ранимой душой. Иначе и быть не может, не должно. А рука, вооруженная кистью, всего лишь солдат души, манипулятор, исполняющий ее прихотливые желания. Но как возвыситься, подняться, взлететь до полного, бессловесного понимания души, этого бездонного вместилища переживаний-чувств-страданий?

Этого не знает никто, этому не учат ни в школе, ни в училище.

 

Тихая, предрассветная пора. Короткая, как взмах руки, как гаснущая спичечная искра. Набежавший холодок сменяется дуновением тепла, могучий властелин дня - солнце лениво выкатывается из-за горизонта, и все живое зашевелилось, задышало в ожидании предстоящей повседневной радости. Город спит. Спят улицы, дома, площади, парки. Кажется, только дворники заняты своим привычным делом, шаркают метлами туда-сюда, прихорашивают город, раскачивая зыбкую утреннюю тишину. Раньше дворников встают только художники, их серыми застывшими фигурками-изваяниями усеян старый холмистый парк возле реки – каждому хочется поймать неуловимое состояние матушки-природы, выразить скупыми красками невыразимое, передать непередаваемое. Шуршат кисти по холсту, идет работа души и ума. Соперничество духа и мастерства. Никто не хочет уступать. Но вот властелин брызнул по холму яркой солнечной краской, пригрел траву, деревья и все остальные земные создания, и все пришло в движение. Наступило утро. Все тонкое, нежное, трепетное умылось одним цветом – цветом наступающего дня. Город ожил, а художникам пора на отдых. Заскрипели этюдники, заплакали краски, затрепетал натянутый холст, свидетель красоты природы и ее затаившейся души - художники покидали холмы.

- Ленька, погоди, не убирай! И как это у тебя получается?

Колесников мельком взглянул на друга, усмехнулся, открепил этюд, завернул в бумагу.

- Опять паясничаешь? Пишу, как вижу. Ничего особенного. Не Левитан, и не Васильев. Всего-навсего Колесников.

- Вот именно что Колесников. Это уже имя. Звучит. О тебе во всех газетах пишут. И в центральных тоже.

- Ты что, завидуешь? Боря, да что с тобой? Сейчас же выбрось это из головы. Твои работы ничуть не хуже моих. Ты член союза, месяц назад прошла твоя персональная выставка, чего тебе еще надо? Мы равны, Боря, понимаешь, равны?!

Боря тяжело посмотрел на друга, свернул этюдник, молча зашагал в гору. Ленька заковылял за ним, громыхая костылями.

- Ты что, обиделся? Разве на такие вещи обижаются? Вот черт горбатый! А пойдем, дерябнем пивка? Или что покрепче?

- У меня денег нет.

- У тебя их никогда не бывает. Я нищий и все мои деньги всегда при мне. Пойдем, угощаю.

Что может быть лучше пивной, устроенной в трапезной старого монастыря, насквозь пропитанной кислым пивом и дешевым табаком? Впридачу к пиву можно свободно пообщаться, поговорить с собеседником по душам, не стесняясь никого и ничего.

- Куда ты меня завел? Что это за дно? Погляди, кто вокруг?

- Люди.

- Где ты видишь людей? Это же мразь, пьянь.

- Ну и что? Обычные советские люди. Отдыхают после работы.

- После работы? Это в восемь утра? После какой работы?

Ленька поставил этюдник, достал из кармана пиджака беленькую, крикнул, два пива. Борька поперхнулся.

- Ну, ты подготовился.

- Выпьешь со мной? Или побрезгуешь?

- Давай уж, если завел.

Принесли пиво, Ленька расплатился, откупорил чекушку.

- Смешивать будешь?

- А домой как пойдем?

- Ножками. Ты здоровый, тебе легче.

- А-а, все равно теперь. Лей.

Ленька плеснул водки в кружки, поднял свою.

- Ну, бывай здоров, Боря. С началом дня!

Чокнулись, выпили. Дверь с грохотом распахнулась, в помещение ввалилась пьяная компания. В пивной стало шумно.

- Счастливый ты человек, Ленька. Ничего тебе не нужно. Талант есть, Нинка под боком, ребятишки растут.

- Слушай, прости, закусить бы. У тебя рубля не найдется? Да не жмоться ты, знаю, что есть. Тут пирожками домашними торгуют. С печенкой. Возьми четыре, я потом отдам.

Борька вздохнул, неохотно полез в карман, вынул рублевку.

- Новенькая. Много у тебя таких? – Ленька засмеялся, крикнул. – Хозяин, пирожков не принесешь? Сам понимаешь, на костылях, прыгать трудно, не то, что ходить.

Принесли тарелку с подогретыми пирожками.

- Так вот, Ленька…что я хотел сказать? Ты меня перебил.

- Все, молчу.

- Забыл. Надо же, не помню. И все ты со своими пирожками!

- Сейчас подолью и все вспомнишь.

Художники выпили. День поднимался, в окно пивной брызнуло солнце, освещая стены, крашеные удушливой масляной краской, пластиковые столы с горой окурков, хлебными крошками и мутно-застывшими пивными разливами, за которыми сидели, стояли торопливо опохмеляющиеся посетители.

Ленька достал папиросы, закурил.

- Все тебе легко, - бормотал запьяневший Борька. – Ничего не надо. А мне вот надо – и членство в партии, и карьеру, и выставку в столице. Понимаешь, надо? Почему, ну, почему мне так плохо? Ответь мне, Ленька?

- Какое отношение к искусству имеет карьера? – вспылил Ленька. - А партия, выставка в столице? Если ты об этом думаешь, когда пишешь, то какой из тебя художник?

- Да, конечно, у нас только ты один, настоящий, остальные – говно! Ненавижу, всех ненавижу! Тебя, себя, живопись свою…

- Эх, Боренька, милый ты мой! Я, когда пишу, думаю, как мазок положить, как цвет построить, как композицию разместить. И ничего-то мне не нравится. И имени своего я стесняюсь. Да и нет у меня никакого имени. Так, болтовня одна.

Борька вытаращил глаза.

- Как стесняешься? Себя?!

- Представь себе.

- Так я тебе и поверил!

- Эй, вы, потише! Расшумелась интеллигенция сраная, - грозно рыкнул бугай за соседним столом. – Здесь люди отдыхают, а вы шумите.

- Пойдем отсюда, Боря.

Художники вышли на улицу.

- Может, ко мне заскочим? Нинка ругаться не будет. Посидим, поговорим.

- Нет, мне домой пора. Все, пока, Леня.

Подъехал автобус, Борька вскочил в него и Колесников остался один. На душе было грустно. День, так хорошо начинавшийся, был потерян.

 

- Ленька, открой! Это мы пришли, твои друзья – Мушников, Брянцев и Плетнеев. Помнишь нас? Мы принесли поесть и выпить. Хочешь выпить, Ленька?

- Конечно, хочет, что ты спрашиваешь.

Трое прилично одетых, убеленных сединами, пожилых человека, в которых по стойкому запаху спиртного и манере громко разговаривать можно было отгадать людей искусства, персон свободного образа жизни, подошли к мастерской, забарабанили в дверь. Услышав незнакомый стук, художник пополз, забился в угол, закрыл лицо руками. Чужие. Надо не дать себя обнаружить.

- Леня, ты слышишь нас, открой?

- Да нет там никого.

- Нет, есть, я чувствую, есть. Кто-то по мастерской ходит. Саша, слышишь шаги?

- Ничего я не слышу. Это тебе спьяну показалось, Костик. Пошли отсюда.

- А если Ленька там, внутри, больной. И не может встать. Что тогда? Может, дверь взломаем?

- Ну-ну, посмотрю я на тебя, как ты будешь дверь ломать. Голыми руками?

- Ну, тогда я в окно еду просуну. Вдруг он там один и ему нечего есть? Все, теперь пошли. Душу очистили.

Стук, теперь уже другой, знакомый, приятный. Можно выходить. Художник выполз из укрытия, пополз на стук, на запах еды.

 

- Так, все. Тихо, товарищи, тихо. Дома не наговорились? Сколько можно! Заканчиваем разговоры. Открываем заседание художественного совета. На повестке дня вопрос – о вредном влиянии отвлеченного, чистого искусства на идейное содержание социалистического изобразительного искусства. Слово для доклада предоставляется Рашиду Мухаметову. Пожалуйста, Рашид Нурлыевич.

Секретарь обкома, тот самый, что открывал персональную выставку Колесникова, только постаревший и подурневший, все же двенадцать лет прошло, сел тяжело в кресло, обтирая лоб и лицо платком. Как он устал от этих заседаний, кто бы знал! Сколько можно объяснять этим бестолковым художникам, как надо писать, что писать и куда пойдет вся их мазня. Вообразили себе черт знает что! Властители мира хреновы. Один звонок и нет союза художников. Вот на днях писатели взбунтовались. Не нравится, видите ли им, что за ними смотрят, наблюдают. А иначе как? Иначе нельзя. Такое понапишут, а мы отвечай. Книжки-то в народ пойдут. Вот и приходится смотреть за ними, как за малыми детьми. Для их же пользы. Эх, сейчас бы коньячку с лимончиком.

- Некоторые художники, в том числе и именитые, - Рашид покосился на Колесникова, - позволяют себе недопустимые вольности. Ведь что такое социалистический реализм? Это отражение нашей действительности во всем ее размахе и великолепии. Художник как звонарь должен всему миру рассказывать, как мы живем, как трудимся и как у нас здесь всем хорошо. Конечно, он должен уметь работать с цветом, должен уметь рисовать, без этого нет живописи, но не это главное товарищи. Главное состоит в том, чтобы художник правильно понял генеральную линию партии и отразил ее талантливо и умело. Вот взять, к примеру, Бориса Мушникова. Раньше церквушки да дома кособокие рисовал, а сейчас – другое дело! Доярки, космонавты, герои соцтруда. Недавно в Москву съездил, в творческую командировку, и какие картины оттуда привез! Красная площадь вся в красном цвете, демонстрация, народ плакаты несет, радуется, у мавзолея члены правительства стоят, рукой народу машут. Вот, я понимаю, живопись. Такие художники нам нужны. И их картины всегда будут висеть на всех выставках. А унылая, пораженческая живопись нам не нужна. Как бы хорошо не была она написана.

- Заканчивай, Рашид, домой пора, - шепнул на ухо Мухаметову подуставший секретарь.

- Так, товарищи на сегодня все. Прения будем открывать или все согласны с мнением обкома?

- Не все согласны, - Колесников нервно встал, шумя костылями. – Я не согласен.

В комнате, где проходил совет, возникло оживление, волной побежал шепот.

- Опять этот Колесников. Ему что, больше других надо?

- Мания величия. Гениальным себя считает.

- Хорош болтать, - оборвал первых двух третий. - Так и до ночи не закончим.

- Если следовать твоему совету, Рашид, - возбужденно начал Колесников, - то скоро у нас не останется художников. И вообще выродится живопись. Потому что живопись - это красота, тепло души и грусть по уходящей жизни. Кто об этом скажет нашему народу, если не мы, художники?

Колесников говорил сбивчиво и убежденно. По всему было видно, что уступать он не намерен и стоять будет до конца. Убежденность Колесникова сразила Мухаметова, докладчик покраснел, опустил лицо. Выручил секретарь.

- Ну, Колесников, другого я от тебя и не ждал. Мог бы промолчать, но раз уж сказал, договаривай.

- О чем с тобой говорить? О живописи? Да ты никогда ее и не понимал. Так только, вид делал. Вот с Рашидом поговорю, он пока еще наш, а не ваш.

- Это что еще за формулировочки – наш, ваш? Выбирайте выражения, Колесников. Война в сорок пятом году кончилась.

- Ошибаешься, секретарь. Война только начинается и мы с тобой по разные баррикады, - выкрикнул Колесников. Его затрясло, костыль с грохотом повалился из рук. Хорошо, подоспели художники, молодые ребята, сидевшие поблизости. Они подхватили Колесникова, усадили на стул. Кто-то наклонился и подал упавший костыль, налили воды.

- Ну, зачем вы так, Леонид Иванович! Все равно он не поймет. Себя пожалейте.

- Действительно, стоит ли из-за таких пустяков жизнь себе портить. Вот, воды лучше выпейте.

- Так. Значит, война?! – грозно рыкнул секретарь и с шумом встал с кресла. – А не пожалеешь, что начал ее? Ты один, а нас много. Все против тебя. Правильно я говорю, товарищи?

Торжествующим взглядом он обвел собравшихся, но поддержки не нашел. В комнате воцарилось молчание.

- Это что - бунт? А ну поднять руки, кто против бесцеремонного, хамского выпада Колесникова? Поднять руки, я сказал!

Несколько неуверенных, дрожащих рук взметнулось к потолку. Если бы Колесников посмотрел, то он бы увидел среди них руку Бориса Мушникова.

- А остальные что думают – отсидеться? Не получится, - разъяренно, по-бычьи заревел секретарь. - Сейчас же пишу докладную в обком. Переформируем ваш совет к чертовой матери. Вообще распустим союз.

- Зачем же так, Прокопьич, - возразил спокойно Рашид. – Совет мы собрали, доклад я прочитал, кого нужно, пропесочили, поставили на вид. Все указания обкома выполнены. Не надо совет распускать.

- Да что ты с ним разговариваешь, Рашид? Брось, не унижай себя. Разве я не знаю, кто картины мои режет на выставкомах? Кто оставил меня без средств к существованию? Меня и мою семью с двумя ребятишками, - Колесников говорил уже спокойнее, но так же твердо и убежденно. - Я сам в обком пойду. А там посмотрим - кто кого.

- Кто тебя там примет? Ты же не член партии, - отбился уязвленный секретарь.

- А в обкоме и беспартийных принимают. Нет такого закона, чтобы беспартийных обижать. Все, пойду. Нечего мне здесь делать. Борька, ты со мной?

Мушников вздрогнул, сжался, торопливо забормотал. - Нет, нет, я остаюсь, я с большинством.

- Ну и сиди, хрен с тобой, - Колесников резко встал и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

 

Домой Ленька пришел поздно, обойдя по пути рюмочные и растратив все деньги. Еле на ногах стоял, когда перед ним распахнулась дверь родной квартиры. Проем загородила непримиримая фигура жены.

- Ниночка, родная! Как я устал!

- Ленечка? Ты же слово давал, обещал, клялся. И опять напился. Все, кончилось мое терпение. Не хочу тебя встречать, видеть тебя не хочу. Оставайся там, где пил.

И дверь закрылась перед самым носом вдрызг напившегося Колесникова.

- Нина, Ниночка, пусти! – попросил Ленька. - Ты же ничего не знаешь! Пусти, я устал, мне холодно, я есть хочу. Открой дверь, Ниночка!

За дверью тишина. Чувствуя, что просьбами тут не обойдешься, Ленька закричал: - Как ты смеешь со мной так поступать! Я хозяин, отец твоих детей, кормлю и обуваю вас, а ты? Ты человек или нет, в конце концов?

- Кормишь нас? – раздалось из-за двери. – Как не стыдно врать! Третий месяц зарплату не вижу. У Сашки ботинки порвались, а тебе горя нет. Пьет и пьет. И за что мне такое наказание, Господи! Да иди ты домой, кто тебя не пускает.

Дверь открыли, жена ушла в спальню, заперлась с детьми.

Ленька прошел на кухню, рухнул на табурет, стал стаскивать ботинки.

- Сашка, Сашка! Помоги ботинки снять. Не снимаются и все тут. Сашка, ну, миленький, помоги. Все меня покинули. Никому я не нужен.

Колесников прислонился к стене, тихо застонал. Из спальни выбежал Сашка.

- Зачем ты опять напился, а? Терпеть не могу видеть тебя пьяного.

- Ты ничего не знаешь. Меня обидели, Сашок, как они меня обидели! За что? Почему картины не вывешивают на выставках, почему не пускают в Москву? Что я им такого сделал?

- А ты им сдачи дай! Они и отвяжутся.

- Много ты понимаешь. Чай поставь, покрепче.

- Я поставлю. Саша, иди спать, тебе завтра в школу. Иди.

Нина прошла в кухню, поставила чайник, села рядом с мужем.

- Леня, Леня! Что ты с собой делаешь!

- А что я с собой делаю?

- Здоровье гробишь. И нам от тебя жизни никакой. Если бы знала, что ты так будешь пить, ни за что бы замуж за тебя не пошла. Хромой, да еще пьет.

- Нина, не обижай меня! Не смей!

Колесников стукнул костылем по полу.

- А что не смей, что не смей! – завелась Нина. - Правильно мне подруга говорила, все художники пьяницы. Хоть бы деньги приносил, здоровый был, на двух ногах, а тут – ни денег, ничего. На, пей свой чай, алкаш.

- Крепкий?

- Крепкий, ложка стоит.

Ленька отхлебнул глоток, поперхнулся. Нина постучала его по спине.

- Прошло?

- Это никогда не пройдет. Душа у меня горит, Нинка, душа.

Ленька отхлебнул еще глоток, задумался. - Сегодня на худсовете я поругался с секретарем обкома. Попрут меня из фонда. Чем жить будем?

Нина заплакала.

- И так жить нечем, а ты еще ругаешься. Сдержаться, что ли, не можешь? О детях бы подумал, если меня уж не любишь.

- Что ты такое говоришь! - Колесников обнял жену. – Как я без вас жить буду? Все, прекращаю пить, начинаю заниматься делом. Только…

- Что только?

- Не знаю, ничего не знаю, - теперь уже заплакал и Ленька. - И зачем я связался с этой живописью, на что она мне далась! Работал же обувщиком в военные годы, хорошо зарабатывал. Так нет же, поперся в училище художника из себя изображать. Вот и сиди теперь у пустого корыта. И что мне все время не везет?

Видя, как муж размазывает слезы по небритому лицу, Нина перестала плакать.

- Пойдем спать, Ленечка. Утро вечера мудренее. Может, завтра что и придумаем. Господь поможет.

Ночью Ленька ворочался в постели, стонал, а Нина плакала, глядя на него, и молилась на запрятанную под подушкой икону.

 

Утро наступало медленно, с трудом, ночь никак не хотело делиться последним, уходящим часом, за окошком клочьями висела хмурая мгла, когда низенькая сухая женщина в платке склонилась к постели, позвала:

- Леня, сыночек, вставай! В церковь пойдем.

Мальчик вскочил, спросонок еще не понимая, где он, оперся на короткую ногу, вскрикнул, потерял равновесие и снова упал в кровать.

- Что ты, маленький? Приснилось что? Забыл, что ножка у тебя больная? Вот наказание-то, Господи, - и строго добавила, - смотри, брата мне не разбуди.

- Так рано в церковь? Зачем?

- Так надо. Господа будем просить о выздоровлении. Сам вчера хотел, а сегодня не помнишь? Вставай.

Но мальчик уже надевал рубашку, торопливо натягивал штанишки, лез под кровать за самодельными костылями.

- Кофту не забудь, на улице холодно.

- Ага.

Женщина с сыном вышли во двор, свернули вниз, вправо, и пошли по узкой неосвещенной улице. Мальчик ступал на костылях неуверенно и несмело. Всего-то полгода прошло, как паралич отнял у ребенка левую ногу, и она остановилась в развитии - когда тут привыкнешь! Самодельные, не по росту, костыли натирали подмышки, разъезжались, мальчик злился на себя, но приходилось идти и поневоле мириться с вынужденной хромотой.

- Трудно тебе, Ленечка? Ничего, Господь даст, выздоровеешь.

- А когда нога поправится? Костыли надоели, руки болят.

Мальчик взглянул на маму жалостно и трогательно, женщина едва удержалась от слез.

- Скоро, Ленечка, скоро.

- Сон мне, мамочка, приснился.

- Какой?

- Будто я мяч на пустыре гоняю с ребятами и будто у меня две здоровых ноги. Как в детстве. Прыгаю, бегаю, мяч гоняю. Как хорошо быть с двумя ногами! Когда они у меня были, я этого не замечал.

- Потерпи, сынок, скоро все изменится.

- Когда, когда изменится?

Солнышко выглянуло из-за горизонта, обрисовав холмы, извилистую, в тумане, реку, сонные дворы, пустующие улицы, и бросило первый луч на просыпающуюся землю. Мальчик остановился. Там и тут вспыхивали по небу и гасли тонкие яркие полоски, река искрилась нежной голубоватой чешуей, верхушки деревьев переливались радужным многоцветьем.

- Мама, что это?

- Заря, сынок. Обычная заря.

- Можно, я посмотрю?

- Смотри. Только недолго.

Мальчик стоял, не двигаясь с места, не чувствуя ни костылей, ни больной ноги. Красота происходящего настолько заворожила его, что он забыл обо всем.

- Леня, пойдем.

- Подожди, еще чуточку.

Мама взглянула на сына – Леня плакал. По лицу мальчика бусинками текли, сбегая по впалым щекам, крохотные, блестящие слезы, в которых отражалось солнце. Какой чувствительный, подумала женщина. Художником будет.

- Ну, все, Леня, все, нам пора.

Мальчик вздохнул и они пошли.

Солнце тем временем набирало силу и кругом заметно посветлело. Туман рассеялся, с реки потянуло ветерком, вдали показалась старинная невысокая церковь с четырьмя маковками, возле которой толпился народ. Увидев женщину с убогим мальчиком, верующие, зашептавшись, расступились, дали дорогу. Со скрипом растворились центральные ворота и всех пустили в храм. Первыми вошли Леня и его мама.

Внутри было светло, как днем. Горело множество свечей, они стояли на полу в высоких золоченых подсвечниках, свисали с потолка яркими люстрами. По стенам в несколько рядов были развешаны картины, ходили бородатые мужчины в длиннополых платьях. На время женщина забыла о сыне – купила свечей, зажгла, укрепила на стоявшем по соседству подсвечнике и начала молиться. Молилась она долго, помолившись, оглянулась и не нашла сына. Храм был заполнен людьми - кто усердно крестился, кто шептал заготовленную молитву, кто просто глядел вокруг, рассматривая праздничное убранство храма. Мальчика среди них не было. Женщина вскрикнула и побежала, расталкивая пришедших на богослужение.

- Что, что случилось? – спросил кто-то.

- Сына потеряла, хромого, - ответили из толпы. – Кто видел ребенка на костылях?

- Да вот он, у иконы стоит. В правом приделе. Куда он убежит, на костылях-то?

Леня стоял возле стены с большой иконой и зачарованно смотрел на нее. Войдя в храм, он испугался, высокое и гулкое помещение, освещенное до рези в глазах, смутило и нагнало страху, Леня поспешил спрятаться, юркнул в соседнюю узкую комнату, похожую на коридор, и там, в уединенной тиши нашел себе предмет для занятий.

- Вот ты где, а я обыскалась.

- Мама, это кто на картинах?

- Святые, сынок. И не картины это, а иконы.

- А пишет их кто?

- Художники, сынок, иконописцы. В народе их прозывают богомазами.

- Какие лица, мама, глаза. Будто светятся! Это настоящий художник нарисовал?

- Настоящий.

- Я, когда вырасту, тоже стану художником.

 

- Что творится, что творится с нами? Такую страну разрушили, великую державу разграбили, - негодовал Мушников. – Бандиты власть захватили, обкомы разогнали, как жить дальше? Никому ничего не нужно – ни искусство, ни живопись, ни мы, художники, никому не нужны.

- Преувеличиваешь ты все, Борька. Мы и раньше никому не были нужны, - заметил Брянцев. Художники сидели за столиком в пустующем стеклянном кафе и распивали вторую бутылку.

- Как не нужны? А выставки, творческие поездки, звания, почет, наконец? Какую титаническую работу проделывал наш союз? А какая помощь была со стороны обкома партии? Как быстро ты все забыл, Брянцев.

- А мне и вспоминать нечего. Это твои пейзажи на выставках висели, тебе платил деньги музей, когда работы десятками закупал, тебе выделили квартиру в центре города…

- Не прибедняйся, Сашка. О тебе ведь тоже не забывали.

- Но не так, как о тебе.

- Что вы завелись? – вступил в разговор Плетнев. - Разве об этом надо сегодня говорить? Сегодня день рождения Колесникова, нашего Леньки, вот давайте за него и выпьем. Искусство – это крест. И Ленька нес его всю свою жизнь. И, надо сказать, нес с честью.

- Правильно, Костик. Давай за Леньку! – поддержал друга Брянцев.

Художники чокнулись, выпили. Зависла тишина. Мушников тыкал вилкой в тарелку с салатом, Плетнеев достал сигареты, закурил.

- Вот гляжу я на вас, петухов, и удивляюсь. Двадцать лет прошло и ничего не изменилось. Все такие же. Насколько мудрее всех вас, нас оказался Колесников. Помните тот совет, на котором Колесников в одиночку выступил против Тряскина?

- Ничего я не помню, отстаньте вы все от меня, - пробормотал Мушников.

- А я помню, - сказал Брянцев. – Все помню. И как ты, Борька, руку тянул, тоже помню.

- Да не об этом я, - перебил Брянцева Плетнеев. – Куда потом Колесников делся? Забыли, не помните?

- Что ты ораторствуешь? – не утерпев, взорвался Мушников. - Будто один все знаешь. Запил твой Колесников, запил и пропал. Всем это известно.

- Он такой же мой, как и твой. То, что он пил, все знают. А вот то, что он работал и как работал, не знает никто. Да, он пил, и, в конце концов, спился, это его грех и не нам его за это осуждать. А вот работы его разошлись по всему миру и это уже факт, отрицать нельзя. Колесников всем доказал, что он великий художник. Помните, он сказал, что живопись – это красота, тепло души и грусть по уходящей жизни. Лучше не скажешь.

- Слушаю я тебя, слушаю, Костик, - вмешался Брянцев, - и вот что тебе скажу. Все, что ты здесь сейчас наплел, к Колесникову не имеет ни малейшего отношения. Любишь Леньку, люби, мы и сами его любим, человек он замечательный, чудо, а не человек, но как художник…здесь ты меня извини. Ничего особенного в его живописи нет. Ни новизны, ни стиля.

- А тебе только новизну подавай, глубже копнуть не хочешь? – Плетнев вскочил и пошел к выходу. - Все с вами понятно, каждый любит себя самого. Ну, и черт с вами. Пойду Леньку выручать, что-то мне все же подсказывает, что он в мастерской.

 

Художник развернул сверток, принюхался. Слышал он с трудом, видел, как в тумане, но запахи различал по-прежнему. И потому все, на что натыкался, он обнюхивал. Потом ощупывал руками, пальцы хранили память вещей. Это вот яйцо, оно жесткое и гладкое, если его очистить от скорлупы, можно есть, это вот хлеб, его можно просто так, есть без подготовки, это бутылка, содержимое ее можно выпить через открытое горлышко. Сколько таких бутылок он выпил? Художник не знал, сбился со счета, последнее время он пил постоянно, видимо, это и привело его к неизлечимой болезни ума, поразившей организм. Может, была еще какая-то причина, но какая теперь разница? Ничего не вернуть, все прошло, осталось позади. Раздался стук, кто-то настойчиво стучал в дверь. Художник бросил сверток и пополз от окна в угол, который служил ему пристанищем.

- Ленька, открой. Я знаю, ты в мастерской. Ленька, не дури!

Кто это? Голос будто знакомый, из юности, из ушедшей жизни. Верить ему или не верить?

- Ленька, открой дверь, иначе я ее выломаю, слышишь?

Художник забился в угол, прикрылся, осыпал себя акварельными листами. Никому нельзя верить, кругом одни враги.

- Ну, ладно, Бог видит, я этого не хотел, - и, разбежавшись, Плетнеев со всей силы налетел на дверь правым плечом. Дверь зашаталась, но не поддалась. Как же она устроена, посмотрим. Он ощупал дверь, дернул за ручку и чертыхнулся. Идиот, она же наружу открывается! Повеселев, Плетнеев налег плечом, взялся за ручку крепче, основательнее и что есть силы потащил на себя. Дверь охнула, заскрипела и, освободившись от замка, откинула Плетнеева в сторону, бросила на тротуар. Потирая ушибленное колено, Плетнеев спустился в мастерскую и остановился, замер. То, что он увидел, поразило его. Смрад, грязь, пыль, беспорядок – разве здесь может жить человек? Неужели Ленька здесь? Не может быть! Повсюду валялись застарелые листы ватмана, цветного картона, холсты, закрученные в рулон, засохшие кисти, тюбики с краской, замусорено так, что не пройти. Хорошо бы это все собрать, положить по своим местам, подмести, прибраться, но как приступишь? Санэпидемстанцию вызвать надо для дезинфекции, а остальное уж потом. Приглядевшись, Плетнеев увидел в углу странную кучу, прикрытую сверху мятыми листами и картоном. Она словно бы шевелилась, дрожала. Плетнев шагнул к ней, и куча поползла, задвигалась. Плетнев бросился, сбросил верхние листы, под ними оказалось какое-то тряпье, Плетнеев сбросил и его и тут увидел Колесникова. То, что от него осталось. Обросшее, седое существо с дикими звериными глазами, дрожащими руками, закутанное в лохмотья и лишь отдаленное напоминающего человека. Слезы навернулись на глаза Плетнеева. Вот что ждет всех великих художников – безвестность и нищета, психическая аномалия. А где она, эта норма? Разве мы в нормальном мире живем? Раньше продавались идее, сейчас – деньгам. И что спрашивается лучше? И то, и другое одинаково гадко и унизительно. Эх, Ленька, Ленька, что ты с собой наделал?

- Дайте поесть, пожалуйста, - тихо, почти беззвучно, одними губами прошелестело существо.

- Сейчас, сейчас, Леня, я помогу тебе, подожди, - Плетнеев бросился к подоконнику. Там должен лежать сверток, который он просунул в окно три часа назад. Так и есть, лежит. Плетнев схватил колбасу, сыр, хлеб, что подвернулось под руку, вернулся к куче, положил перед Колесниковым. Художник жадно схватил колбасу, затолкал в рот.

- Леня, не торопись, все это твое, - пробовал успокоить Колесникова Плетнеев, но художник не слушал, продолжая набивать рот вслед за колбасой хлебом и сыром. – Что ж это такое!? Леня, остановись!

- Костик, ты здесь? Чем ты здесь дышишь? – в мастерскую вошли, пошатываясь, Брянцев и Мушников. - Ну и вонища. Что ты здесь делаешь? А это кто - Колесников???

- Да, да, это он. Ребята, хорошо, что вы пришли. Брянцев, беги, вызывай скорую, а мы Леньку оденем. В таком виде его ни одна больница не примет.

 

- Мама, можно я пойду, порисую?

- Иди, сынок, иди, - вздохнула женщина. – Все равно от тебя никакого проку в доме.

Мальчик собрал в старую хозяйственную сумку карандаши, бумагу, ленинградские акварельные краски, подарок учителя по рисованию, единственную кисточку, заботливо обернутую в рваную, ненужную тряпицу, стаканчик для воды и, опершись на костыли, поскакал в сад. Сад этот, размещавшийся в тридцати метрах, Леня знал и любил с детства. Железные ворота, столетний дуб посреди аллеи, в тени которого отдыхали десятки скучающих горожан, шелест листвы, шум реки, плещущей внизу, поблизости, создавали фон, настроение, которое зарождало в мальчике стремление писать картины, этюды, зарисовки и этим он облегчал себе душу. Его все время куда-нибудь тянуло, тащило против воли, и он не противился желанию, брал карандаши, бумагу и шел на холм писать вечереющий закат, первую зарю или просто летний день. Дома от него было мало пользы и поэтому его всегда отпускали.

- Смотри-ка, художник. И краски, и кисточка, все у него есть. И рисовать умеет. Давай спросим, где он учился?

- Не, не надо. Вдруг скажет - а чего вам надо? Он такой важный.

Придя на место, Леня садится, берет карандаш и в несколько минут, быстро набрасывает эскиз будущей картины, который затем долго, неторопливо и тщательно раскрашивает акварельными красками. Все это происходит на глазах случайно собравшихся зрителей, с интересом следящих за художником. Леня не обращает на них внимания, он весь охвачен, поглощен картиной, которая, родившись в голове, переносится на бумагу, рождаясь вторично, заново. Надо закончить то, что задумано.

- Здорово! Так быстро и картина готова.

- Мастер!

Леня улыбается, слыша отзывы о своей незаконченной работе, и продолжает рисовать. Что может быть слаще сознания того, что ты рожден не зря, а для любимого дела, которому можешь отдать и посвятить всю оставшуюся жизнь. Что может быть слаще!?

 

Боже, продли жизнь и оборви напрасные мучения хромого мальчика, рванувшегося в погоню за собственной мечтой, не дай ему потерять веру в любовь и счастье людское! Не дай ему погибнуть!