Рrincess

"Профиль Бога". Маленький роман - новелла.

 

1.

Доплыть до Венеции.... Об этом она мечтала каждый раз, закрывая глаза. Странно, ей всегда снился один и тот же сон. Узкая гондола, обитая порыжевшим бархатом, лужицы на дне, влажные бортики, с которых почти облезла краска. Когда-то, наверное, гондола была зеленой, с золотистой каймой и витиеватым узором на носу. Какой это был узор? Странный. Крылатый лев, впустивший цепкие когти в виноградную ветвь. Или - в ветвь плюща? Она никак не могла этого разобрать.

Да и не пыталась. Сидя на узкой бархатной банке и поджимая ноги от холода и сырости, она думала только об одном: как добраться до Венеции? Желанный берег полоскою выскальзывал из тумана на один лишь миг, и снова тонул в густом его молоке, как рисунок на донышке детской чашки.

Что же это был за рисунок? Ах, да, гном держал в крохотной руке ягоду клубники. Рот его был озорно раскрыт в предвкушении удовольствия. Такого сказочного, сладкого, совсем детского! Вот если бы еще эту самую клубничку можно было полить молоком венецианского тумана! Мысли ее путались. Один сон накладывался на другой, как картинки в детском калейдоскопе. Просыпаясь, она резко поворачивала голову на подушке, и все начинало кружиться: синеватые панели стен, потолок в щербинах и пятнах, цапельный , острый стан капельницы. Она взглядывала на свою руку: ей все казалось в этом бесконечном утреннем кружении, что в синеватую ямку на сгибе впились жалами не одна, а сразу десяток игл - ос. Утро всегда, всегда начиналось с их укусов. И с томительного ожидания полдневного зноя. Только тогда можно было с надоевшей кровати перебраться к окну, подставить лицо солнцу. Она упорно пыталась влезть на подоконник. Там сидеть было удобней, как-то прочнее: спиной она опиралась о простенок. И потом, будто прячась в некой раковине от нескромных взглядов, там, на подоконнике, можно было спокойно рисовать, удерживая карандаш или сангину не в пальцах, а во рту. Так ей тоже было - удобней.

Иногда, отрываясь от рисунка, она смотрела вниз, на людей, сновавших по больничному двору: прачек с узлами, работниц кухни, с небрежно повязанными передниками и объемными судками в руках, дворника, усердно царапавшего метлою одну и ту же неизменную лужу у крыльца. Про себя она называла эту лужу "марсианской впадиной": она никогда не высыхала. И любой человек, выходя из дверей, попадал в нее хотя бы краешком туфли или ботинка.

В луже этой, ставшей достопримечательностью заднего двора больницы, любили купаться голуби и синицы, воробьи и галки. Пару раз в ней даже неумело и шумно барахтались щенки старой дворницкой собаки Тяпы, но Степан Иванович, тотчас обнаружив маленьких озорников в грязном озерце, молча и усердно отшлепал их своей обломанной метлой. Визжа и отчаянно брыкаясь неуклюжими задними лапками, щенки убежали прочь, и больше не приближались к опасному месту. Жаль! Ей не удалось тогда, в первые минуты, точно зарисовать их "пляжное блаженство", а по памяти передать движения малышей карандашной палочке или мягкому мелку сангины получалось плохо! И, кроме того, она не могла долго держать мелок во рту - раздражал неприятный привкус. А в пальцах сангина мягко плавилась, падала и линии делались неровными....

- Олька, у тебя такой вид, будто ты сейчас мышьяк пробовала! - тихонько хихикала на соседней кровати, маленькая, как мышка, черноглазая Кристина, уже неделю лежавшая в палате на очередном курсе реабилитации. Кристина была почти счастлива. Раздробленная и вывернутая набок после аварии стопа постепенно принимала прежний вид. Третья операция, усердные занятия физкультурой и аутотренинг потихоньку делали свое дело, и к концу лета Кристина уже надеялась, как и прежде, полтора года назад, щеголять на танцплощадке и в аллеях любимого Кировского парка на высоких каблуках черных "шпилек". Те терпеливо дожидались ее дома, в шкафу.

- Это и в самом деле, противно! - Ольга в ответ резко отбросила назад упавшую на глаза челку и снова привычным жестом спрятала руку в карман.- Будто мыло ешь. Или - мел. Посмотри, никого нет в коридоре? А то опять Альбина Петровна ворчать будет, что я на подоконнике творю.

Кристина приподнялась на локте, устремив взгляд в сторону открытой наполовину двери:

- Нет, никого. Так, больные на костылях шастают только... Ой, Лешка идет! - голос Кристина радостно зазвенел:

- Лешка, привет! Чего это ты с утра такой хмурый, словно соды напился?

- Привет. А я и напился соды - желудок жжет от этой дурацкой каши, осточертело! Держи, Тинка! - широкоплечий, русоволосый парень с родинкой на правой щеке, подбросив в воздухе большое краснобокое яблоко, поймал его и вложил в руку девушки. - Мать принесла, а Андрей Данилович говорит - нельзя. Пропадут в палате. Душно.

- Отдай соседям? - Тина, чуть улыбаясь, гладила пальцами гостинец.

- Они все курят, да курят! И запаха не услышат. - Лешка махнул рукой досадливо - А это все ж таки - апорт. Целебный вроде. Дядька с Алма-Аты привез, целый куль.

- Алматты, сейчас так вроде говорят? - вступила в разговор Ольга. - Красивый город, зеленый. Я там несколько раз была в школьные годы. На Медео тоже была. До сих пор помню. Только дышать там трудно. Город, как в котловане. Горы мешают.

- Ничего они не мешают! - беззлобно проворчал Лешка. Горы, как горы. Красотища! Скучаю по ним. Поехать бы, да денег лишних сейчас нет. Пашка, кровосос, со своим колледжем всех замучил. Бабка зовет: " Приезжай внучек, апорту поешь, антоновки, лимонки! Не ровен час, помру, и не увидимся". А куда я поеду? Одна Пашкина сессия, как акула, весь материнский доход за три месяца сожрала и не икнула! Лоботряс чертов - то зачет ему сдать, то он лекцию прогуляет, штраф плати! Надоело! - Вынув второе яблоко из кармана поношенных джинсов, парень подошел к Ольге все еще сидящей на подоконнике.- Это тебе, красавица! Держи. Ну ладно, чего ты? Что я твоей руки не видел что - ли? Подумаешь! У тети Маши и вся рука целая была, а не гнулась, точно плеть. А у тебя пальцы вон какие, цепкие и красивые. Художественные. Хоть и четыре. Мы же с тобой, Олька, сговорились вроде, не стесняться друг дружку...

- Я не стесняюсь, Лешечка. - Ольга уже держала сангину в пальцах, чувствуя, как раскаленный стержень липко течет по ним. - Я - рисую. Руки заняты.

- Ага, понятно. В кармане рисуешь? - беззлобно хмыкнул Лешка и, вплотную подойдя к девушке, осторожно вложил круглый ароматный шар в ее пальцы, перепачканные сангиной. Обиженный мелок беззвучно скатился с листа бумаги, исчез в пыльном "подкроватье". Ольга почувствовала, как наплывает на нее знакомая привычная волна Лешкиного аромата: чуть солоноватого, пряного. Тина, разбирающаяся в секретах мужского парфюма, сказала Ольге, что так пахнет сандал. А, может, самшит? Названия, как всегда, отчаянно путались в голове художницы.

Сквозь ресницы она вглядывалась в мягкую линию щеки, с зерном родинки. Так хотелось ее запомнить эту родинку, чтоб потом зарисовать. Или - поцеловать? Нервно закашлялась на своей кровати соседка, завозилась под одеялом, потянулась к стакану воды на тумбочке. Сандаловое облако рассеялось. Лешка сделал шаг в сторону.

- Держи, торопыга! Кто же так яблоки ест? Да еще апорт? Надо с чувством, с толком! А то и вкуса не поймешь. Это тебе не танцы! - Парень уже протягивал Кристине стакан с водой, снисходительно постукивая ладонью по ее спине.

- А что танцы? - вспыхнула та в ответ сердито, едва откашлявшись. - В танцах тоже вкус нужен. Особенно, в выборе партнера!

- Ну, да, как же! - Лешка улыбнулся ямками щек и глазами. - Кабаре - академия, одним словом! Куды уж нам!

- При чем тут кабаре! - Кристина, похоже, окончательно рассердилась. - Это же - искусство, балда, а не отстой - дрыгалка! Целая наука. Ее изучают даже дипломаты. И президенты.

-Мы не президенты. Мы - болящие. Но вальсок станцуем. Олька, составь компанию страдающему язвеннику? Покажем тут кабаре - академику, что азы балетных па нам знакомы...

- Лешка, придурок, очумел ты, что ли! Не ерничай! Ольга после капельницы, а ты, медведь, ее не удержишь. Ты же не понимаешь, что это такое - танцевать без... - Кристина глотнула ртом воздух и осеклась, поймав на себе пронзительный, горький взгляд Ольги.

- Ты хотела сказать - без музыки? Ничего, нам не впервой! Мы парни бравые, бравые, - вполголоса пробасил нечаянный охотник до "шумного бала". Мамзель, прошу Вас! - Лешка властно положил на свое плечо руку Ольги, изуродованную алеющим шрамом на месте среднего пальца. Рука нервно сжалась, но потом пальцы постепенно распрямились, обрели более привычную для них, свободную небрежность.

- Внимание, и раз - два - три, раз - два - три! Делаем круг, мамзель. Голову немного назад, спину прямее! - Мягко - насмешливый, теплый голос Лешки словно обволакивал ее, лишая той привычной неуклюжей тяжести, которую она ожидала почувствовать от своих ног. Вернее, от....

 

2.

- Лешка, черт, как ты классно придуривался! Ты же танцор от Бога! - ахала, вертясь ужом на кровати, пораженная Кристина. Не отрываешь ноги от пола, как Станислав Попов . Где ты учился?! Это же надо лет восемь по полу каблуками отстучать, чтоб так двигаться!

- Пять, мамзель , пять, плюс участие в международном детском танцевальном конкурсе в Праге. Больше я учиться не смог: родился Пашка, потом отец ушел, мать мои костюмы и танцевальные танкетки не потянула, они же стоят тысячи... Пришлось идти в биологический кружок в школе. Там за активное участие обещали похвальный лист или серебро на выпуске. Восторженные охи и ахи Кристины прервала переливчатая трель мобильного телефона, экран которого засветился, изображая нюхающего цветок пушистого рыжего котенка. Кристина углубилась в изучение сообщения на дисплее, потом принялась сосредоточенно нажимать крохотные клавиши, больше не обращая внимания на своих соседей. Алексей снова обратился к партнерше по вальсу:

- Олька, ну ты как, в порядке? Я тебя не перекружил? - Алексей сжал кончики пальцев тонкой девичьей руки. Присев на корточки что-то достал из-под кровати, на которой она сидела.

- Вот твоя сангина , не потеряй. Тебе, может, новую надо купить? Я завтра домой иду, Данилыч отпустил до понедельника...

- Купи. Я твой портрет нарисую, Леша. Ты хороший партнер. У меня с тобой голова не кружилась. Впервые в жизни.

- Хороший партнер это тот, который умеет показать залу партнершу. Я тебя Тинке и показал. Чтобы она не больно задавалась: "в греческом зале" "в греческом зале", высокое искусство, высокое искусство!" Ужимки Алексея так рассмешили обеих девушек, что на шум в палату заглянула санитарка:

- Обед скоро. С операции в соседнюю только человека привезли. Ногу оттяпали по колено. Потише бы надо. Чего ржете то? Чай, не бал!

Золотистые огоньки в глазах Ольги сразу погасли, но она продолжала улыбаться:

- А мне показалось - бал, тетя Поля! Я вальс танцевала...

- Фантазерка, ты Олька, ох, фантазерка! - Суровое лицо санитарки чуть смягчилось. - Оно хорошо, что ты такая, Олюшка, да и плохо заодно.

- Это почему же - плохо, тетя Поля? - Голос Ольги был по - прежнему мягок и тих. В нем еще жила искра внезапной радости, подаренной Алексеем.

- Дурят тебе голову, вот почему! А розовая дурь - то, она тебе и не нужна. Как спадет пелена, что делать - то станешь? Плакать?

- Рисовать! - глухо уронила Ольга. И отвернулась к окну, неловко засовывая руку в карман.

- Четырехпалой - то, небось, малевать трудно будет! - с сомнением покачала головой седая санитарка, желчные углы ее губ еще больше опустились вниз.

- А я - зубами! - огрызнулась девушка, дернув плечом, и не поворачиваясь к дотошной искательнице "не розовой" истины.

- Зачем зубами? Ты левой рукой пробуй! - На плечо Ольги ободряюще легла ладонь Алексея. - У тебя получится.

- Дурень ты, Лешка! Иди уже в палату - то! Кто же это с поврежденной жилой левой рукой рисует! - опять встряла в разговор тетя Поля. - Ты скажи спасибо Богу, ежели она у девки и вовсе не отсохнет!

- Я Богу спасибо говорю только за то, что Олька на свете есть. И Кристинка - тоже. А Вы бы помолчали, Пелагея Сергеевна! Язык у Вас совсем без костей! - сердито отчеканил Лешка.

- Ну, ты мал еще, мне рот - то затыкать! - Неугомонная санитарка замахнулась на парня повязкой, вынутой из кармана. - Ишь ты, кавалер нашелся! - Горгона в халате улыбалась, похоже, что она совсем не восприняла всерьез выпад Алексея. - Иди отсюда восвояси, там, в коридоре, уже свита маячит, профессор идет с обходом, опять каких то светил тащит с кафедры, все черные. Немчура проклятая!

- Может, эта самая немчура Ольке протез из Германии выпишет, - Лешка улыбнулся каким то своим мыслям. - Не дрейфь, Рафаэлита! Я вечером еще загляну. Да смотри, без меня не танцуй.

-Куды уж нам! Мы же не лауреаты! - в тон ответила девушка и, повернувшись к двери лицом, проводила своего недавнего партнера улыбкой, от которой так неожиданно солнечно, пленительно и неузнаваемо преображалось ее лицо. Она не слышала, растворяясь полностью в этой улыбке, как неутомимая Пелагея Сергеевна бормотала в спину Алексея из-под марлевой маски:

- Почто ты калеке голову дуришь? На что она тебе, обуза? Без ступни, да без рук. Ни каши сварить, ни дитя родить. Ты уж лучше с этой, с танцорочкой! Она ничего, смазливая, только хроменькая малость. Да и то, все подживает уже. Ты разве пословицы не знаешь: "Брат любит сестру богатую, а муж жену - здоровую?"

- Кошелка старая! - Сердито чертыхнувшись, до тех пор возившаяся с мобильным Кристина, запустила в закрывающуюся дверь огрызком яблока. - Ноет и ноет, запарила! А еще говорят, они милосердные, войну пережили! Фиг с два! Еле как я сдержалась, чтобы не наорать на нее. Руслану накатала с расстройства целый Гиг! Обалдеть можно. все единицы съела! Не слушай ее Олька, не надо! Ее, старую клюшку, бесит, что Лешка тебя на руках готов носить. В массажном мне говорили, что ее внучка с ним дружить хотела, она тут, на этаже, в перевязочной работает. Так он на нее не смотрит. Вот тетя Поля и гонит на тебя волну! Только - слабо ей! Ты Олька, ее не слушай. Руки твои - разработаем, а протезы сейчас такие есть, как нога живая, еще лучше! Мне девчонки из салона рассказывали, они видели даже, по телеку, одна топ - модель есть, на протезе. Этого, лорда - музыканта жена, как ее? Маккартни , вот!

- А? Что ты говоришь, Тиночка? Извини, я задумалась... Кто тебе звонил?

- А, это Руслан, мой новый бой - френд. СМС - прислал, спрашивает, когда отсюда двину.

Обещал на джипе за мной прикатить и сразу в наш "Класс", чтобы я ему новый ирокез на голове соорудила...

- А ты что же?

- Я что, я ничего. Мне по фиг, кто там, в моем кресле под ножницами сидеть будет, лишь бы шеей не дергал, а то порежу.

-Ну, Тинка, ты даешь! Прямо мадам Гильотина какая то! - Ольга фыркнула, продолжая водить сангиной по бумаге. - Тебе что же, все равно, с кем встречаться?

Девушка пожала плечами:

- Я об этом не думаю. Если им все по барабану, то мне вообще - начихать глубоко и от души на их симпатию. Лишь бы баксы отстегивали, не жалея. Ужин в хорошем ресторане, сама знаешь, сколько стоит...

-Не знаю, Тиночка, я там не была давно.- Ольга вздохнула.

- Побываешь еще. С Лешкой. Он парень классный, ты не переживай, на своей автостанции заколачивает хорошо. Тебе на туфельки как раз хватит. На те самые, что в бутике "Строцци" продают, видела? Такие клевые! Из крокодиловой кожи.

- Что ты, Кристи! - махнула пальцем Ольга. - Если бы они были из крокодиловой кожи, то не стоили бы так дешево. Это винил какой - нибудь. Заменитель.

- Ха! Не скажи, подруга. Заменитель под триста гринов - слишком круто!

- Я читала "Vogue" . Такая обувь, по настоящему, стоит около полутора тысяч долларов. Николь Кидман заказывала такие босоножки. Ей присылали из Австралии. Она ждала полтора месяца или два. Это почти ручная работа. Нам здесь таких туфелек не видеть, подлинных, никогда! - спокойно возразила Ольга, продолжая рисовать.

- И все то ты знаешь, Олька. Блин, умная ты - обалдеть можно! - искренне восхитилась Кристина и цокнула языком. - Но есть такие вещи, что ни ты, ни я не просечем, хоть голову поломай напрочь! Ну, вот откуда эта старая швабра, этот скелет ходячий, вырыла свои присказки, басни сопливые?! Ты мне скажи? Откуда? Из какого сундука? "Сестру богатую". Я глянь, Олька, - не Мадонна или там, Джи Лопес , какая нибудь, а меня Костька, мой братан, все равно, ты знаешь, как любит?! Из-за меня только на Север завербовался, чтоб на лечение денег дать, хоть мать с Ксаней не пускали его, и, правда, у них же - пискля - малява только народилась, три месяца, у самого здоровье не очень... А он уперся в одно: " Нет, поеду, Кристинке деньги нужны, она у меня на сорокалетии еще плясать станет!" Косте в августе сорок стукнет. Как хочу к тому времени, и, правда, хорошо на ногах стоять! Может, я и спляшу? Уж если не рэп, так вальсок точно сбацаю. Костьке, хоть и далеко до Лешки, ну да я его маленько подучу. - Кристина хитро прищурилась и девушки, посмотрев друг на друга, опять рассмеялись...

 

3.

... - Не знаю, Леша! - Ольга пожала плечом, и в сумраке комнаты поплыл горьковатый запах сирени. Ее любимых духов. Должно быть, капля их застыла где-то на знакомой горловой ямке. Беззащитной, нервно бьющейся под его губами. - Он мне и не снится никогда, этот поезд.

- Совсем? - он коснулся пальцем ее щеки и опять удивился про себя, как хорошо ощущает ее в темноте, всю, неотрывно от себя, словно они - единое целое. Впрочем, так ведь и должно быть?

- Совсем, - Она чуть пошевелилась в его руках, аромат усилился, стал каким горячим, горьким, терпким. Тоскливо засосало под ложечкой. Ему опять показалось, что он едва не потерял ее.

- А что же ты тогда опять во сне кричала?

- На меня облако ползло. И я задыхалась. Оно было такое огромное, знаешь, и цвета то такого нет, чтобы его описать. Надвигалось на меня, как чудовище: липкое, противное. Какое то сизое, лиловое, грязно - зеленое. Столько в нем оттенков намешано! Такой краски я вообще не видела наяву, - Ольга зевнула, натянула одеяло до подбородка. - Холодно. Закрой окно?

- Июнь на дворе, что ты! - удивился он. Но окно закрыл, легко стукнув пластмассовыми створками. Она смотрела на него, не отрываясь. Мускулистое, подтянутое тело, попав в полосу лунного света, странно, фантастически блестело, словно посеребренное. По - кошачьи мягко, он прыгнул в постель, набросив на ноги одеяло.

- Даже и тумана нет, что же ты замерзла? Дюймовочка! - мягкая насмешка звучала в его голосе. Горячие губы ткнулись в ее плечо, и почти тотчас Алексей отпрянул:

- Да у тебя озноб! Ты вся трясешься. Олька, где простудилась, признавайся?! Пока я на работе, ты на подоконнике сидишь часами, наверное? Тебя просквозило там. Сколько раз я просил! Ты о себе не думаешь, так думай о ребенке хотя бы!

- Я думаю, Леша, - Ольга улыбнулась. Куда то вглубь себя самой. - Я сегодня была у врача. Там этот монитор такой странный, она в него посмотрела и сказала, что это - девочка, и она сосет палец, представляешь?!

- Ух, ты, здорово! Ты тоже видела это? - Алексей возился с одеялом Ольги, укрывая ее.

-Нет, Лешечка. - Ольга разочарованно вздохнула, - Я же такая неуклюжая, пока повернулась, култышкой своей за что-то зацепилась, экран уже выключили. Там очередь была, другие ждали. Мне хотелось посмотреть, очень, но. Докторша такая странная, на меня смотрела, головой качала. "Храбрая ты, - говорит, - девочка, молодец. Не грусти, скоро ты ее увидишь всю: и волосики и ручки, и ножки, по-настоящему. Всего то три месяца осталось дожидаться"! Но это все равно долго.

- Ничего. Куда нам спешить? Дождемся. Возьми градусник, непоседа! Стой, я сам... Вот так. Прижми руку.

- Холодный. Зачем, Леша? Нет у меня температуры, я знаю. Я спать хочу.

- Сейчас уснешь, только три минутки посиди тихо.

- А есть такие градусники, их ртом держат. Так удобнее. Я видела. И забавно. Изо рта торчит палочка, будто больной собрался пить коктейль.

- Хороший коктейль, 37 и 8. - Лешка хмурил брови, уставившись на серебристую шкалу под стеклом. Сейчас я тебе чаю с медом принесу.

- Леш, не надо! - просительно протянула Ольга. - Не люблю я мед, ты ведь знаешь! Да и сон уйдет из глаз. Я так трудно засыпаю. Это после поезда стало так... Но он мне не снится, правда! - Ольга нагнула голову к коленям, но почти тотчас вздернула подбородок вверх. Волосы рассыпались по плечам. Глаза ее полны были слез. - Как все нелепо! Я хотела бежать, а босоножки, они застряли в рельсе. Каблук сломался. Тогда стоял такой же июнь как сейчас. Единственное, что я смогла сделать - сесть на эти рельсы и закрыть лицо руками. Меня затянуло, куда то потащило, накрыло, как будто облаком. Я стала задыхаться. Как сегодня, в этом самом сне. - Внезапно Ольгу осенило:

- Леш, а ведь облако, это же - мой поезд и есть.

- Может быть, милая! Но это - ничего. Все уже прошло. Ты не волнуйся. Не вспоминай, не надо. Главное, ты жива. - Алексей обнял жену, осторожно прижимая ее к себе.

- Да уж, Анны Карениной из меня не вышло! Потом некоторые на курсе у нас еще говорили, что я сама бросилась под поезд. От несчастной любви. Много чего говорили. А я тогда и влюблена то ни в кого не была! Рисовала запоями, и все. Ни на кого не смотрела.

- Почему это? - Алексей пальцами приподнял подборок Ольги вверх, пристально взглянул в глаза. - Ты же красавица, каких мало. Одни оченьки чего стоят!

- Я тебя ждала, Лешечка... Оно и хорошо, что мы так встретились.

- Как так? - вопросительная интонация мужа немного смутила Ольгу, но она продолжила после минутной паузы:

- Ну, уже когда все это случилось со мной. Ты ведь любишь меня такую, какая я теперь есть, ты меня иной и не видел. А если бы наоборот было.........

- Какая разница, было - не было? "Бы" вообще не бывает! Сумасбродка ты, Олька! Спи. Хорошо, что выходной завтра, не идти в восемь на смену... Пирог будем печь. Яблочный.

4.

Она расставляла на столе посуду. И все уже привычно и досадно выпадало из руки: вилки глухо стукались о белую скатерть, закручивая зубцами хрустящие складки, ложки поворачивались донцем вниз и звенели, звенели, о тарелки с синим ободом лепного гжельского узора. Нож, так тот вообще исчез со стола. "Кто-то еще нежданный придет или будет ссора", - машинально подумала она, тяжело наклоняясь вслед глухо стукнувшемуся об ворс ковра лезвию. Присела на корточки и тут же ощутила, как закололо иголками щиколотку: остро, мелко, надсадно. Уже через секунду иглы эти стали тугим ремнем, она почувствовала, как под ним распухает стопа, наливаются тяжестью пальцы, а самый большой из них ломит так, будто сейчас оторвется от ноги. Что-то давит на него, давит так, что от боли темнеет в глазах.....

....Пересиливая себя, она поднимается. И почти что падает, опускаясь на стул. Падает неловко, как-то боком, стараясь оберегающее втянуть в себя выпирающий, колышущийся живот. Край льняной скатерти цепляется за край стула, но ей удается удержать рукой и коленями сползающую посуду. На звон падающих ложек и вилок в проеме двери возникает знакомая ей, широкоплечая фигура:

- Олька, ты что опять хулиганишь тут?! Сказал ведь, сам накрою! Если ты разобьешь 1фамильную гжель, бабуля в Алма-Ате с ума сойдет. Это же память дедовская. Он счастье приносит нашему роду. - Алексей внимательно смотрел на жену, осторожно ощупывая руками ее щиколотку, что-то поглаживая и ослабляя ремни протеза. - Так легче?

- Я не разбила, Леша. Я коленом поймала. Вот. - Ольга протянула ему тарелку. Он поставил ее на стол. Небрежно, слегка оттолкнув от края, продолжая смотреть на жену.

- Поздравляю! Ты у меня еще и жонглер, оказывается? Сколько же в тебе талантов кроется! - Алексей усмехнулся тепло, тревога застывшая где-то в уголках глаз, казалось, исчезла, уплыла, разгладилась. Она так боялась ее, этой тревоги, и всегда чувствовала себя безмерно виноватой, когда та проявлялась, властною и жесткой хищницей, пламенем, струей холода. Хоть где и хоть в каком обличье она тотчас узнавала ее: тоне ли голосе, в жестах ли, все равно - где бы ни таилась она. Ей так хотелось защитить Любимого от нее, грызущей и темной змеи - тревоги, облегчить чем-нибудь его ношу. Но она так мало могла! Впрочем, нет, она старалась. Изо всех сил. Например, вот недавно, два дня назад: старалась ровно держать утюг, чтобы не прожечь воротник его рубашки. Чудо техники от "Тефаль", сердито фыркая паром, с усилием поддавалось на ее старания, воротник разглаживался. Но она с трудом удерживалась от слез, когда видела, как упорно разглаживает Лешка тем же утюгом воротник той же самой рубашки, достав ее из недр шкафа.

-Ты молодчина, милая. Это я - педант и зануда! - говорил он, усаживая Ольгу на кровать с листком бумаги и карандашной коробкой. - Нарисуй меня, ворчуна. Я как раз подхожу для комикса. Что там, когда выходит очередной? Я у киоска видел, малышня толпилась, чуть не повырывали друг у друга из рук! А один такой, кроха, глазищи карие, в пол - лица, прибежал с карандашами. И тут прямо, на асфальте, у киоска, раскрашивать начал твоего совенка, представляешь, Олька! Наша Ксенечка тоже будет рисовать как ты, вот посмотришь....

Отворачиваясь от мягкого света лампы, чтобы он не видел мокрого блеска ее щек, она отвечала, через силу улыбаясь:

- Не надо, говорят, заранее имя выбирать, Лешечка. Пусть родится сначала.

- К черту суеверия! - он беспечно махал рукой. - Тебе что, не нравится?

- Нравится. Очень нравится. Ксения Алексеевна. Так, как-то ласково буквы перекатываются. Будто бы ручей журчит на полянке. - Горло предательски жгло. Дыхание перехватывало. - Очень красивое имя. - Она пробовала соленую каплю, вползшую на верхнюю губу, на вкус, не мигая, и тогда только замечала, что он уже сидит около нее. Утыкалась лбом ему прямо в теплый живот, и начинала всхлипывать, тихо, по-детски, как-то беспомощно, отчаянно.

- Олька, не смей раскисать, слышишь! Ты что?! Ну-ну! Ты, что, боишься чего-то? Не смей. Это все бабьи сплетни! Не думай, все пройдет хорошо. На той неделе пойдем к профессору, он тебя еще раз посмотрит. Я ему вчера машину чинил опять. Он про тебя помнит. Интересовался самочувствием, привет тебе передал. Сказал, чтоб мы обращались, если что, без всяких....

- Нет, Леша, не боюсь я! Мне только перед тобой совестно. Я себя обузой чувствую.

- Дурочка ты! Смешная моя и талантливая дурочка. Ты должна чувствовать себя только любимой женщиной и будущей матерью. Черт, это я виноват, не решился тебе вчера как следует показать, что ты моя - Самая Любимая Женщина. Боялся, что ты уже устала. Ты дашь мне еще один шанс? Сегодня вечером? - знакомые, уверенные нотки голоса вдруг приобрели в этом месте какую то волнующую хрипотцу, и она почувствовала, как румянец медленно заливает ее щеки и шею.

- Лешечка! У тебя он всегда есть. Но, я. Ты знаешь, я думаю, что тебе со мной как-то неловко, наверное? Я теперь такая вот большая и совсем неуклюжая. - Она развела руками. - Медведь не медведь, арбуз не арбуз. Тебе лучше было бы подыскать себе кого нибудь, Леша. Я все понимаю. Не обижусь. Ты ведь вон какой: здоровый и красивый. Тебе и ухаживать ни за кем не надо будет долго, сами придут.

- Олька, что ты мелешь, остановись?! Зачем мне они? Мне ты нужна. Только ты.

- Леш, - она мотнула головой. - Леш, подожди.... Я не то хотела сказать. Я хотела.... Ты - здоровый мужчина. А я.... Я тебя и обнять как следует не могу! За эти восемь месяцев, что мы вместе, у меня на левой руке только два пальца стали шевелиться. А тебе разрядка нужна, здоровое тело....

- Это место у всех одинаковое. Я знаю. Видел и чуял. - Голос Алексея звучал резко и сухо.

Не монашествовал до тебя, сама понимаешь! Не знаю, какая твоя подружка тебе внушила, что п...а, это - все для мужика. Опять Тинка приходила? Хвастала тебе, какой кайф она в постели получила, на очередном своем Руслане, или Артуре "амазонкой" прыгая? Так это вранье все, милая. Ни она, ни ее крутой, распальцованый, джиповый, или хиповый, Руслан - Артур и понять - то не успели, чего там у них вышло... Он просто в нее сперму, как в пустой мусорный мешок выпустил, вот и все. Я тебе голову на отсечение даю, она бы вмиг издохла на месте от зависти, если бы знала, какое наслаждение я в постели с тобой получаю, когда ты мое имя шепчешь в этот момент, самый сумасшедший, самый мягкий, шелковый, самый тайный. Как будто песню поешь! И ни на чьи скачки амазонские эту песню я не променяю, запомни, сирена шелковая моя! Он тремя пальцами взял ее за подбородок, притянул к себе, осушая губами соленые дорожки на щеках. - На всю жизнь запомни, слышишь?!

 

5.

... Олька, ты опять про обузу думаешь? Брось! Очнись, жонглер! Уже без четверти двенадцать, к половине первого ведь гостей собирали? Ты же знаешь, что мать с Пашкой не опаздывают! Так что, не ко времени раскисать, давай, садись удобней, я тебе салфетки дам, будешь их сворачивать для кольца. ...

- Леша, я... - Ольга беспомощно вскинула на мужа глаза.

- Ну и порвешь пару бумажек, ничего! В шкафу еще две пачки лежат. Слушай, а ты не знаешь, почему это на салфетках никогда нет рисунка? Ну, мишки там, или цветка? Так было бы красивее, чем просто белая бумага...

- Я такие один раз видела, кажется, рижские... Наши таких не делают. Фантазии не хватает.

-Точно. Хватает только кричать о памятниках освободителям и ставить всех в неловкую ситуацию.

-Ты о чем, Леш? - Она вскинула на него ресницы.

-Ну, они же не расплавили, не распилили памятник, таллинцы. Так ведь? Просто перенесли его в другое место. На военное кладбище. Для нового мемориала. А кому-то, ну вот прямо позарез, надо было нас всех рассорить. И стали тут же кричать о неуважении. Страсти накалять. Пошли беспорядки, мордобитье, крики депутатские. Бойкот, ноты Европарламента. Может, они и неправы в чем-то, балтийцы, но не до степени же маразма! Я никогда в это не поверю, что они не понимают, в чем зло фашизма. У нас тут больше в душах фашизма, чем у них. Я в Балтии был, в восьмидесятых, подростком еще, на конкурсе, так там инвалиды в колясках по улицам катались, в кафе сидели. К морю спускались. А у нас - ни тебе пандуса, ни тебе - автобусов специальных. И еще каждый норовит пальцем ткнуть в человека пребольно и показать ему, внушить, чуть ли не насильно, какая же он обуза для близких, если таким автобусом или пандусом пользуется, тростью или костылями! Если вообще - живет, дышит, любит! Это же и есть настоящий фашизм, понимаешь? В душах, прочный, махровый, и не вытравишь его. Мы выходит, циничнее и злее, чем они и Европа?

- Леша, милый, но ведь каждый же имеет право быть здоровым. Это и эгоизм, и настоящее, природное, человеческое желание. В этом нет ничего дурного.

- Каждый из нас сначала имеет право просто на жизнь, Оленька. Это важнее всего. На жизнь в любом состоянии. Возрасте. В любом обличье. На жизнь, в которой есть любовь, чувства, ароматы, запах моря, травы. Бензина, наконец! На жизнь, в которой есть слезы, и есть радости. Свои, маленькие, пусть неуклюжие, нелепые в глазах кого-то... Ты знаешь, в чем твоя настоящая беда, Олька, и почему мне иногда все - таки, так трудно с тобою?

- Нет, Леша. Ты мне не говорил. - Ольга судорожно глотнула - Никогда.

- Скажу вот, теперь. Ты не злись, если резко. Просто, подумай хорошо. Обещаешь?

Она молча кивнула, яростно сминая в руке тисненую бумагу салфетки.

- Ты не хочешь никак думать, что ты, прежде всего - Человек. Женщина. Красивая, обаятельная, талантливая. В тебя тоже кто-то быстро заронил этот вечный "фашизм отрицания", неосознанно, не со зла. И ты, не сопротивляясь, приняла его. Тебе внушили, что ты - обуза, что тебе нельзя любить саму себя, и другим невозможно будет тебя любить никогда! Что ты просто кусок деформированного мяса, не раздавленного поездом до конца! Кто это сделал, ты, конечно, не знаешь?

- Почему? Знаю, - наклоняя голову низко, почти к самой столешнице, сдавленно прошептала она. - Моя бабушка. После операции она не отходила от меня. Дежурила в больнице и ночью и днем. И то утешала и успокаивала, то - причитывала в голос, надрывно: " Ах ты, моя кровинка, Оленька моя, кому же ты теперь такая будешь нужна?!" - в ушах до сих пор ее причитания стоят. Но.... Она же так любит меня, Леша! Мне же ее кровь переливали два раза! Как же так?!

- Я не говорю, что она - ненавидит, разве об этом речь!! Но у нее тоже было, что-то свое подавленное, закопанное в глубине, искореженное... Это "что- то" причиняло ей боль, такую, что она могла избавиться от нее, лишь горстями передавая тебе.

- Может, ей просто казалось, что, преподнося горькую истину, она убережет мою душу от тех разочарований, что испытала когда-то сама? - осторожно возразила Ольга.

- Нет. Так не оберегают. Это обыкновенное уничтожение. Она душу тебе сломила. Хорошо, что не весь побег. - Лешка горько усмехнулся. - Выправим.

- Она и сама слишком много страдала в жизни. Дед рано умер, оставил ее с четырьмя детьми на руках. Она еще была молодая... К ней сватались. Работящая была, дом сверкал. Многим хотелось иметь такую хозяйку у себя под крылом.

- И что же? - Лешка сосредоточенно тер донышко округлого фужера чистым полотенцем.

- Она не шла. Детей жалела. Не хотела, чтоб они обузой кому-то были. Или чтобы кто нибудь им указывал, куда сесть или встать. Так она мне говорила.

- Может быть, и правильно она все говорила. Только вот, думала немного иначе. И задавленное желание в ней трепыхало, как бабочка. Если бы отпустила его на волю, ей бы легче было. Ведь можно было и просто жить. Детей растить, не как обузу, а как отражение свое. И продолжение. Как частицу себя. И любить еще кого-то. Просто - любить. Ей ведь и этого хотелось, наверное, а, Оль?

- Не знаю. Те, кому нравилась она, были не по сердцу ей. А кто нравился ей, может, как-то, не пересилил себя? Женат был, к примеру? Она молчит об этом, а мне спросить неловко.

- Да и не нужно уже теперь. Хотя, скорее, это она себя не пересилила, мне так кажется. И раздражалась на себя. Отсюда и дети: как вечная боль, обуза. Она потому и мать твою отпустила к отчиму в Сибирь, что не хотела повторения своей собственной судьбы. Боялась ее, Судьбы этой...

- Мама уехала давно. Я почти и не помню ее. Когда отец спился до точки, ей было только тридцать два года, а мне было - шесть. Через полгода после всего этого она встретила Петра Максимовича и уехала с ним в Снежногорск. Почти все эти годы они нам с бабушкой только деньги высылали. Исправно.

- Да, мы с тобой на эти деньги почти всю мебель в спальню купили. Твоя бабушка очень бережлива. И внимательна. Спасибо ей. Вот только в гости к нам ты ее редко зовешь, Олька. Тебе с ней, ведь тяжко, признайся?

- Она же со мной как наседка, Леш! " Олечка, не трогай, я сама. Ой, Олечка, ой, моя золотая, дай я сделаю, что ты надрываешься!" Все причитает, как же я с дитятком маленьким управлюсь, а оно - еще не родилось! Как-то неловко мне, Леш... И люблю я бабушку мою, и жалею, а вот душу мне знобит, как она придет, и словно вины во мне прибавляется за то, что я на свете живу, такая вот, и ничего то у меня не выходит... Нет, Лешечка, выходит - таки! Я салфетки свернула все, посмотри, так хорошо?

- Замечательно, милая. Я же говорю, у тебя все получится. Не сразу, постепенно. Ох, кажется, стучат. И пирог, кажется, готов. Чует мой нос. Я побежал, открывать - вынимать, а ты возьми - ка щетку и прихорошись немного. Ты же знаешь, наша гостья - дама строгая насчет внешнего виду. Еще мне скажет, что я жену домашней работой замучил! - На ходу, целуя жену в макушку, Алексей стремительно вышел из комнаты своей легкой, пружинистой походкой танцора. " У меня никогда такой не будет! - машинально подумала Ольга, поворачиваясь вполоборота к трюмо и небрежно проводя расческой по волосам.

 

6.

-И даже не спорь со мной, милая. Я знаю, что платье это прекрасно тебе подойдет. Ну, подумай сама. Тебе разве не надоело ходить все время в брюках? Лето наступает. Жара.

- Оно же вечернее, Марина Михайловна! - растерянно твердила Ольга. Голос ее срывался на шепот, а тонкие длинные пальцы трепетно мяли вишневую с золотистыми блестками ткань.

Такое надеть - только в театр.

- Ерунда! Почему - театр? Ты будешь ходить в этом дома. Это очень удобно. Вот, посмотри, еще и шарф к нему есть, из такого же шелка и носовой платок. Как раз, чтобы вытереть твой милый носик! - Стройная русоволосая женщина в фиолетовом платье с гипюровой вставкой на груди, чуть покачивая головой, оценивающе прищурилась, вытряхивая наряд из коробки, вертя его в руках. - Олька, честное слово, ты сразишь Лешку в одну секунду! Скажу тебе секрет: он обожает все вишневое. Варенье, ликеры, цвет. Это с самого детства у него. На конкурс пражский я купила ему рубашку вишневого цвета. И конкурс этот он выиграл. Вот. - Свекровь, улыбаясь, взглянула на Ольгу. Вокруг ее глаз побежали тонкие гусиные лапки. Из них тотчас же проглянул возраст, как бы прячась, чуть озорно, недоверчиво. Но если бы не эти ниточки - лапки, Марине Михайловне Касаткиной, завучу одной из городских школ, нельзя было бы дать всех ее пятидесяти лет. Может быть, только сорок? Во всяком случае, издалека она казалась почти ровесницей своего тридцатилетнего сына. Горделивая, острая на язык, слегка холодноватая, отстраненная, она казалась многим высокомерной и насмешливой особой. Но..... Те, кто учился в школе, ее безмерно и молчаливо уважали. Пожалуй, не только и не столько за стойкость и непреклонность в принятии решений. Главным было вовсе не это. Ученики сдержанно и преданно любили ее еще и за то, что от нее всегда и повсюду исходило чувство надежности, спокойствия, твердости, защищенности. И безмерного уважения к ним всем: маленьким , юным, взрослеющим. Ни одним своим жестом, взглядом, словом, Марина Михайловна никогда и нигде не унизила достоинства даже самого нерадивого своего ученика. Те же, кто учил детей, недолюбливали своего завуча по воспитательной работе. И скрыто и открыто. Недолюбливали ее уроки русского и литературы, которые она вела в старших классах, и на которых было слышно, как пролетает муха. За всегдашнюю, чуть небрежную, не рассчитанную на внешний эффект, элегантность ее нарядов, причесок, туфель. За независимость суждений и неприкосновенность к своей собственной, личной жизни, которую она никому не позволяла обсуждать и осуждать. За многое, что было в ней - изначально, что было ей органически присуще, что просто - было ею самой. Марина Михайловна, похоже, знала, что и любовь и нелюбовь, принятие и непонятие идут в ее жизни рука об руку, быть может, соперничают. Но смотрела на все это сквозь пальцы. И, может быть, именно поэтому, на всех она производила впечатление исключительно счастливой женщины......

- Марина Михайловна, но оно же дорогое! - продолжала ахать Ольга.

- А я что, не могу подарить своей, единственной пока, невестке хорошее платье? - Свекровь, снова прищурившись, посмотрела на Ольгу. Улыбка исчезла из уголков ее глаз. Словно незримая струна натянулась в воздухе, и он слегка дрогнул от напряжения, сгустился. Звенящую тишину нарушила сама Марина Михайловна. Она подошла к Ольге, сидящей на краю кровати, положила руку ей на плечо:

- Послушай, я давно хотела поговорить с тобой, милая. Так нельзя! Пойми, ты убиваешь себя.

- Вы о чем, Марина Михайловна? - Ольга пыталась улыбнуться, но внутри у нее все сжалось.

- Ты совсем не умеешь себя любить. Старайся хоть чуточку.

- Себя? - Ольга будто бы удивилась. - Зачем? Я Лешку люблю. Вас. Пашку. А себя - зачем?

- Тот, кто хоть чуть - чуть не любит себя, не сможет любить и других. Он будет только мучить их.

- Чем?

- Постоянными сомнениями, тревогами, страхами, требованием похвалы. Отрицанием самого себя, жертвенностью, наконец. Это как раз то, что ты делаешь сейчас.

- Жертвенностью? Но это, скорее, Леша, а не я... - протянула Ольга в недоумении.

- Кстати, о Леше. - Марина Михайловна чуть дернула вверх левую бровь, поморщилась. - Пойми, он вовсе не приносил себя в жертву. Он полюбил Тебя. Сделал свой выбор. Вот и все.

-А Вы?

-Что - я? Уж не полагаешь ли ты, что я могла влиять на него? О, нет! Он не так воспитан, чтобы позволить кому-то и что-то решать за него. Он слишком свободный человек. И хорошо знает, что в каждом из нас есть профиль Бога, как и в нем самом.

- Что Вы имеете в виду, Марина Михайловна? Я не совсем поняла. - Ольга напряженно сидела на кровати, вдавив трехпалую ладонь в покрывало. Другая рука висела безжизненною плетью вдоль тела.

- Это не я имею в виду. Это имела в виду всегда тезка моя, Марина Цветаева. Ты нашу семейную историю знаешь?

- Да. Конечно. Леша мне рассказывал. - Ольга оживилась, в глазах ее загорелся теплый огонек, одухотворив сразу все черты ее тонкого, словно выписанного для иконы, лица. Про то, как Ваша мама пришла к Марине Ивановне в Елабуге. За неделю до....

- За три дня. Она пришла спросить совета у известной поэтессы, стихи которой знала еще ее мама, стоит ли ей, молоденькой девочке, ехать в Москву, чтобы ухаживать за матерью? Не лучше ли идти на фронт, ведь там она принесет больше пользы, чем у постели больного человека, пусть и бесконечно близкого ей? На что Марина, чуть помолчав, ответила: "Поймите же, милая Инна, каждый из нас всегда, ежечасно, ежесекундно, нуждается в любви. Особенно, те, кто слабее. И помогая им, даря друг другу любовь и заботу, мы как бы поворачиваемся профилем своим к Богу, даем ему возможность увидеть в каждом из нас ту частичку совершенства, что в нас всех, всех абсолютно, присутствует от рождения и до смерти - тот самый профиль Бога. Я всегда старалась, кстати, - сказала маме тогда Цветаева, - любить в человеке именно этот профиль, и не моя вина, если часто он оказывался в облике человеческом размытым, нечетко прорисованным. Я знала твердо, что он есть. И во мне всегда жила жажда увидеть его в друге, собеседнике, просто - попутчике. Особенно, в том, в тех, кто как-то нуждался во мне. И когда я могла помочь хоть чем-то, этому человеку, нуждающемуся, то мне было радостно, ибо Божественное в нем, да и во мне самой, обрисовывалось тогда резче и увереннее, словно высекалось подлинным резцом скульптора. Поезжайте же к Вашей матушке, милая девочка! - прибавила Марина Ивановна весомо. - Ведь она нуждается в Вас больше, чем все остальные, а воевать и без Вас найдется кому. На это есть мужчины, в конце концов. Поле брани - их место!"

Мама была поражена этой беседой, рассказывала мне, что проплакала всю ночь, ей казалось, что Цветаева не поняла ее героического порыва - быть там, где были тогда - многие, да и говорила она о чем - то отвлеченном, несовместимом, казалось бы, с насущными тревогами тех тяжких дней. Наши отступали, несли потери, немцы все шли и шли вглубь страны. Но весь облик поэтессы: уставшей, бледной, с резкими морщинами в углах рта, с распухшими ногами, в стареньком, поношенном фартуке, - так поразил маму, запал ей в душу, напомнил собственную ее, больную мать, что рано утром, первым же пароходом, она, несмотря на все угрызения совести, на все сомнения, упавшие куда - то на самое дно ее сердечка, отправилась в Москву. Приехала домой, когда бабушка уже совсем расхворалась. И за нею почти некому было смотреть, квартира опустела: многие из соседей тогда эвакуировались. Мама все же сумела выходить бабушку, и они вместе уехали позже в Самару, а оттуда перебрались в Алматты. Уже там, в Казахстане, она узнала о гибели Марины Ивановны, чему очень сокрушалась. В Алматты же она встретила и моего отца, вышла за него замуж. Много было всего, рассказывать долго, целый роман можно написать, но мама мне говорила, что окончательно смысл слов Марины Ивановны, ее правоту, она поняла лет в тридцать, когда я на ее руках уже была смышленой, маленькой девочкой, а ее мама - совсем седою старушкою. Меня и назвали - то, кстати, в память о Цветаевой. Мама сохранила в своей душе все сказанное тогда Мариной Ивановной, перебирала в памяти мельчайшие подробности ее речи, облика, и все напоминала мне поразившие ее слова о "профиле Бога". Говорила, что сама почти полжизни отдала тому, чтобы постигнуть их глубокий смысл. Ухаживала за раненными солдатами в эвакогоспитале, преподавала французский в школе. И все искала, искала, подставляя руки и душу тем, кому это было нужно. Все - помнила. Так заронила и в меня неиссякаемую жажду найти самой этот "профиль", увидеть его, а уже я передала эту жажду Лешке. - Тут Марина Михайловна слегка улыбнулась. - В нем она неистребима. И я этому рада. Очень, поверь. Не отнимай ее у него. Ведь ничего лучше жажды познать Настоящее - нет. А профиль Бога - самое, что ни на есть, Настоящее. В каждом из нас, пойми, Олька, в каждом!

- А я все думала, почему Лешка такой? Он так остро и тонко все чувствует. Меня - до самого края.

-Родная моя, поверь мне, чтобы понять человека страдающего, совсем необязательно страдать самому. Это правило - заблуждение, и оно не срабатывает, пойми, я в этом убедилась за всю свою жизнь! Сотни жизней тогда бы никому не хватило, если бы все только своею нужно было испытывать! Пропустить через себя духом, понять, услышать человека кожей, нервами, сердцем, я думаю, важнее всего! Слушать и помнить о "профиле". Быть может, снова и снова создавать его рисунок, помогая Творцу. - Марина Михайловна вздохнула, откинула прядь волос со лба невестки, поцеловала ее. Внезапную тишину в комнате нарушил стук в дверь.

- Дамы, вы там в порядке? Пирог остывает, идем чай допивать, потом свои наряды примерите. - Лешка просунул голову в дверь, зажмурив на всякий случай глаза.

-Мы не примеряем, Леш, мы разговариваем. Входи! - махнула рукой Марина Михайловна,

- И о чем же ваша беседа?

-Я Оле рассказывала о Марине Ивановне. О том, что у Нее были удивительные глаза: зеленые, прозрачные, как ягоды крыжовника, с золотистою искрою. И какие-то глубокие, мудрые. А вот руки были натруженные, непоэтические, жилистые, усталые. Не дамские, одним словом.

-Удивительно, все - таки, мама, что бабушка и Она встретились, правда? Вроде не должны были, а встретились. И где? В Елабуге! Это даже трудно представить. - Задумчиво произнес Алексей.

Марина Михайловна пожала плечами, поправила гребень в сложной прическе, делавшей удивительно красивой ее осанку и линию шеи.

- Трудно, но возможно. В жизни вообще, возможно все самое невероятное. И тем она замечательна, поверь мне, сын!

- Я знаю. Однако, Вы что же, леди, не собираетесь оценивать мои кулинарные способности? Там Пашка изнывает от тоски по дессерту.

- Ой, а во мне картошка фри еще не улеглась! - Ольга, тяжело приподнявшись с кровати, оперлась на руку Марины Михайловны. Та перехватила ее под поясницу, поддерживая:

- Осторожнее, шагай не сразу. Вот так. Наступай тверже, не бойся. Ну- ка я послушаю, как там моя внученька? Подумать только, еще пару месяцев и я - бабуля! - восхитилась Марина Михайловна, осторожно приложив ладонь к животу невестки. - Ну, дети мои, разве это - не замечательно?!

- А я - дядькой стану! - русоволосая копия Лешки в уменьшенном слегка размере, с родинкою на верхней губе, а не на щеке, как у старшего брата, появилась на пороге комнаты. - Предки и родичи, идемте хавать пай, а то я голоден, как волчара.

- Павел! - возмутилась тотчас Марина Михайловна - Как ты разговариваешь! Да еще в присутствии Оли! - Вот малышка родится, мы ей найдем другого крестного отца, честное слово. Зачем ей ты? У тебя с языка грязные лягушки прыгают, что ребенок сможет понять в твоей речи? Даже если ты ей что-то хорошее объяснять станешь!

-Не гони волну, мать! Сейчас дети атомные, Ксеня сразу, что нужно, усечет! - усмехнулся было Пашка, но тотчас осекся под пристальным взглядом старшего брата. - Я хотел сказать, что мы же родные, она меня все равно поймет, как ни крути, что ты переживаешь!

- Это то и грустно, что моя внучка, пра - правнучка Николая Петровича Касаткина, адъюнкт - профессора Варшавского университета, вынуждена будет понимать нечленораздельное пыхтение какого то гамадрила, который и с дерева еще не спустился! - хмурясь, отрезала Марина Михайловна. Щеки ее и шея заалели пятнами, она снова стала нервно поправлять гребень в волосах. Пашка смущенно посмотрел на нее и, переминаясь с ноги на ногу, пробасил, срываясь на фальцет:

- Ну, ты мать, того, даешь! Через край хватила! Какой же я гардемарин? Обыкновенный перец , то есть я хотел сказать, что...

Ольга фыркнула и залилась тихим смехом, закрывая лицо ладошкой. Следом за ней засмеялись в полный голос Лешка и Марина Михайловна.

- Чего Вы веселитесь - то?! - обиженно пробасил Пашка, пожимая плечами. - Обзовут сначала, а потом... Еще манера - чуть что, прадеда вспоминают! - и тут же наклонил голову влево, увертываясь от тяжелого братского подзатыльника. - Прадед - то тут при чем?

-При том, что ты носишь ту же фамилию! Или предпочитаешь быть приматом? - сдерживая улыбку, ответил Алексей.

- Ничего я не пред - предтепочитаю! - запнулся на трудном слове великовозрастной озорник. И тут же поднял глаза на брата:

-Лешка, а что это такое, адъюнкт - профессор?

- Помощник старшего профессора, заместитель на кафедре, кандидат наук, по- нашему. Иди, гардемарин, готовь стул для Оли! - отозвался Алексей. Да чайник включи. Он остыл уже.

-Я сейчас, - вихрем сорвался с места Пашка.- Ольк, тебе чашку полную не наливать, как всегда?

- Как всегда, Паша, спасибо. Он у Вас замечательный, Марина Михайловна! - Ольга взяла в свою руку ладонь свекрови благодарно чуть сжала теплые пальцы.

- Обыкновенный он, Оля. Просто тоже - рисует профиль. Пытается только. - Ответила та. И глаза ее странно засветились.

 

7.

- Нет, Лешка, я считаю, ей просто надо разрабатывать левую руку! - голос Марины Михайловны по телефону звучал несколько иначе, чем в яви: мягче, приглушеннее. - Ты знаешь, я почему тебе звоню? У меня тут возникла идея. Вера Максимовна, которой Олька в прошлом месяце помогала работу для тестирования младших классов оформить, мне все о своей двоюродной племяннице говорит, Алине. Та у нее массажистка чудесная. Две недели назад с курсов каких то вернулась, в Германии была, на стажировке. Молодая совсем девица, а творит небывалое: сколиозы выправляет, после - инсультные параличи. Было пару случаев у нее в практике, когда и от операции людей спасала.

-Мама, ну ты же знаешь, я - не против! Только Ольке ходить в поликлинику будет тяжко.

- Да не надо ей ходить никуда. Аля сама к вам придет. Вера Максимовна никак Ольку забыть не может, говорит, рисунки ее в альбом специальный вклеила, всем показывает и рассказывает, кому только можно, для поднятия Духа... Лешка, ты слышишь?

- Слышу, мама, слышу. Только Олька на роль Мересьева не годится, думаю.

- Почему это? - встревожено протянула Марина Михайловна. - Она что, снова плачет? Что у Вас случилось?!

Алексей рассмеялся.

- Ничего, мать, ты что? Только Олька, она ведь хрупкая очень. Считает что в ней Духа то, как раз - мало. Надо еще "добирать высоту".

-Доберете. Вдвоем. Ты же у меня пилот - ас. - Марина Михайловна замолчала на пару секунд, потом, поняв внутреннюю тревогу сына, весомо добавила: - Ты не бойся, Алина с вопросами к Ольге лезть не станет. Она девица умная, немного стервозная, с крутинкой. Вера Максимовна ее даже чуточку побаивается. Всего, что у нее есть, Алина сама добилась, руками своими и головой. Руками, правда, больше....

-Ой, мать, тебя обманывают! - Алексей хохотнул. - Стервозы, они трудом не зарабатывают. Больше, каким другим местом! Свежо предание, да верится с трудом!

- Свежо то, свежо, да массажистка ездит на "Пежо"! - парировала Марина Михайловна в тон сыну и тоже - рассмеялась. Напряжение, возникшее было при разговоре, улетучилось без следа. - Слушай, Лешка, я всерьез. Да наплевать нам с тобой на Алькину стервозность, нам что, ее в кумовья звать, что ли? Она в массаже - профи, может, Олюшке повезет, рука начнет хоть немного действовать, и ей легче будет? Думаешь, это так просто, осознавать, что ты не сможешь на руках держать собственную малышку?! Олька ведь про то думает, я по глазам ее вижу. Да и ты - тоже. Так ведь? - После минутной паузы продолжила разговор Марина Михайловна.

-Мать, запрещенный прием! - голос Алексея неожиданно стал глухим, будто бы - усталым. - Чем я ей платить буду, твоей массажистке "пежонистой"? Она же, небось, в "зеленых "плату берет?

-Да нет, рублями тоже не брезгует. Только у нее машина, Лешка, ломается все время.

- А, с Вами все ясно, леди! - протянул насмешливо Алексей. - Ну, мать, ты стратег! И давно это Вера Максимовна тебя обхаживает?

- С самой весны, Леш! - вздохнула Марина Михайловна. - Все то ты разгадаешь!

-Тут нечего и разгадывать, мам. Ко мне полгорода едет, а еще половина - стоит в очереди. Я Ольку предупрежу, мам, настрою, чтоб не с бухты- барахты. Хорошо? А ты с Алиной договорись, пусть день назовет или, вернее, вечер. Постараюсь дома быть.

-Лешка, ты не думай, Вера Максимовна мне ручалась головой. Алька - очень приличный человек.

-Ты сама то ее видела, мам?

-Нет, а что?

-Ничего. Я твоему глазу больше доверяю, чем чужим словам. Ну, да ничего. Разберемся.

-Да, Леш, конечно. Я бегу, у меня конец перемены. Сейчас звонок дадут. Целую. Ольке привет. Она мой подарок носит?

- Носит. Красавица! Угодила ты ей, мать!

- Я ей еще костюм крепдешиновый присмотрела, Лилия Андреевна подошьет, как надо, принесу в выходные. Не говори - секрет.

- Буду нем, как рыба, - рассмеялся Алексей. - Разоришься ты на нас!

- Ну, уж как нибудь протяну. У меня не десять невесток, а одна. Пока что. - Что то щелкнуло в трубке, заиграла мелодия и мобильный глухо замолчал. - Тьфу ты, опять батарея села! - в сердцах проворчал Алексей, взглянув на мерцающий экран. Эх, maman, maman! - Но тут же, улыбнувшись сам себе, добавил: - Давно же знаю, что филологов - не переговорить. Аксиома!

 

8.

-Нет, я легко Вас нашла. Без запарки. Пежулька сегодня не капризничал, да и тетка Вера мне хорошо дорогу объяснила.

- Проходите, - немного смущенная Ольга посторонилась, чтобы дать пройти в прихожую высокой эффектной блондинке в дождевике. - Пежулька, это Ваша собака?

- Нет. Это машина. "Пежо". У нее двигатель все время глохнет в самое неподходящее время.

- Извините. - Ольга смутилась еще больше, щеки ее заалели. - Я не сильна в современном сленге. Муж, и тот надо мной смеется. Говорит, что назвал бы меня "тургеневская дама", если бы было такое выражение. Но есть только "тургеневская девушка", увы!

Алина - а это была именно она, - снимая дождевик, поправила модную короткую стрижку и рассмеялась. Насколько лицо ее приковывало к себе внимание: серо- зеленые, с золотистою точкой зрачка глаза, с легкой поволокой томности, тонко вылепленные скулы, изящные крылья носа, - настолько смех ее был неприятен, резок для слуха. Он словно бы мгновенно старил девушку и придавал ей пугающую, чужеродную, зловредно - мистическую ауру. Ольга поймала себя на мысли, что если бы она закрыла сейчас глаза, и только слухом воспринимала Алину, то ее воображение нарисовало бы старуху в потертой шали, уставшую и от собственных лет, и от мира, в котором они протекли. Это так неприятно поразило Ольгу, что она судорожно сжала в кулак здоровые пальцы правой руки, как делала всегда при сильном волнении... Что-то будоражило ее нервы, а что - она не могла понять.

- Это не сленг. Так Дарья Донцова назвала в одном из своих романов "колеса" героини. Я прочла, мне понравилось. Знаете, машина и, правда, несколько похожа на живое существо, уж на собаку - точно. Моя вот - привереда страшная! Хочу ее Алексею Кирилловичу показать, может быть, он ее укротит? Где у Вас тут можно руки помыть?

-Прямо по коридору и вправо. Там, видите, горит свет, и машина стиральная работает.

-Да, я уже сориентировалась, спасибо. У Вас шикарная квартира. Какие потолки! Прямо антиквариат! - восхитилась тотчас Алина.

-Это все брат мужа, Павел. Он художественная натура, постоянно выдумывает. Сделал нам панно в гостиной и прихожую по дороге прихватил! - улыбнулась краешком губ Ольга, идя вслед за гостьей. " И не лень же ей голову кверху задирать!" - подумала, было, она с некоторым неудовольствием, но тотчас одернула себя.

- Блеск! А нельзя ли Павла Кирилловича у Вас перехватить на время, для ремонта?

Ольга пожала плечами. Ямочки на ее щеках стали глубже, брови застыли в удивленном изломе.

- Не знаю. Наш Павел Кириллович с характером. Да и экзамены у него на носу, сдает бухучет, не знаю, будет ли время для фантазий потолочных? Но я ему передам! Рада, что Вам нравится. Когда мы с мужем сюда переехали, все было иначе: скучно, обычно... Теперь вот преобразилось все. Но мы то уже привыкли и не замечаем....

-У Вас и мебель чудная. В каком бутике Вы ее брали, если не секрет? - продолжала оживленно выспрашивать Алина.

-Да ни в каком. Эту мебель нам подарила Марина Михайловна, мама Алексея... Кирилловича. А она ей досталась от прадеда, варшавского профессора. Очень сложно было подобрать к этому столовому гарнитуру шкаф. Хорошо, что стали выпускать горки вместо стенок. Они чем-то похожи на старинные буфеты. Мы вот и выбрали такую горку, кое-как. В обычном мебельном магазине, слава богу! - Ольга махнула рукой, вернее, пальцем, по всегдашней своей привычке, чем сразу отвлекла внимание Алины на себя. Та будто вспомнила, наконец, о цели своего визита.

-Оля, Вы садитесь куда - нибудь. Лучше к столу. Я посмотрю Ваши руки. Не бойтесь, не сделаю Вам больно, просто посмотрю и все. Так. Сожмите, сколько можете, крепко мою ладонь. Ну, не Геркулес, но и не положено нам им быть, вообще - то. Не расстраивайтесь, все поправимо. Вы давно принимали курс массажа?

-Месяца четыре назад. Тогда я еще могла ходить в поликлинику сама и сидеть в очереди. Но там я выдержала только четыре раза.

- Почему? - Алина удивленно вздернула вверх брови.

-Было так больно, что я прямо на стуле потеряла сознание. Врач ЛФК переполошилась и запретила мне приходить. Мне - говорит, - не нужно преждевременных родов прямо в кабинете.

-Ерунда какая! Она просто мало понимает в своем деле, вот и все. Я буду Вам делать массаж полчаса. Если за это время вы почувствуете усталость, боль, скажете мне тотчас, хорошо?

Ольга кивнула, и теплые, сильные пальцы Алины тотчас завладели ее рукой.

У Вас красивое платье. Рукав необычный. Я не видела такого раньше.

- Удобно для Вас? - Ольга опять слегка улыбнулась. Это мне свекровь подарила, не так давно. Что меня в нем завораживает, так это именно "средневековые рукава", с прорезями... Муж говорит, что в нем я похожа на Ингигерду.

-На кого? - Алина шевельнула бровью, рот ее чуть искривился в скрытом презрительном недоумении.

- На Ингигерду. Так звали принцессу шведскую, ставшую русской княгиней, женой Ярослава Мудрого. - Ольга почти прошептала последнюю фразу, смяв ее окончание, и чувствуя, как жар и холод попеременно, волнами, заливают ей сердце.

- Я не сильна в литературе, и вообще, во всей этой чепухе на постном масле. У Вашей свекрови персональная портниха? Она берет заказы?

- Это - история. - Машинально поправила Ольга чересчур практичную гостью. - Ингигерда - мать Анны, королевы Франкской . Это есть в летописях.

- Никто не знает, было ли это так на самом деле. Все придумано всякими там "ботаниками", чтобы зарабатывать деньги. Пудрят людям мОзги! - пожала плечами Алина, слегка раздувая крылья носа. Ольге вдруг показалось, что в профиль массажистка похожа на хищную птицу, красивую, но безжалостную. "Если такой пичуге в когти попадешь, не выпустит! - Неизвестно почему, вдруг с отчаянием подумалось ей, и что-то внутри безнадежно ухнуло вниз, обрушилось пеплом. Сердце? Душа? Она не знала, не могла угадать, понять...

Но почти тотчас дернулась где - то в глубине нее самой, в сокровенном ее, тоненькая шелковая нить... Дернулась и замерла, словно ожидая ответа. Ольга осторожно положила правую руку на живот, погладила его, и, чуть отодвинувшись от Алины тихо, но твердо произнесла: - Я не знаю, где Марина Михайловна взяла это платье. Это ведь - подарок, а о них не расспрашивают...

-Да-да, конечно. - Алина машинально кивнула, продолжая разминать пальцы Ольги, осторожно гнуть их в суставах, растирать запястье, локоть, предплечье. Та поежилась, словно от укола иглой.

- Вам больно? - Алина чутко - профессионально напряглась.

- Нет, я просто чувствую, словно иголки, "ежики" в руках. - Ольга опять смутилась.

- Ничего. Это хорошо. Значит, у Вас не нарушены нервные окончания.....

- И есть надежда спасти руку, не так ли? - теплый голос, с хрипловатой, знакомой трещинкой зазвучал на пороге гостиной. От неожиданности Ольга вздрогнула:

- Леша, как ты тихо! Я даже не слышала. - Ольга поднесла свободную руку к горлу, словно защищаясь. Она выглядела немного растерянно.

- Ты просто опять забыла закрыть замок, милая. Извини. Добрый вечер! - Алексей сдержанно кивнул в сторону Алины.

-Добрый, Алексей Кириллович! - поздоровалась в ответ та. Вы нас с Ольгой Андреевной и, правда, немного напугали. Но это - хорошо! Она так вздрогнула, что я поняла, что все нервные окончания в кисти целы. Так что - спасем ручку. Приложим все усилия. Сухожилие задето, конечно, но, не сильно, только с краю, если можно так сказать, - деловито начала Алина, не спуская внезапно потемневших глаз с фигуры Алексея. Она облизнула краешком розового острого язычка уголок губ, и Ольга тотчас же подумала про себя, что манящий кончик этот похож на раздвоенное жало ...

"В аромате эдемского сада", - вдруг мелькнуло в ее мозгу, пылающем от непонятной растерянности, строчкой из Китса. Или Мильтона? Она не могла бы сказать точно. Названия вечно путались в ее голове. А тут еще она вдруг ощутила сильную ломоту в правом виске. Только мигрени ей сейчас и не хватало!

- Прошу прощения. А Вы давно здесь? - Алексей, прищурившись, смотрел на гостью. Она явно его заинтересовала.

- О, нет. Минут двадцать. - Алина, улыбнувшись, взглянула на правое запястье, где сверкнул крошечными бриллиантами и платиной изящный дамский " Роллекс". - Точно. Двадцать минут. Я и не заметила. Скоро заканчиваю. А жаль! С Вашей супругой так приятно беседовать.

- Если Вы подождете еще минут пятнадцать, то сможете продолжить беседу за чаем. У нас есть ореховый рулет и эклеры. Я только вымою руки. Не возражаете?

-Ну, - Алина чуть пожала плечом, и от этого под тонкой тканью блузы вдруг четко проступили очертания ее бюста, похоже, совершенно не знавшего привычной многим защищающей тесноты атласа или кружев. - Если только я не утомлю Ольгу Андреевну? Ей после массажа желательно закрыть руку чем - нибудь теплым и посидеть в покое минут пятнадцать. ...

- Замечательно! Ольга Андреевна сядет в кресло с пледом, и будет наблюдать за чайником, пока мы с Вами станем накрывать на стол. Оленька, ты не будешь против? Ты же знаешь, я всегда забываю о заварке.

Ольга кивнула, улыбаясь, снова поднеся руку с алеющим шрамом к шее. Алексей вопросительно взглянул в ее сторону. Она едва заметно покачала головой, пожала плечами. Он чуть коснулся ладонью ее хрупкого запястья. Давний, знакомый, успокаивающий жест. И неторопливо вышел из комнаты. Стало слышно, как в ванной шумит вода. "Что же случилось? Ничего особенного!" - подумала, успокаивая саму себя, Ольга. - Почему я тревожусь, не понимаю!"

За окнами тихо наплывал на город фиолетово - серый вечер. Они собирались пить чай. Все вместе, в уютной большой кухне, где она будет тихо сидеть в кресле с пледом. В своем любимом кресле, с вышитым мулине медвежонком на потертой велюровой подушке - подарком бабушки - и наблюдать за гостьей. Ничего особенного не случилось. Ровным счетом ничего. Если не считать того, что их гостья, белокурая птица - скопа , станет играть за чаем роль непрошенной хозяйки...

 

 

 

9.

И Алина сыграла ее, эту роль, блестяще. Ловко передвигала на столе чашки, блюдца. Накладывала сахар в янтарную, густую жидкость и жидкость плавно колыхалась в тонком фарфоре, не расплескиваясь. Ловко поддевала лопаткой крохотные эклеры, бесшумно опускала на тарелки и болтала, болтала... Оживленно. Без умолку. И еще. Ольге тогда все это показалось несколько странным, манерным, наигранным. Лишь некоторое время спустя она разгадала маневр Алины, ее блестящую тактику. Разгадала именно в тот злополучный день, когда... В тот вечер Алина все время пыталась продемонстрировать и Ольге и Алексею свои руки. Как бы ненароком, невзначай, но - показать их. Руки ее выглядели немного странно для массажистки. Напоминали, скорее, холеные розовые коготки. Сильные, крепкие. Но на них не было выпирающих жил, отливающих синевой, не было никаких морщинок. С безупречным маникюром, округлой кистью, звенящим браслетами на запястьях, эти руки мелькали перед Ольгой, бесстыдно хвастаясь своей белизной, благоухающей мягкостью и ... целостью. Именно целостью - ладоней, пальцев, жестов, и тем, как крепко и уверенно брала Алина в руки любой предмет: посуду, полотенце, чайник, пирожное, - она словно бы бросала Ольге невидимый, изощренно - тонкий вызов, царапающий ранящий ее душу птичьим когтем - безжалостным, острым, цепким, холодным.

Пальцами, которых было не четыре, а - пять, гибкими, цепкими, Алина норовила, словно невзначай, коснуться ладони Алексея, его локтя. Обнимая, дразня, заманивая. В какой то момент, забывшись, или вовсе - нарочно, Алина положила руку на плечо Алексея, небрежно, свободно. Всего лишь на один миг, но Ольга моментально почувствовала, как он напрягся. Профессиональным, едва уловимым движением танцора, Алексей тотчас сбросил с себя цепкие коготки, но краем глаза Ольга заметила какой то странный огонек, блеснувший в его глазах. Он почти тотчас перевел глаза на пальцы Ольги, сидевшей напротив него, и это молчаливое сравнение, неслышно и так больно ударило ее в грудь, что она задохнулась, поперхнувшись обжигающим глотком. На глазах выступили слезы, она вскочила, чуть пошатнувшись и неловко прижимая ладонь ко рту, побежала в ванную. Соскользнувший на одно плечо плед, волочился за нею сонной змеей.

- Оля, ты что? Алина, извините! - Мгновение спустя Алексей уже стучал в запертую дверь ванной. Ольга, согнувшись, сидела на кафельном бортике маленькой джакузи. Ее неудержимо рвало.

- Ничего, Леша, ничего! - еле слышно бормотала она в струю воды, думая, что кричит невероятно громко. Боль надрывно стучала в висок надоедливым дятлом. - Все в порядке. Меня просто тошнит.

- Олька, что такое случилось?! Я не слышу тебя. С тобой все хорошо? Открой дверь, иначе, я ее выбью. Мне плевать в каком ты там виде! Открой, черт возьми!

Крючок слетел с дергающейся скобы, и Алексей тут же оказался рядом с Ольгой. Он осторожно гладил ее голову, поддерживая наклоненную спину, другой рукой пытаясь дотянуться до кронштейна с полотенцами.

-Уйди, уйди, ты что! - Она пыталась отвернуться. - Меня тошнит, это ничего... Иди к Алине, нехорошо бросать гостью одну.

-Подождет гостья! - Алексей поморщился, продолжая бережно вытирать полотенцем лицо и волосы жены. - Любимая, ты что это? Не пугай меня!

-Леша, это бывает, врач говорила, токсикоз, ничего страшного. Только у меня голову ломит, правый висок.

-Мигрень, что ли? Вот так так! - озадаченно протянул тот. - Пойдем тихонечко, я тебя уложу, и позвоню матери, она у нас по мигрени специалист, сразу скажет, что надо делать.

- Нет, - Ольга отрицательно мотнула головой. - Иди к гостье. Вы же не договорили и чай остынет. Я сама тут справлюсь, умоюсь и лягу, а ты перед нею извинись, я имею право на неожиданности. Она поймет. Должна понять. Иди, иди! - Ольга легонько толкнула Алексея в плечо, к двери, и выключила кран. В наступившей тишине послышался резкий стук каблучков в прихожей. Затем клацнул замок входной двери. Непрошенная хозяйка вечернего чайного стола решила ретироваться "по - английски", не прощаясь... Или она просто - не привыкла ждать?

 

10.

...Ждать теперь приходилось Ольге. Например, ежедневного прихода яркой, энергичной Алины, беспечно болтающей о нарядах и духах и, тем не менее, за двадцать - тридцать минут массажного сеанса успевающей так растормошить ее руку, что в поврежденных пальцах весь день после этого ощущалось жжение и покалывание. На все робкие попытки Ольги извиниться за испорченное чаепитие на следующий день, Алина отмахнулась тотчас, молниеносно резкой и слегка циничной фразой:

- Не напрягайтесь, Оля, ради бога! Что это Вы все время извиняетесь, будто живете по ошибке?

- То есть? - осеклась Ольга растерянно. - Не понимаю Вас.....

- Бросьте. Все Вы понимаете прекрасно! - Алина усмехнулась, чуть поджала губы. - Учитесь, милая, быть хозяйкой своей жизни, а не приживалкой! Немного странно смотреть на Вас. Сумели выкарабкаться из передряг, крутого мужика подцепили на аркане, так не надо оглядываться, дуйте вперед и с песней, на всех парусах, бабий век то короток, сами знаете! - Тут Алина, не удержавшись, подмигнула собеседнице хитроватым, густым, почти до черноты, зеленым глазом.

- Я никого не "цепляла". - Ольга вновь остро ощутила непреодолимое желание отодвинуться от Алины подальше. - Алексея Кирилловича я очень люблю, но...

- Что, отпустили бы его к другой бабе, если захотел бы? Ой, ли?! - Алина странно хмыкнула.- Не боитесь дразнить Судьбу? Впрочем, с Вас станется! Мазилы и писаки, они все - не от мира сего.

- Кто, простите? - Ольга ошарашено посмотрела на Алину.

- Мазилы, ну, художники, то есть, - легко пояснила та. - Мне тетка Вера говорила, что Вы рисуете, детские книжицы оформляете, комиксы там... Не дадите, кстати, мне пару штук, маленькой племяшке отвезу? Она тоже малевать любит, на полу с карандашами часами возится. Пусть бы рисовала, пока не порвет. Комиксы - это не книжки дорогие, со сказками. Так, макулатура!

- Мои последние рисунки нужно раскрашивать фломастером. - Неизвестно почему пояснила Ольга, окончательно смешавшись. Она упорно пыталась не замечать ноты пренебрежения, явно сквозившей в последней реплике девушки. Энергичная, хамоватая бесцеремонность и неизменная, несколько наигранная, веселость Алины все чаще сбивала Ольгу с толку, и словно бы скручивала ее душу в резиновый жгут, но вести себя как-то иначе во время визитов массажистки Ольга просто - не могла. Не умела. И чтобы хоть как-то защитить себя от невидимого, непрошенного и жадного энергетического напора "хозяйки жизни", она пыталась неловко и беспомощно замкнуться в себе, односложно отвечала на все вопросы, не выслушивала до конца реплик, никогда не предлагала Алине чаю, пыталась заранее, еще до ее прихода, переделать все свои мелкие домашние дела. Одним словом, превратить свою инакость и непохожесть всего лишь в легкое "карманное недоразумение", но так и не смогла до конца понять, удалось ли ей это?

Казалось, что Алина наблюдает за Ольгой, за всеми ее попытками создать свою броню, уклониться от какого - то, одной ей видимого, удара - снисходительно, свысока, смеясь. Ибо, ни один жест "клиентки - мямли", по представлению Алины, вовсе не имел того завершенного небрежного, естественного изящества, какое всегда было в любом повороте ее собственной головы, в самом незначительном, едва уловимом движении ее пальцев, кистей, ладоней, запястий. Звон браслетов на них еще долго раздавался в ушах Ольги после того, как Алина уходила, закончив сеанс.

Посвятить хоть каким то "краем души" мужа в свои тревоги, которые считала немного нафантазированными, Ольга никак не желала. И еще просто - не могла. Ведь в последнее время Алексей приходил домой позже, чем всегда. Против обыкновения, он почти не объяснял Ольге причин задержки, отшучиваясь тем, что, "засовывая голову под капот разномастных "мустангов" клиентов, совсем забывает о времени". Нет, Алексей внешне был все таким же: внимательным, серьезным, спокойным. Все также ловко и неспешно справлялся с нехитрыми домашними хлопотами. Казалось, что они совсем его не обременяют. Вот только веселые искорки почти исчезли из его глаз, все чаще он застывал в задумчивости перед окном, страницей журнала или экраном телевизора.

-Леш, случилось что? - тормошила его иногда за плечо Ольга. - Что ты тихий такой? - И она тотчас, встревожено и легко, птицей, приникала губами к его лбу, в поисках жара.

-Не волнуйся, я здоров! - Он осторожно, бережно, но твердо отстранял ее от себя. - Ты не стой на сквозняке, тебе нельзя. И снова впадал в задумчивость. Напряженную, заставлявшую его все чаще хмуриться и темнеть лицом.

- Я не стою, Леша. - Отступала в смятении Ольга. - Я уйду сейчас. Ты уже полтора часа сидишь около окна. Давай прикроем раму - комары налетят, мотыльки?

- Давай! - легко соглашался он, и рама тотчас же закрывалась с едва слышным щелчком. Алексей поворачивал к ней лицо из тени прозрачных жемчужно - серых сумерек позднего мая, чаще - в профиль, и она, с замиранием сердца ласкала глазами знакомую родинку на щеке, очертания крыльев носа, широких, но не портивших общий контур лица. Такого милого ей и такого безнадежно печального в молчании, что душа стыла внутри нее на тонкой ниточке плача. Или - крика? Она еще не могла этого понять, только в тишине ночи мяла пальцами уголок подушки или, уткнувшись лицом в упругий поролон, кусала его зубами в бессильном, непонятном и самой себе, отчаянии. Они были, как всегда, рядом друг с другом. Всею собою она ощущала жар его тела, привычно сворачиваясь неловким комочком на сильной руке, утыкаясь носом ему в плечо или грудь, но.......

Обнимая ее, укрывая одеялом, или, наоборот, нетерпеливо сбрасывая с ее плеч бретельки тонкой сорочки; осторожно убирая со лба пряди разметавшихся в порыве желания волос, он все-таки казался теперь непостижимо далеким от нее. Таким горько отстраненным! Как звезда, прорезающая лучами иглами белеющее в сумерках небо. Словно бы самый малый кусочек души его, самый крохотный осколочек, пылинка, песчинка, сжался, скрутился от неведомой ей еще, затаенной, но самой настоящей боли. Боль. Она упрямо не таяла ни в ее искореженных, неловких, нервных пальцах, ни в ее ладони, ни в глазах. Ни на губах. Он осторожно нес ее в себе, эту боль - невидимку, как некий драгоценный сосуд, как пламя свечи, которая жгла изнутри его душу. Душа не светилась, она оплавлялась, обугливалась, с глухими стонами, переливаясь в биение сердца, отбрасывая зарево в глаза, змеясь тонкой сетью морщинок в их углах, на лбу, над верхней губой....

Она целовала его прямо в эти морщинки, словно хотела их выпить, разглаживала пальцами, осторожно, слегка надавливая неловкими подушечками на кожу. Он ловил ее пальцы губами, стараясь превратить все в молчаливо - нежную игру, шутку.

На слова им не хватило бы сил. Да. Они были вдвоем. По - прежнему. Но легким ветерком, прохладной змейкой, между ними вставало еще что-то. Вставало непрошеным гостем, смутным облаком, призраком - непонятным, тревожным. "Третьим лишним". Колдовским миражом. Без ароматов и следов на коже оно вплывало в их дом, это "нечто". Дразнящее, чужое, непознанное.....

И оставалось в нем уже не на правах гостя, а - хозяина, властного, бесцеремонного, вальяжного, изнуряющего утомительным своим "визитом"- до предела. Каждый день. Каждое утро....

11.

Одно из таких утр и вовсе - обрушилось на нее лавиной. Одиночества. Солнечного света, щебета птиц и запаха расплавленного битума. И горечью шоколада, который она, стараясь не выпустить обжигающий ком из горла, торопливо пила в светлой кухне, нервно вздрагивая от сигналов случайно проезжающих по кварталу легковушек. Гомон ребятни во внутреннем дворике, укрытом от любопытно - нескромных взоров юной пышностью майской зелени, то затихал, то усиливался... Она подошла к окну, чтобы прикрыть его, посидеть несколько минут в тишине. Взгляд ее тотчас упал на сиротливо лежавший, на белом пластике кожаный прямоугольник - портмоне Алексея. И его мобильник, лакировано блестя прозрачным чехлом и обилием кнопок, притаился тут же. Так вот почему первосоние ее было таким тихим, и муж не нарушил его привычным звонком! Она бросила взгляд на часы. Без четверти десять. Если не спешить, то минут за тридцать - сорок, как раз к обеду, она дойдет до автосервиса Алексея.

В крайнем случае, можно будет взять такси, а не в крайнем - она не станет торопиться. Идти нужно было бы через парк. И это радовало Ольгу. Она уже давно собиралась сделать несколько "мысленных" зарисовок: маленький бассейн с фонтаном, птицы, прыгающие по его краю, и набирающие воду в горлышко по крохотной капле, бусиной сверкающей на солнце; узорная тень кленовых листьев на сиденьях скамеек. Она постарается удержать все это в своей памяти, придет домой, и будет - рисовать, рисовать! И тогда, наконец, быть может, уляжется, успокоится все, что тревожит и будоражит ее душу эти последние недели.

Она выплеснет на бумагу то, что копилось, пряталось сиреневыми, прохладными тенями в углах дома по вечерам, властно ложилось на подушки, забиралось в кресла, на донышко кофейной чашечки, в кафель ванны, под мягкое тепло согретого полотенца. Во все то, к чему она прикасалась, что ощущала, как и всегда - всею собою, до самого дна, "до капельки". Забиралось так, что не было на него управы. И мучило - неслышно, невидимо, то - отпуская, то - снова давя, словно бы забавляясь. Что же, взяв в руки карандаш, и она сумеет "позабавиться" над надоедливой тенью: линии рисунка, штрихи, абрисы, силуэты всегда помогали ей унять расшалившиеся нервы и распаленное воображение. Стоит попробовать снова, стоит! По парку Ольга шла, нетерпеливо кусая губы, размахивая тросточкой - зонтом, словно старалась вобрать, впитать в себя то, удалось ей увидеть подметить, подсмотреть в акварельно - чистой картинке утра, чтобы целиком, осторожно, не разбрызгав ни капли, перенести его на лист картона или ватмана.

 

12.

....Но яркая солнечная картинка была безжалостно смазана тем, что предстало перед ее взором несколько секунд спустя после того, как она вошла в прохладный сумрак ангара, где обычно работал Алексей со своими напарниками. Звуки, наполняющие мастерскую, были вполне обычными: шум двигателей, шелест дворников по стеклам, биение водяных струй из черных змеистых шлангов, подсоединенных к колонкам горячей воды, звяканье гаечных ключей....

Алексея она увидела почти сразу. Алину тоже. Они стояли около элегантной, серебристо - серой, продолговатой машины с открытым капотом, почти рядом со стеной ангара. От посторонних глаз их скрывал плотный ряд импозантных авто, сверкающих холодными, округлыми, прямоугольными, квадратными глазницами лобовых стекол. Даже если бы Ольга и хотела понять, о чем говорили Алексей и Алина, она бы не смогла их расслышать. Стояла слишком далеко. Но она - не хотела. Зажмурила глаза. Потрясла головой. Закрыла ладонями уши. Но зрачкам ее вдруг стало мучительно больно, как будто что-то извне давило на глазницы. Защипало в носу, словно она выпила стакан воды с газом. Дыхание перехватило. Она кашлянула и распахнула горящие соленой влагой ресницы. В это же самое время рука Алины коснулась щеки Алексея. Ольга отчетливо увидела, как ласкающим, уверенным движением пальцев девушка откинула упавшие на его мокрый лоб волосы. Положила руку на его плечо. В этот раз ни один мускул не дрогнул в нем. Только лицо было нахмуренно, да в углах рта залегли резкие морщины. Алина некоторое время держала руку на плече Алексея, потом легонько приподнялась, чтобы обнять его. Что произошло в следующую долю секунды, Ольга понять так и не успела. Она только сморгнула щипающую глаза соленую каплю, и тотчас увидела, как сильная, белоснежно - гибкая рука Алины, с безупречным маникюром тянется к ремню на выцветших, рабочих Лешкиных джинсах.... Ремень заблестел от узкого солнечного луча, проникшего сквозь щель в крыше ангара внутрь. Слепящий зайчик прыгнул, обжигая, прямо в глаза Ольги, она охнула, зажмурилась, отступила на шаг в сторону, споткнулась, обо что-то длинное, растянутое на земле, раскрыла глаза и руки, чтобы удержать себя, неуклюже покачнувшуюся. В зеркальце бокового обзора одной из машин она краем глаза увидела стоящую на коленях Алину. Ее хищный профиль. Линию щеки. Резкую, в прохладной полутени, с упавшей на нее светлой прядью волос.. Призывно открытый, влажный рот, тянущийся к полоске темно - розовой плоти в обрамлении жестких светлых волос. Проклиная про себя беспощадную, холодно - профессиональную, и такую ненужную, отвратительную, ненавистную в эту минуту, "память глаз", Ольга беспомощно зажмурила их, шагнула влево, неуклюже толкнула рукой холодный металлический бок какой то машины. Автомобиль отреагировал на ее прикосновение вспыхнувшими фарами и пронзительным воем сирены. Вцепившись пальцами в трость - зонтик, она повернулась, резко вздернула вверх подбородок и побежала к выходу... Впрочем, "побежала", сказано слишком сильно! Она всего лишь пыталась ускорить и без того неровный, неуверенный шаг, все сильнее опираясь на трость, почти слившись с нею, вдавливая ее в шлаковое, сыпучее покрытие ангара...

Ребенок колыхнулся внутри нее, поворачиваясь, она закусила губу от боли, но продолжала идти вперед, как слепая, наощупь, к выходу, залитому тенями позднего майского утра и щебетом птиц. Щурясь на ярком свете, облизывая пересохшие до горечи губы. Обдало ветром ее мокрую от пота спину, и тотчас побежали мурашки. Неловко, почти ползком, она прошла еще десяток шагов до скамейки под матерчатым тентом, села и только тут заметила, что в руке она, кроме трости, держит еще и пакет с телефоном и портмоне, давящий на кисть непомерной, мучительной тяжестью. Она закусила губу от досады и беспомощно оглянулась. Неподалеку от нее, паренек в желтой бейсболке возился с шиной велосипеда. Она махнула рукой. Он вопросительно посмотрел на нее, отложив гаечный ключ, нехотя поднялся, подошел:

- Чего Вам?

Ты здесь работаешь?

-Ну, вообще, да... Машины мою. - Нехотя протянул паренек. - Только сейчас перерыв. А что?

-Отдай, пожалуйста, это Алексею Касаткину. Он там, в ангаре. У меня сил нет идти. Я устала. И ребенок тоже. Ольга с улыбкой кивнула на свой живот - Я тебе заплачу. Она раскрыла кошелек, вытащила монету. Вот возьми.

-Это много! - Парень, прищурившись, внимательно посмотрел на нее. - Вам, что плохо? Давайте я кого - нибудь позову? Там есть девушки, они помогут.

-Нет. Она покачала головой. - Поймай мне такси, хорошо? И только потом отдай Алексею Кирилловичу сверток. Ты его знаешь?

- Да. А Вы - Ольга Андреевна. Я побегу, скажу ему, что Вы тут....

- Стой! - Она вздрогнула, как от удара. - Не надо, потом скажешь, когда я уйду. Откуда ты меня знаешь? - Ольга облизнула пересохшие губы.

-Вас же почти все знают здесь. Ваша фотография на верстаке у Алексея Кириллыча всегда стоит. И потом, я комиксы покупаю, что Вы рисуете, там тоже Ваша фотка есть, с обратной стороны.

- Правда. - Ольга опять напряженно улыбнулась. - Я и забыла. Это от жары, наверное. Я ее плохо переношу. Совсем.

- Купить Вам мороженое? - неожиданно предложил паренек. Пока едите, отдохнете. Мне мороженое всегда помогает. Я мигом сгоняю, на велике.

- Давай. - Ольга неожиданно для себя согласилась. - Сто лет не ела мороженого. И еще, знаешь что? Купи комикс. Я тебе подпишу его. На память. Или еще лучше - нарисую там, внутри, твой портрет. Там же есть пара листов чистых, в конце...

-Ого! - Удивился паренек. - Вам что, правда, не слабо нарисовать портрет, вот так, сразу?

- Я попробую. Все-таки, я же - художник.

- Круто! Все мои френды офигеют в момент! - Паренек перевернул бейсболку козырьком назад. - Я сейчас принесу мороженое. Вам какое купить?

-Любое. - Ольга с силой зажмурила глаза, слизнула соленую горечь с верхней губы, чуть приподнявшись, села боком, обнимая рукой спинку скамейки. - Иди скорее, я подожду. И, вправду, очень мороженого захотелось! - Она положила трость на колени. И лишь когда паренек отошел на несколько шагов прочь от нее, поняла вдруг, что сделала это левой рукой. До сих пор бессильно висевшей вдоль тела никчемною плетью... Сделала совершенно свободно и спокойно.

 

13.

Одиноким комочком она лежала на кровати, подогнув ноги, ощущая носом сладковато - пыльный, почти летний уже запах улицы, вплывающий в открытое окно. От разогретого асфальта поднимался полдневный жар. Ребячий гомон во дворе затих, дожидаясь вечерней прохлады. По комнате с кремовыми стенами и светлой мебелью плыл пряный, густой аромат мяты. Ее еще немного осталось в маленькой чашке с веселым гномом, держащим в руке ягоду клубники. Она не выпила настоя до дна. Глаза и так слипались. Боль внизу живота, ноющая, прерываемая резкими, сильными толчками, постепенно затихала, превращаясь в шелковую невидимую нить внутри нее. Уже привычную, тонкую, теплую...

Ольга, улыбнувшись через силу, погладила рукой живот:

- Ксеня, ну не воюй, а? Мы что - нибудь придумаем, только ты не волнуйся, ладно? Ты не должна беспокоиться. Твоя задача еще немного подрасти, малышка. Это все, что от тебя требуется. А свои проблемы мы с твоим отцом решим сами. Сейчас давай только поспим немного, хорошо? - Ольга говорила шепотом, сама себя не слыша и почти не сознавая, что впервые обращается к еще не родившемуся ребенку по имени. По щекам ее все катились соленые капли, но она их не замечала, стараясь плотнее сомкнуть ресницы. Ей так хотелось, чтобы перед внутренним взором ее плыли просто обыкновенные сине - желто - красные или белые пятна, которые она про себя называла "палитрами". Просто - пятна, а не картины того, что она видела в ангаре немногим более часа назад. Она надавила ладонью на закрытые глазницы. Коленопреклоненная Алина тотчас же - исчезла, но вместо нее перед Алексеем появилась странная птица с хищно загнутым, крючковатым носом. Кося холодным зелено - черным глазом она принялась летать над головою Алексея, задевая светло - коричневыми крыльями его лицо. Резкий, пугающий клекот, похожий на скрип старого сухого дерева в бурю вырвался вдруг из груди птицы. Алексей испуганно взмахнул руками, защищаясь, и едва не сорвался вниз... Теперь он уже стоял на краю обрыва, а Ольга отчаянно махала ему рукой и что-то кричала, сидя в уже знакомой ей узкой гондоле с замшелыми, облезшими краями. Волны сердито плескались вокруг. Барашки светлой пены постепенно темнели, становясь все выше, превращаясь в буруны. Ольга, стараясь перекричать их нарастающий шум, отчаянно махала руками, смотря вверх на одинокую фигуру, которая почему -то становилась все меньше, превращаясь крохотную точку, пылинку, как будто гондолу относило от скалы в открытое море. Ольга беспомощно оглянулась, ничего не понимая. Гондола, качалась на одном месте, но все ее узкое, почерневшее дно было залито водой.

"Я тону?!" - мелькнуло у нее в голове с быстротою молнии, и, не успев больше ничего подумать, она провалилась в глубокую темноту. Совсем, совсем не похожую на морскую воду.

Мягкую, теплую, вязкую... Что-то толкнуло ее в бок, и она открыла глаза. Алексей сидел на краю кровати, осторожно держа ее ладонь в пальцах. Ольга ясно ощутила как в кончиках их яростно и гулко пульсировала кровь. Они были слегка шершавыми, горячими, эти кончики. Пахли солидолом, тосолом, бензином... Она отчаянно не могла вспомнить, как называется привычный, знакомый запах, наполняющий квартиру, едва муж открывал входную дверь. Названия снова перепутались в ее голове. Как всегда.

Рядом с Ольгой горой возвышалось, что-то очень большое, мягкое, пахнувшее карамелью и детским шампунем "Утя". В надвигающихся вечерних полутенях она не могла разобрать - что именно.

-.Как долго ты спала! - произнес знакомый голос с бархатной трещиной. И она явственно ощутила, что на этот раз в нем не было улыбки. Одна лишь громадная усталость. И еще - горечь. И еще - боль? Что? Она не могла понять. Все переливалось, плавно перетекало одно в другое, и от звука этого голоса, чьи малейшие оттенки она привыкла улавливать и различать, словно ноты в длинной и сложной гамме, сердце ее непроизвольно сжалось, холодея.

- Я выпила мяты. - Она приподнялась, опираясь спиной о подушки, села. - Хотела успокоить Ксенечку. Она очень волновалась, понимаешь?

Она произносила слова в темноту, тихо, но отчетливо, хотя понимала, что нужно сказать что-то совершенно иное, может быть - резкое, холодное, хлещущее наотмашь, как пощечина. Но ей не хотелось. Отчаянно не хотелось. Хотелось иного - заплакать. По детски, громко, не останавливаясь. Просто - спрятать лицо в ладони и зарыдать, в голос. Или нет, наоборот. Вздохнуть. Вздохнуть глубоко и сильно, чтобы шар боли, жгучей, горячей до ожога, лопнул, разорвался внутри нее. Оставив ее в оглушающей тишине. Совершенно одну. Ей хотелось именно этого. Но тут Алексей неожиданно прервал ее беспомощный лепет. Резко, отрывисто, по-прежнему сильно сжимая ее хрупкую ладонь в своих пальцах, он произнес:

- Олька, родная, нам нужно поговорить. Лучше сразу расставить все по местам. Не тянуть.

- Да, Леша, я знаю, - торопливо перебила она. - Не надо тянуть. Когда ты хочешь уйти? Прямо сейчас? Она тебя ждет?

- Кто?! - Алексей вздрогнул. - О чем ты говоришь? Кто меня должен ждать?

- Леш! - Она осторожно высвободила ладонь из его тисков. - Ну, я же все видела. Знаю. Не надо меня щадить. - Она осторожно прикоснулась пальцами к щеке мужа. - Ты ведь свободен, и знаешь это. Я ничем тебя не привязывала. А с Ксеней мы как нибудь справимся. Ты ее отец. И этого никто и никогда не изменит. Вот. Все. Она выдохнула, с усилием, втянула голову в плечи, облизнула пересохшие губы, откинулась на подушки. - Прости. Я что-то не то говорю. Может быть, оттого, что мне слишком больно? Извини. - В ее голосе зазвенели слезы. - Я глупа. Конечно. Очень. Как все женщины, когда они любят. Но что мне делать? Очень больно, Леша... Прости, я не хотела так. Но я тебя делить не смогу. Нечестно будет это, пойми! Так что, ты лучше уходи, а? - Натянутая струна оборвалась, и она спрятала лицо в ладонях, отчаянно всхлипывая.

- Олька, милая! Господи, Олька! - Она в недоумении затихла. В голосе мужа ей почему - то послышались улыбчивые нотки. - Ты и вправду глупа, если подумала, что меня надо с кем-то делить! Мне никто не нужен, кроме тебя. Когда ты это поймешь?!

-Но ты... Ты же позволил ей сделать то, что она хотела.... - Ольга запнулась, нервно закашлявшись. - Я видела, как она целовала тебя и любовалась твоим... Леш, я все понимаю. Я давно говорила, что тебе лучше быть со здоровой, полноценной женщиной. Натуру ведь никак не обманешь. Я тебя не виню ни в чем, слышишь? - голос Ольги сорвался на свистящий, прерывистый шепот. - Только скажи мне одно. Тебе было хорошо с нею?

- Да. Очень хорошо. - Алексей внезапно встал, отошел к окну. Что-то щелкнуло, по комнате поплыл запах дыма. - Так хорошо, что ей десять минут лицо от крови отмывали! Ох, и красивая картина была. Жаль, что ты не видела, любовь моя! Пол - ангара прибежало поглазеть на шоу! Он еще раз щелкнул зажигалкой, и в сумраке осветился такой знакомый ей профиль с мягкой линией щеки, на которой темнела родинка, плавно переходящий в крылья носа, чуть тяжеловатые, но не портившие общий контур лица. Ошеломленно глядя на мужа, Ольга протянула:

- Боже мой, никогда не видела такого! Профиль Бога в облаке дыма... Ты куришь?!

- Извини, милая. Это уже второй раз. - Привычные, ласково - насмешливые нотки в полную силу зазвенели в его голосе. - Сегодня был тяжелый день. Я, все-таки, хорошую клиентку потерял. Две недели меня морочила! За ремонт платила, не скупясь, грошей не считала... Думала, деньгами купит. Да и начальство отчета потребовало. Пришлось популярно объяснить. - Он махнул рукой, выгоняя дым, ползущий в комнату, прочь.

- Что? - голос Ольги окончательно сорвался. - Что объяснить?

-Ну, например, то, что... - Лешка пожал плечами, подошел вплотную к кровати, присел на корточки - Что настоящий мужик может все стерпеть, кроме мерзких оскорблений в адрес Любимой. Хорошо, шеф у нас толковый, быстро все понял. Он почти мой ровесник. Сынишка у него родился полгода назад. Так что, годиком постарше Ксенечки будет... Ладонь Алексея легла на живот Ольги. - Как она там, кроха наша?

- Спит. Целый день воевала. Устала, наверное! - Ольга взяла руку Алексея поднесла к губам.- Такой непривычный аромат. Мой Бог - курит. Поверить не могу! - Она счастливо - растерянно рассмеялась.

- Ну, милая, какой же я Бог? Я только учусь. Если я и похож, то - в профиль! Я всего лишь умею любить и не умею предавать. Отец научил. Когда ушел, к такой вот, как эта... массажистка. Мать истерик не закатывала и не рыдала, просто месяца два совсем не спала по ночам, ходила по дому, как лунатик. Стихи учила наизусть. Я с ее губ и голоса знаю почти всю мировую классику поэзии. Байрон, Гете, Шиллер, Пушкин, Гюго, Ронсар, Китс. Для автослесаря больно круто, да?

- Нет. Ты же ведь еще и правнук профессора Касаткина. - Ольга осторожно коснулась рукой запястья мужа.

- Ну, это уже фамильное. Тут моей заслуги нет. - Алексей пожал плечами. Видишь, Олька, ты все-таки ко мне слишком пристрастна, у меня куча недостатков. Еще и курю вот иногда! - Он улыбнулся. - Пойдем ужинать? Я проголодался. Что-то сегодня на Олимпе амброзии мало подавали. Где твои тапочки?

Щелкнул выключатель, мягко озарив комнату светом, и Ольга, ахнув, опять рассмеялась. На подушке кровати, рядом с нею, полулежал - полусидел огромный черно - белый медведь панда, а на его животе выглядывала смешная мордочка крохотного медвежонка - детеныша с игрушечной молочной бутылкой в руках.

- Нравится? - Алексей, улыбаясь, смотрел на Ольгу. - Это тебе новые герои для комикса. Совенок твой уже подрос, да и пора, мне кажется, сменить тему рисунков... Попробуй, а? По-моему, путешествовать в рюкзаке, на животе мамы - это интересно. Составь для малышей комикс по географии в картинках? Они теперь, увы, даже не знают, что за город Москва и где течет Енисей. Грустно! Может, хоть по картинкам, раскрашивая, запомнят?

- Лешка! - Ольга тихо качала головой, ероша волосы Алексея. - Ты удивительный. Я тебя люблю. О, господи, как я тебя люблю! Просто, как дыхание, как ветер - листву, как земля - небо. Или птица - песню.

- Так и я тоже - люблю. - Просто и спокойно произнес Алексей. -

С той самой минуты, как увидел тебя в окне твоей палаты, на втором этаже. Точнее, не тебя, а твой профиль. Ты сидела на подоконнике, а во рту у тебя был карандаш, ты водила им по бумаге, быстро - быстро. Сначала я удивился: что такое делает девушка? Потом понял, что ты рисуешь. Прядь волос упала прямо тебе на глаза, мешая. Но ты была так увлечена своей работой, что не обращала никакого внимания. Я сложил и выпустил в воздух крохотный газетный самолетик, но ты не отвлеклась и на это. Я свистнул. Ты опять не расслышала - все водила и водила карандашом по бумаге, почти слившись со своим белым листом ватмана. Тогда я поднял с земли камешек и бросил его прямо в окно. Ты вздрогнула, чуть повернулась ... Я увидел твои глаза, линию губ, подбородок...

И - растерялся. Передо мной был самый настоящий, самый прекрасный и только чуть-чуть недорисованный профиль Бога! Я помахал тебе рукой. И тут ты, наконец, выронила карандаш и улыбнулась. Ты была так красива, что я подумал: все! Вот Оно - то Чудо, о котором с самого детства мне так упорно твердила мама! Я нашел его. Нашел. Чтобы дорисовать и сделать совершенным!- Алексей легко коснулся губами макушки Ольги.

- И тебе еще не надоело это? - Ольга подняла голову, глаза ее вспыхнули, засветились, озарили ямочки на щеках, линию губ, крылья носа, все лицо, теплым внутренним сиянием. Это было заметно даже и в густоте сумерек.

- Чудачка ты Олька! Смешная моя чудачка! Почему это может вдруг -надоесть? Это же просто - счастье. А состояние счастья еще никому и никогда не надоедало.

- "Только оно, Счастье, и делает человека равным всему Высшему во Вселенной". - Помолчав, прошептала она. - Так говорил, кажется, Вольтер. Или - Монтескье? Не помню. Вечно я путаю названия! - Она уткнулась носом в плечо Алексея, но вдруг подняла голову, принюхиваясь:

-Леш, а у нас с тобой опять что то убежало.. На кухне. Молоко или чай? Не пойму. Пахнет странно!

- Черт возьми! - Ошарашено вскинул голову Алексей. - Ежкин хвост! А я вечно забываю про эту заварку! Наверное, там уже и чайник вообще сгорел! Голова моя садовая! Нет, нет, Олька, далеко нам еще с тобой до Олимпа! Ведь у богоравных такой дырявой памяти, как у нас с тобою, вовсе не бывает, это уж - точно! - Алексей помчался по коридору, на ходу выхватывая из стенного шкафа посудное полотенце.

-Это уже совсем неважно, Леша, - богоравность или не богоравность. Я согласна жить и просто у Олимпийского подножья. Лишь бы быть там с Тобой, любить Тебя и рисовать, рисовать профиль Бога. Рисовать хоть целую вечность! - ответила мужу Ольга и, придерживаясь рукой за стену, поспешила за ним. - Не обожгись только! - на ходу крикнула она. - Осторожней, пожалуйста!

.... В открытые окна, смешиваясь с запахом молока и чая, вплывал очередной майский вечер, с густым ароматом нагретого битума, зеленой свежей листвы, пыли и бурно цветущей акации, уже начинающей тихо увядать от слишком ранней жары....

 

_________________________

© май 2007 г. Princess. - Макаренко Светлана. Член МСП " Новый Современник"