В рассказе в форме хроникальных зарисовок описывается жизнь семьи Окуневских. В эпицентре – Александр Окуневский, сын женщины-инвалида Нины Окуневской, у которой не сложилась личная жизнь. Саня Окунь, как его чаще называют, один из множества криминальных-полукриминальных личностей, которых мы встречаем ежедневно, рядом с которыми живем. Они живут по своим законам, со своей этикой. И было бы легкомысленным недооценивать мощь их житейской морали. Так и Окуневский, который не претендует на избранность, не считает, что ему кто-то должен, но делит все не на свое и чужое, а на то, что можно взять и с чем лучше не связываться. В жизни ориентируется (с годами – с оглядкой) на молочного брата Андрея – самого близкого человека. В сюжете нет деления героев на положительных и отрицательных – все полугрешны, полусвяты. Пунктирно обозначена латентная преступность: наказуема меньшая часть откровенно неправедных деяний. Нет и попытки оценить, почему происходит так, что люди оказываются в разных слоях общества – разве что исторические обстоятельства (война, перестройка) мощной амплитудой выбрасывают людей на край, а то и за край социума.

 

ОКУНЬ

 

КРИМИНАЛЬНАЯ ФАНТАЗИЯ

 

Жизнь человека формируют три основных фактора: индивидуальные особенности личности, условия взросления и исторические события. Все они, хоть тресни, мало подвержены воздействию самого человека, ибо любое сопротивление их влиянию приводит к тому, что человек чувствует себя не в своей тарелке, то есть дискомфортно. Даже вскользь оброненные фразы могут переформировать личность. Подобно воде, человек прокладывает жизненное русло между преградами, и любая попытка нарушить закон природы приводит к самозатоплению, в лучшем случае – к застою. И «общепринятая мораль» оказывается весьма условной, когда речь идет о конкретном человеке.

 

Автор

 

 

Июль 1992 года

 

Светка рылась в белье на средней полке шифоньера. Ее длинные волнистые волосы опустились вниз, закрыв щеки. Чарующий изгиб бедер, обрамленный джинсовой юбочкой, притягивал, как магнит. Не портили впечатления, даже как-то умиляли, потертые китайские кеды на крепких ступнях.

Сашка Окуневский, уже начав дрожать от возбуждения, прикрыл дверцу серванта, поставил на ковер спортивную сумку и, на ходу расстегнув брюки, подошел к Светке. Она услышала, как вжикнула «молния», почувствовала, как руки Сашки приподняли юбку, но даже не обернулась, продолжая методично перебирать слои белья. Только опустила ниже голову и глубоко задышала.

Через какое-то время срывающимся голосом Светка всхлипнула: «Есть!», на что Сашка отозвался хриплым стоном: «Молодец!»

 

***

 

– Все, сваливаем. Рыжики и аппаратура у меня, зелень и капуста у тебя. Теперь ручки сотрем, а ножками натопчем…

Окуневский сходил в кухню за полотенцем, протер все места, которых они со Светкой могли касаться руками. Положив полотенце на табуретку, забросил за плечо сумку и, подойдя к двери, выглянул в глазок.

– Чисто. Надевай очки. Делаем, как учил: имена – менять: ты меня – Андреем, я тебя – Мариной. Я – на лифте, ты – пешком. Встречаемся внизу.

Из дома вышли вместе.

У подъезда стояли две пожилые женщины. Одна держала на руках толстого кастрированного кота, а другая поглядывала за пятилетним внуком, уже в двадцатый раз, наверное, съезжавшим с бетонной горки, выстланной отполированной до блеска жестью.

Женщины умолкли, поглядывая на незнакомых молодых людей в темных очках, которые приостановились на ступеньках.

– Вот видишь, Марина, шнурок развязался… И вообще пора менять обувь.

– Пошли, Андрей. Сколько раз говорила: подойди к прорабу, пусть на четвертый разряд аттестует…

– А что этот разряд даст?

***

 

Обойдя дом, Светка и Сашка сели на скамейку. Окуневский вытащил из торцового отделения спортивной сумки туфельки-сабо и кроссовки, завернутые в «Криминальный вестник». Дешевые солнцезащитные очки положил на титульно-кроссвордный разворот, раздавил подошвой и вместе со скомканной газетой швырнул в урну. Рваные кеды Светы и заскорузлые грязетопы Сашки были завернуты в остатки «Криминального вестника» и выброшены в ближайший мусорный контейнер.

 

Май–ноябрь 1985 года

 

Сашка нес ранец под мышкой: за три года успели оторваться и лямки, и ручка, сломался замок. А три кружка светофора, составлявшие некогда дизайн ранца, представляли многослойные полотна картин. Но если первая «работа» (силуэт обнаженной женщины в желтом кружке) была выполнена одноклассником-художником Вадиком, то после этого только ленивый не проверил себя в жанрах примитивного ню и похабного граффити. Последний слой завершала сплошная штриховка, сделанная Светкой. Штриховка превратила прежде зелено-желто-красный если не в «черные квадраты», то определенно в «синие круги», столь же успешно включающие в себя и всю глубину человеческой наглой пошлости, и беспардонно-ханжеское отрицание ее.

Светка была, пожалуй, единственным человеком в классе, который относился к Окуневскому как к равному. Возможно, из-за такой же, как у Сашки, сиротской доли. Правда, у нее был отец, но иногда она откровенно жаловалась Сашке на запои, во время которых папашка водил в дом и накачивал «чернилом» всяких страшных теток, представлявшихся то актрисой театра, то дикторшей радио, то шеф-поваром ресторана. Светку отец отправлял спать, а позже она слышала, как папашкины гостьи и он сам кряхтели, сопели и хрюкали в соседней комнате. А еще Светка рассказывала, что отец временами посматривал на нее… В общем, не совсем как отец.

 

***

 

Сашка Окуневский, ученик седьмого «Г» класса, подходил к подъезду. Он шел в дом, который считал своим шесть лет – с того времени, как бабушка Алена забрала его от беспробудно пьющей мамы Нины. Мама умерла, когда он учился во втором классе. Слезы навернулись на Сашкины глаза, но бабушка быстро остудила: «Туда ей и дорога, дитю беспутному. Ей там лучше будет».

…Свист.

– Эй, шкет! Ты не Окуневский Саша часом?

Сашка, не приближаясь, кивнул.

– Ну так я брательник твой – Андрей…

Сашка недоверчиво посмотрел на улыбающегося накачанного Андрея, своего старшего брата, о котором он слышал, что тот прямо из старшего класса детдома угодил в колонию.

Сашка расстрогался и с трудом сдержался, чтоб не заплакать. Андрей подошел, взял за плечо, усадил рядом на скамейку.

– Ну, бабка не зажмурилась?

– Что?

– Живая бабка Алена?

– Ага, живая. Только она к трем часам придет.

– А у тебя что ж, ключей нет?

– Не-а, она мне не дает, чтоб не потерял. Раньше давала, но я потерял.

– Ты уже большой… – заметил Андрей и обратил внимание на ранец, который Сашка положил на колени: – Это твой портфель, что ли? А это что за параша – бычок об него тушил, что ли?

– Физрук за школой поймал, когда мы курили. «Вот тебе, сказал, печать, чтоб родители знали!»

– Ну, чмошник! Он что, даже не в курсах, что ты без родаков кантуешься?! Да в глаз ему этот бычок, чтоб зашипел! Пошли в школу – я с ним в натуре побазарю…

– Он здоровый, здоровее тебя, – начал Сашка, но поспешно добавил: – Его в той четверти со школы выгнали за то, что он двух девочек лбами столкнул, когда они без формы пришли.

– А этого здоровее? – Андрей рывком вынул из заднего кармана нож-бабочку и, перебрав в пальцах, с хлопком раскрыл.

Но сразу успокоился:

– Ну, если выгнали – значит, Бог не фраер: без меня опустили… Наколку на плече глянь! – Андрей приподнял рукав майки. – Парашют видишь?! И я под ним болтаюсь? Нас на какие-то подшефные мероприятия армейские мужики взяли – я после прыжка заделал!

…А я, между прочим, на малолетку загремел за то, что воспитатель из меня девочку сделать хотел. Понял, да? На плечо руку положит, в глаза смотрит и говорит: «Хороший ты парень, Окуневский!» А пацаны ржут. Я ему как врезал, аж очки в нос влезли! Да я его, пидера гнусного, сам сейчас девочкой заделаю! Только мараться неохота… И дел много. Я теперь знаю, что почем: как они с нами, так и мы с ними! Только аккуратно надо.

Да, кстати, обувать лохов не западло, даже кайф какой-то чувствуешь: встает, как шлагбаум! Я как-то с одной марьянкой чистил хату, так и оформил ее прямо на месте. А портфель я тебе новый куплю, падлой буду! Не хочу, чтобы мой братуха с таким захезанным портфелем хилял. Только пока не при деньгах. Но ничего, скоро разживусь… Ты мне погужеваться у себя позволишь?

– Что?

– Пожить пустишь?

– Я – да. Только не знаю, как бабушка. Она рассказывала… Ну, будто ты плохой.

– Покажешь, как будет идти. Я-то видел ее всего два раза, когда в детдом приезжала. А на малолетку только одну посылку прислала, карга старая!

–У нас денег мало…

Андрей вытащил пачку «Орбиты», вскрытую с одного края, щелкнул большим пальцем по донышку и ухватил зубами высунувшуюся сигарету. Протянул пачку Сашке:

– Потянешь?

– Не-а. Бабушка бьет.

– Часто бьет?

– Не-а. Только, когда злится. А потом в ванну зайдет и плачет.

Андрей вытащил бензиновую зажигалку с наклейкой-переводкой русалки, встряхнул-открыл, чиркнул-затянулся, встряхнул-закрыл.

– Ты не слушай, что про бабку так говорю. У меня с ней счеты старые. Мать рассказывала, что она наведалась, когда мне два года было. Стала что-то сюсюкать, а я ее за палец – тяп! До крови! Может, жрать хотел или зубы резались… А она с того времени меня не любит. Но это ж и не главное. Главное, что у нас мама одна. А значит, мы братья. Бабка помрет, а мы останемся. Мы – семья…

Ты в курсах, что мама Нина нас назвала в честь своих брательников – Андрея и Сашки, которые в войну пропали? Дядьки наши, понял? Андрей был старше Сашки – воевать пошел, а Сашка, можно сказать, никакой, только родился. Потом, уже после войны, ушел хлебушка просить по деревням – и пропал. Мне эта история запомнилась… Так я поживу у вас? А хочешь блатную песню спою?

И Андрей, сопровождая исполнение выразительной мимикой и жестами, запел песенку о том, как фартовых скокарей в вагоне-ресторане повязали мусора. После каждой фразы повторялось задорное “дзынь-дзара!”

 

***

 

Бабушка Алена не прописала Андрея. И переночевать пустила только на одну ночь. Когда Андрей намекнул, что надо бы отметить его возвращение, сказала как отрезала:

– Тебе только девятнадцать лет – молоко на губах не обсохло!

– Это не молоко, а пена от пива, – пытался отшутиться Андрей.

– Получай паспорт вместо справки, устраивайся на работу, поживи в общежитии. Когда увижу, что человеком становишься – тогда и родным признаю. И не порть мне Сашку! Что это ты себе на пальцах написал? Мало тебе зла?

– “ЗЛО” расшифровывается “За все лягавые ответят”… – с некоторой заносчивостью сообщил Андрей.

– Ага, уже ответили…

Назавтра покормила щами, пшенной кашей с маслом и дала двадцать рублей.

– Учти, мы на мою пенсию живем, – сто восемь рублей, – у нас лишнего нет. А Сашке костюм после лета покупать надо – вон рукава короткие.

– Да верну я! Заработаю и верну… По-быструхе заработаю!

 

***

 

Следующий раз Андрей выловил Сашку вечерком во дворе во время футбольного матча. Против ухода Сашки никто не вздумал протестовать: быстренько переделились и заиграли с новой силой.

– Я тут пристроился на «малине». Ничего, но баб нормальных нет. Одна «плечевая» ничего была, но в них и водилы ковыряться брезгуют, только наружно, понял, да? …Слышь, Сашок, тебе мало досталось по жизни: и хорошего, и плохого. А я помню, как мама со мной пивом делилась, когда в доме хлеба не было. А ейных хахалей я и сейчас воспитываю. Их–не их – я не разбираюсь! Вижу, что несамостоятельный, понтовый – иди сюда!

Далее Андрей рассказал, как вчера поздним «заставил расплатиться за безотцовное детство» подвыпившего мужика:

– Они ж не соображают и им все по фигу! Ты – в подъезд, я – за тобой. А лампочка чего не светит? Потому, что ей – до лампочки! – Андрей рассмеялся, радуясь каламбуру. – Он хлебало поворачивает: типа, кто там прется? А ты ему – в хлебало! Хотя лучше бить пока не повернется – по кумполу. Тогда он тебя точно не запомнит. И следов особо нет…

Увидев, что глаза у Сашки испуганно округлились, Андрей сменил тему:

– Вон пацаны с гитарой уселись… Дай-ка я им помогу.

Юнцы, напевавшие раннего Высоцкого, приутихли, увидев подходивших к ним Андрея и Сашку.

– Дайте, щеглы, я вам классику покажу…

Песня была обычная, с радио: «Пожила бы, мама, хоть февраль – ведь февраль всех месяцев короче…» Аккорды Андрей брал уверенно, но не всегда правильно. Пел проникновенно – с гнусавым подвыванием.

 

***

 

Андрей заявился в начале сентября в школу. Сашка выскочил в коридор одним из первых, следом за учительницей. Неожиданно увидев брата, сидящего на подоконнике напротив двери, приостановился и тут же получил удар между лопатками от такого же нетерпеливого. Смущенно, как бы извиняясь за одноклассника, улыбнулся. Но Андрей уже не смотрел на него. Лицо его посуровело, брови раздулись, веки задрожали. Он схватил за шкирку пытавшегося ушмыгнуть школьника, мгновенно осознавшего свою промашку.

– Ты, бля, обурел, козел! А я думаю: кто брательника в школе прессует?! За такие косяки опускают!

Испуг подростка был настолько искренен, что Андрей «отошел» – взяв одной рукой за чуб, другой проехался против от затылка к темени ребром ладони и потребовал:

– Извинись, тварь!

– Извини меня, Саша, пожалуйста…

– Ты его простил, Сашок? Или на колени поставить?

Сашка торопливо закивал и тут же замотал головой.

– Свободен. Следующий раз уши оторву и сожрать заставлю. Без хлеба и соли!

Школьник пошел неизвестно куда деревянными ногами, хотя ему невыносимо хотелось бежать – в туалет.

На шум вернулась учительница, которая вела урок:

– Здесь, кажется, школа, молодой человек?

– Школа-школа… Только брата моего прессовать, э-э обижать, э-э, ну в общем вы поняли, не надо, ага?

…Андрей еще несколько раз наведал Сашку. Один раз сходили в парк культуры и отдыха, покатались на детской железной дороге. Бабушку Алену избегал. Был почти всегда поддавший и разговорчивый. Рассказывал про зону и как надо жить. Порой приносил жвачку или конфету.

 

***

 

Андрея взяли в конце октября за грабеж. Когда он сидел в КПЗ, бабушку вызвали в Заводской РОВД. Следователь Чернов, стараясь побороть смущение, рассказал бабушке, что среди вещей, обнаруженных на «малине», был дипломат с вложенным чеком на двадцать семь рублей пятьдесят копеек от магазина «Культтовары». Следствие показало, что дипломат никто из потерпевших или сожителей своим не признал. Андрей Окуневский написал «чистосердечное», в котором сознался в шести эпизодах, и просил его, следователя Чернова, передать дипломат брату Сашке.

– Он же брал у вас деньги? Ну вот и вернул. Только, Елена Васильевна, я сам дипломат до остановки донесу. И потом, если что – особо никому! Дело государственное, вы меня понимаете…

Алена Окуневская, поджав губы при разговоре с Черновым, так и не расжимала их по дороге, даже когда заходила в «Гастроном». Но, войдя в заплеванный подъезд, и осознав, что Сашка, скорее всего, уже прибрал в квартире, купил картошки, сварил ее, слил воду и сидит-читает «Русскую литературу» (Есенина им, что ли, им задали?), утихомирилась и, пометавшись в мыслях, вспомнила о двух плавленных сырках «Дружба» и свежем витом батоне, которые почти преподнесла через порог двери Сашке как хозяину. А затем торжественно вручила дипломат, сказав, что Андрюшка просил передать ему, потому что он обещал. Что Андрей наказывал учиться, что он раскаялся и скоро выйдет, и что нельзя так жить, как Андрей…

Полностью запутавшись в чувствах, внезапно разрыдалась, как девчонка, не успев спрятаться в ванной. Сашка растерялся, но затем инстинктивно бросился, прикрыв выгоревшей за лето синенькой майкой, в которой он ходил дома, седую голову бабушки Алены и стал гладить худенькими ручками ее вздрагивающие плечи.

Алена быстро успокоилась: стала вновь привычно строгая. Теперь Сашка, выслушивая нотации, бросал взгляд то на вкусные сырки, то на картошку, которая может остыть до того, как бабушка разрешит кушать. И на черный дипломат, который ему передал брат Андрей…

С этим дипломатом и учился до конца школы Александр Окуневский.

 

Март 1940 года

 

Председатель Тимох Горошко ехал через Соломичи на своем Гнедке. Только руки у него были связаны за спиной мотузом, а уздечка Гнедка – через веревку привязана к седлу едущего впереди районного уполномоченного. Уполномоченный был с тремя «кубарями» в петлицах и в фуражке с малиновым околышем. По бокам от председателева Гнедка, тоже конные, ехали два красноармейца в таких же фуражках, причем один был в яловых, явно реквизированных, сапогах, а другой – в лаптях.

Жители Соломич осторожно выглядывали из-за фиранок и заборов, пока процессия проезжала по раскисшей дороге. А когда скрылась за горкой – вышли, чтобы обсудить происшедшее.

Горошко, третьего дня «реквизировав» литр самогона у Марфы Авдеихи, употребил его – и, раздухарившись, взял свое охотничье ружье и в упор расстрелял двенадцать портретов членов Совнаркома, которые висели у него дома. Только портрет Сталина не тронул. То ли патроны кончились, то ли не решился. Соседка Трохимиха зашла к Горошковой Ганне за солью и, увидев погром, так и обомлела. Потом не выдержала, рассказала почтальонке. Последнее передавалось друг другу шепотом: все знали, что почтальонка – доносчица.

Горошко получил десять лет лагерей, а через неделю из района прислали нового председателя, которого колхозный сход избрал единогласно.

 

Август 1950 года

 

Тимох Горошко, подходя к своему участку за деревней, заметил, что какой-то пацаненок руками откапывает его бульбу. Ярость нахлынула, прилила от живота к голове, и он, перехватив тяпку, с криком: «Злодюга! Я тебя счас прибью!» – бросился к мальчику. Девятилетний Сашка Окуневский сжался, оглянулся, подскочил, чтобы бежать, но, зацепившись за картофельный корч, упал. Прополз на четвереньках, опять поднялся, но тут трезубец тяпки Тимоха врезалась ему в шею и плечо…

– Во научу, так научу! Расплодились, жизни от вас людям нет! – приговаривал Горошко.

Увидев, что ругать и бить больше некого, он оттащил мальчика за ногу на край поля, присыпал ботвой и бурьяном. Затем вернулся, обтер землей кровь с рук и тяпки, подобрал Сашкину торбочку, вытряс из нее десяток мелких картофелин, свернул в трубочку и сунул за пазуху. И пошел в Соломичи за лопатой.

 

***

 

Алена Окуневская ходила от деревни к деревне и искала Сашку. Она боялась потерять сына, как потеряла старшенького, двенадцатилетнего Андрюшу, – убежал малолетка на фронт, а затем – ни весточки. Муж служил на границе и пропал в первые дни войны. После этого Алена надеялась только на себя: берегла детей. Да как их убережешь – то война, то разруха! Под Орлом немцы разбомбили поезд, который эвакуировал их в Казахстан, и младшенькой Нине в давке сломали руку, которая неправильно срослась.

Теперь одиннадцатилетняя Нина и четырнадцатилетняя Рита остались дома, вернее, в подвале под домом, в котором находилась довоенная квартира Окуневских. Обиднее всего было то, о чем рассказала подруга, всю войну прожившая в оккупации: их дом разбомбили советские войска, когда немцы уже ушли из города, то есть за два месяца до возвращения.

Старшенькая Рита болела туберкулезом, была слабенькая и бледная. Денег, которые Алена получала на швейной фабрике, не хватало на еду, не говоря про лекарства. И Алена порой отправляла Сашку с торбочкой по окрестным деревням: «Все ж от земли люди сытнее живут…» Сашка, поблудив день, возвращался вечером, принося в торбочке и ломти хлеба, и головки подсолнуха, а если везло – и кусочек сальца.

А Нину вчера красноармеец-инвалид, видя ее голодные глаза, угостил вином (больше ничего у него не было): «Хлебни, доча! И сыта станешь и довольна! У тебя вон ручка сухонькая, а у меня ноги нет… Я Берлин видел! Я всех своих потерял! А эти гады до сих пор в своих мышиных шинелях по городу болтаются! Репарации-контрибуции!»

Красноармейца забрал милиционер, сломав перед этим костыль, которым тот пробовал защищаться.

…Была Алена и в Соломичах. Промолчали сельчане, хоть и знали, кто убил и где закопал Алениного сына. Не выдали Тимоха. Не по-божески сделал бывший председатель, а все ж «не мое крали – мне что за дело?»

И почтальонка промолчала.

 

Март-сентябрь 1992 года

 

– Привет, Светка! Как твой индустриально-педагогический техникум? – Сашка улыбался, и к улыбке добавилось торжество, что удалось без запинки назвать учебное заведение.

– Привет! – Глаза девушки нарочито округлились. – Да я собираюсь бросать технарь! Все равно перспективы никакой. А ты чем занимаешься?

– Советский рэкет, – гордо отрекомендовался Окуневский. – Снимаю дань с гнусных спекулянтов. Могу удостоверение показать.

– Ты? – удивилась Светка, недоверчиво осмотрев худощавую Сашкину фигуру. – Тебя ж, кажется, и в армию не взяли?

Сашка на мгновенье смутился, а затем солидно ответил:

– Закосил… Зачем мне «вырванные годы»? А сшибаю не в одиночку, конечно. У нас бригада. Свои пять тысяч имею.

– «Зайцами» или баксами? – с шутливой издевкой спросила Светка.

– «Зайцами», конечно.

– Что такое сейчас пять тысяч «зайцев»? – еще более принизила Светка Сашкин апломб. – А я вот хочу выйти замуж за иностранца и уехать из этой зашурханной страны с их долбаной перестройкой.

– Брось ты этих буржуев недорезанных! – уверенно сказал Сашка и неожиданно для себя выпалил: – Выходи лучше за меня.

Светка на мгновенье растерялась, смолкла, а затем, чтоб не ронять достоинства, перевела разговор на другую тему:

– А как твоя бабушка? Елена Васильевна, кажется…

– Умерла бабушка, – погрустнел Сашка. – Еще осенью. Зато брат Андрей вернулся. Я его к себе прописал.

В голосе Окуневского слышалась гордость за свои самостоятельность и благородство.

Притихли на непозволительно долгое время.

– Сашка, а тебе не стыдно, что деньги у людей забираешь?

– Это лохи. Лоха обуть не западло. Всем жить надо. Мы тоже работаем. И рискуем больше их. Сейчас время такое – кто больше урвет, тот и прав. Деньги решают все! Вот ты на что живешь?

– Ну, стипендия есть, отец помогает…

– Живой еще?

– Да, только завод их сейчас работает три дня в неделю. Пить еще больше стал… Баб уже не водит – отпил все, что можно.

– Ну? И ты, такая красивая девушка, будешь ждать, пока твой пахан окочурится вместе со своим заводом, и надеяться, что приедет принц на розовом коне?

– На белом, – поправила Светка и вздохнула.

 

***

 

– Ну, рассказывай: что за хата?

– Людки Климович, подружки… Ай, ну какой подружки! Она, сучка, с моей помады издевалась перед всеми… Я в квартире была – все упаковано: видик, два телевизора – большой и маленький. Маленький, правда, черно-белый… Двухкассетный магнитофон, музыкальный центр… Баксы тоже, наверное, есть.

Окуневский вдавил ключи в пластилин, затем достал, аккуратно протер тряпочкой и вернул Светке.

– Неси обратно, пока физкультура не кончилась. Андрей сделает дубли – он на зоне втыкал слесарем. А дальше – дело техники: узнаешь, когда ее черепа в Польшу торговать уедут, с занятий отпросишься – и наши в дамках! Я все знаю: пальцами за гладкое не браться, обувь менять, заходить-выходить в темных очках. Возьму пару «грузчиков», есть шибзд на стреме постоять. А лавэ у них вряд ли дома, если торгуют. На себе носят, сучары, чтоб только с трупа снять можно было!

Сашка заметил, что Светка насторожилась, почти испугалась.

– Да не бойся ты! Мы ведь муж и жена? Ну и что, что не расписаны? Нам квартира нужна: в однокомнатной с Андреем тесно будет. А эти себе еще заработают – у них доля такая. Ну, Светик, ну!

Окуневский взял в ладони Светино лицо, посмотрел с обезоруживающей улыбкой и поцеловал. Она в ответ обняла его за плечи…

– Ты всегда будешь любить меня? И никогда не будешь изменять?

– Обещаю и клянусь, а ты?

– Обещаю и клянусь, – поправляя у зеркала прическу, передразнила Светка и кокетливо продолжила: – А может, нам порезать пальцы и обменяться кровью?

– Не надо, – серьезно ответил Сашка. – Бог не фраер – он все слышит.

 

***

 

Светка опоздала на физкультуру, а ключи поздно вечером перебросила через ограду. Они упали на вытоптанную площадку около крыльца. Техникумовский сторож, чей профиль был виден в освещенном окне, читал «Известия». Через двойные стекла он даже не услышал, как что-то звякнуло.

 

Сентябрь 2004 года

 

Крепкие и довольно уверенные после легкого утреннего опохмела ноги вели мастера СМУ-817 Олега Матюшко к штучному отделу гастронома, а маслянистые блуждающие глаза выискивали возможного собутыльника. Олег давно пристрастился выпивать по выходным, довольно стойко придерживаясь «сухого закона» по будням. В порядке идеологического оправдания он называл это «английской системой», имея в виду, что британцы предпочитают пить много по уикэндам, в отличие от французов, которые пьют понемного всю неделю. И вот теперь, в связи со слегка чрезмерным принятием алкоголя вчера, продолжение ему виделось неизбежным, как «приход коммунизма». Однако не только организм требовал вожделенного градуса, но и душа жаждала человеческого общения. Олег сам выбирал себе партнера по трепу, так как банковал именно он. Тем, кто ему не подходил, он просто добавлял на осуществление идеи.

Парень в потрепанном джинсовом костюме, приблизительно ровесник Олега, одиноко стоял у урны и докуривал, похоже, чей-то окурок. Выглядел он вполне пристойно, но немытые и нечесаные русые волосы свидетельствовали, что их владелец переживает не лучшие времена.

Матюшко довольно бодро изложил ситуацию: есть желание, есть деньги, нет спарринг-партнера. Парень с достоинством, присущим не сломленным судьбой людям, односложно поблагодарил.

…Мастер вышел из магазина и перво-наперво вручил спонсируемому пачку сигарет без фильтра: «Чтоб гадость не подбирал». Затем, позвякивая уложенными в пакет двумя поллитровыми «Вечерней зари», спросил:

– Где остановимся?

Зашли в тихий зеленый дворик и уселись на травке под старым тополем. Парень представился Александром и разрешил называть себя Окунем.

– Со школы такой погон. Знаешь – окунь, рыба пресноводная.

– Ты рыбак? – изобразив непонимание, спросил Олег.

– Не-а, я – рыба, – уверенно ответил Окуневский, разгадав подколку собеседника.

Когда пошли на второй заход, Матюшко посчитал себя вправе поинтересоваться у собутыльника, чем тот занимается по жизни.

– Временно безработный.

– Сидел?

– Заметно?

– Вон на запястье – пять точек.

– Ага. Четыре вышки, и я – в центре. Два раза. Первая ходка – два года по сто сорок пятой, вторая – семь лет по сто первой. Знаешь такие?

– Прости неграмотного. Расшифруй.

– Вымогательство и умышленное без отягчающих. Ну, это раньше, сейчас статьи поменяли…

– Вас послушать – все мокрушники. А на деле – мешок комбикорма с фермы и мордобой на дискотеке. Мужиковал на зоне?

Сашка кивнул.

– Блатные не прессовали?

– Да не… Мужик за блатного вкалывает, блатной за мужика на БУР идет…

– В натуре было?

– Лично у меня – два раза. Я часом духарюсь. Ни зубры, ни опера не одобряют.

– Со мной пыжить не будешь?

– Пока без базаров. Кстати, первый раз с Новинкиным чалился.

– Бардом, что ли?! И как он там?

– Шнырял в основном…

 

Июнь 1994 года

 

Сашка Окуневский, благодаря амнистии не досидевший полгода, постоял у двери офиса и нерешительно ее открыл. Девушка-секретарь в светлом костюмчике с отбортовкой из-за белой пластиковой перегородки с некоторым высокомерием осмотрела его и спросила: «Вам кого?»

– Мне этого, как там его… Кабанчука!

– Владимира Вячеславовича? Как вас представить?

– Меня? Представить?

– Вы кто?

– Саня Окунь. Окуневский, скажите. Александр.

Секретарь нажала клавишу селектора и доложила.

По обратной связи послышался знакомый баритон: «Пусть зайдет».

– Видишь ли, уважаемый Александр, ты как был Окунем, так Окунем и остался, а я теперь – директор ООО «Щит». Однако мы не только охраняем фирмы. Мы постоянно расширяем… э-э-э… сферу деятельности. Время сейчас другое, но, учитывая, что ты «паровозом» пошел, хоть и по своей дурости попался, готов помочь тебе стать на ноги. Десять миллионов устроит? Вакансий пока нет. Предпочитаю брать спортсменов или с высшим образованием. Ну, сторожем могу взять, если не западло… И заходи, если что, – на «выпить» всегда дам.

Окуневский вышел от бывшего бригадира по рэкету Володьки Кабана с солидной пачкой денег, слабо представляя их ценность. Обиднее всего было, что во время разговора с Кабаном в кабинете присутствовали два мордоворота-сотрудника, державшие руки, как футболисты перед штрафным ударом. Это помешало Окуневскому говорить откровенно и жестко. Впрочем, дома его ждал брат Андрей. И ждал не пустого, а с водкой.

Водка стоила двадцать пять тысяч, и это обстоятельство позволило оценить «откупные» Кабана. «Четыреста бутылок – по десять ящиков за год! Ну, забурел Кабан!»

Впрочем, через три месяца водка подорожала втрое, а о деньгах за месяц до директивного подъема цены не было и воспоминания – «малина» распылила: что – по делу, остальное – стырили.

 

***

 

Никак не удавалось найти Светку. Соседи ее, с трудом узнав в Окуневском застенчивого, худенького паренька, который в школе ухаживал за Светкой, сказали, что отец ее сгорел от водки, а сама она сдала квартиру и уехала в Ливан.

Квартиранты не знали адреса Светы, но сообщили, что в феврале заплатили хозяйке за полгода вперед «зеленью». Сашка устроился грузчиком на рынок к «хачикам».

 

Сентябрь 2004 года

 

– Слушай, Санек, а прописка у тебя есть?

– Есть. Брат прописал. Сначала я его прописал, затем – он меня, а сейчас – опять я.

– Не понял конструкции…

– Он выйдет – я сяду. Он сядет – я выйду…

Матюшко насторожился, и начал спрашивать всерьез:

– Извини, что спрашиваю: ты когда откинулся?

– Три года назад.

– А брат когда?

– Месяц назад.

– И где он сейчас?

– Ждет, когда вернусь и принесу выпить…

– Чего сам не ищет?

– Инвалид он, руку на зоне оторвало пилой. Ну, не совсем оторвало – порезало нервы там, сосуды… А в изоляторе отчикали по плечо. Специально бригаду вызывали из района. Обычно бичует, под афганца косит. Сегодня – дома.

Матюшко умолк, раздумывая, хотя мозги его были пригодны к анализу весьма условно. Перевесило расслабляющее действие алкоголя.

– Слышь, Санек? Мы с тобой остаток домусолим, я тебе дам денег, чтоб брату принес добычу, – и бывай здоров.

Чтобы сказанное не было принято за испуг, добавил:

– Нервничает, наверное, с бодунища брат Андрюха…

Но настроение испортилось. Олег понял, что на самом деле не он выловил и облагодетельствовал «спонсируемого», а тот его дождался. Требовалась реабилитация.

– Так кого ты замокрушничал, спросить можно?

Глаза Окуневского стали жестче, блеснувший взгляд убрал хмельную поволоку.

– Жену, Свету. Мы любили друг друга и поклялись не изменять. А она, шалава, пока я первую ходку делал, у «Планеты» крутилась…

– Ну, со всеми – значит ни с кем. К тому же и ей жить как-то надо было… Годы те перестроечные – совсем дерьмо полное: пацаны хотели стать рэкетирами, а девки – валютными проститутками.

– Ты не понял. Она нашла своего «принца на розовом коне» и уехала в Ливан. А через полгода вернулась, увидев, что там такой же бардак, как у нас, если не больший…

 

Август 1994 года

 

Светка покуривала «Пэлмэл», с показной отстраненностью поглядывая вокруг. Сашка возник как из-под земли.

– Света?

– А, Окуневский! Сколько лет, сколько зим! Ты уже освободился?

У Сашки завертелось в мозгу «зима-лето – год долой…», но он решил говорить серьезно.

– Я тебя два месяца ищу… Ну и как ты?

– Сам видишь: ловлю шанс.

Окуневский, сбитый уверенным тоном Светы, все-таки решил сказать то, что собирался. Он покраснел, но начал:

– Света, а ведь мы – муж и жена. Мы же поклялись…

– Брось, Окуневский! Я по-настоящему замужем была, даже и сейчас замужем – у них законы такие. Ни развестись, ни детей забрать…

Сашка покраснел еще больше и угрожающе произнес:

– Да с такими, как ты, на зоне знаешь, как разбираются?

– На вашей зоне таких, как я, нету. Вы там или в кулак дрочите, или друг друга имеете!

– Чихуня! – Кулак Окуневского взлетел сам собой.

После удара Светка постояла, как бы оторопев, затем голова ее стала покачиваться из стороны в сторону, как бы осуждая Сашкино рукоприкладство. Колени ее подогнулись, и затылок стукнулся о ступеньку.

– Ну что уставились, шмары?!

Девчонки, к которым обратился Сашка, возможно, не имели никакого отношения к «Планете». А может, имели самое непосредственное.

 

Сентябрь 2004 года

 

– И все-таки ты зря ее замочил.

Окуневский пристально посмотрел в глаза Матюшко.

– Отвечаешь?

У Матюшко хватило мудрости отмолчаться. Но не вытерпел, задал следующий вопрос:

– Ну и как у тебя с бабами сейчас?

– Пройди с мое, узнаешь, – Окуневский тоже ощутил действие алкоголя.

– Оставим твои заморочки. – Олегу приходилось сталкиваться в подобных ситуациях с урками, и он знал, как их сдерживать и когда лучше переключиться. – Скажи лучше: на работу устраиваться думаешь? Прописка есть – самое главное. Могу взять к себе. Специальности не надо – разнорабочим на подсобку: принеси-подай, раствор-кирпич. Четыреста колов будешь иметь, под магазином столько не насшибаешь…

– Четыреста тысяч? – удивленно переспросил Окуневский.

– Ну да, для начала. И премия там… Пятьсот-шестьсот на круг.

– А судимости?

– У нас это проходит. Правда, статьи обычно попроще… Найдешь себе штукатурщицу-холостячку – и живи, как все люди…

 

***

 

– Похоже, к нам, – Окуневский кивнул в сторону двух приближающихся молодых парней в «трениках».

– Привет, Окунь! А мы думаем: куда ты делся? А вы тут в тенечке отдыхаете.

– Садитесь, мужики, угощайтесь… – заплетающимся языком пробормотал Матюшко.

– Извини, друг… Как тебя?

– Олег.

Голова мастера упала на грудь.

– Меня – Витек, а этого малорослого – Никита, – отрекомендовался высокий и лобастый и продолжил: – Извини, Олег, вам тут самим пить нечего. Если добавишь, мы еще принесем…

И, раскрыв ладонь, предъявил кучу мятой мелочи, которой не хватило бы и на четвертушку хлеба.

– Добавлю. Люблю спортсменов, особенно мастеров спирта…

Голова Матюшко упала на плечо, а рука полезла в карман и вытащила ворох денег разного достоинства. Другая рука выбрала пятитысячную и протянула Витьку.

– Ну, мы мигом…

– Не боишься, что не придут? – спросил Окуневский, глядя на удаляющиеся спины.

– Придут – я верю в людей, Саня…

Через полчаса Витек с Никитой практически вдвоем выпили все, что принесли. И раскололи мастера на очередной взнос. Причем малорослый Никита особно выцыганил у Олега на шоколадку, чтобы после «мероприятия» отнести ее трехлетней дочке, которую насильно забрала стервоза-жена.

«Спортсмены» вновь ушли за поддачей, а Окуневский быстро заговорил на ухо пьяному в доску Матюшко:

– Олег, пошли отсюда – у тебя скоро из ушей польется. Давай я тебя до дома провожу, чтоб менты не загребли. Эти будут возиться, пока не отключишься. Теперь они кореша, а потом – разденут и разуют. И я не помогу – они крепче и нахальнее, фраера дешевые! А еще и по кумполу могут шарахнуть. И брат меня дома ждет…

Мастер и сам чувствовал, что уже перебор.

Он кивнул, пробормотал «спасибо» и с помощью Окуневского поднялся.

 

***

 

– Твой дом?

– Вот моя деревня, вот мой дом родной, – как мог, продекламировал Матюшко. – Вот качусь я в санках… По горе… – ухватился за поручень. – …крутой…

Мастера действительно повело, Окуневский еле успел его подхватить. Но сдаваться он пока не собирался.

– Зайдем, Санек? У меня водка есть…

– Чтобы твоя жена вытурила?

– Холостяк я. Сегодня и завтра – до обеда. На даче с дочкой. Пошли?

– Не надо. Дойдешь сам?

– Дойду. Спасибо тебе, на вот – братишке Андрею… – Олег очередной раз вытащил ворох купюр и, порывшись, протянул десятитысячную – остальные были достоинством в тысячу и меньше, то есть практически без достоинства.

– Точно дойдешь?

– Угу. Только код помоги набрать: три-семь-пять… Не! Пять-семь-три… Квартира семнадцать, пятый этаж…

Почувствовав плечо Окуневского, Матюшко и вовсе расслабился.

Выходившая из подъезда женщина неодобрительно взглянула на них и осуждающе пробормотала: «Приличный человек, кажется, а все с какой-то шушерой тягается…»

Сашка посадил перебравшего спонсора в углу возле лифта, вытащил из кармана его куртки ключи, которые нащупал, пока грузил Олега в лифт. Втолкнув хозяина внутрь, переступил через него и разулся.

 

***

 

В кухне на столе, среди обрезков колбасы и огрызков хлеба, действительно стояло полбутылки водки.

Окуневский ходил по квартире и ворчал:

– Вишь, как упакован: трехкомнатная, два телевизора, видик, стереосистема, компьютер… А он «чарлик» с босотой глушит! И деньги же где-то должны быть! Сейчас в поясах не носят.

Внезапно Окуневский ощутил забытое и оттого сильнейшее возбуждение. Мысли заработали четко: «У подъезда долго толкались. Ну, эта старая коза только его и запомнит. Явно кто-то еще видел. Быстро нужно, быстро… Где?» Однако суеты не было.

Глаза осматривали комнату за комнатой.

Солнечный луч упал на полочку с книгами. Окуневский просмотрел корешки, полировку над и под полочкой, выдернул «Грезы прелестницы» Виктории Селезневой и тряхнул. На ковер грустными осенними листьями выпали четыре пятидесятитысячные. Окуневский не стал их трогать, а подошел к компьютеру, приподнял монитор – пятнадцать тысяч: десять и пять.

«Ну и семейка – у каждого заначка!»

Прошел на кухню, открыл поддон газовой плиты – пусто. Внимательно осмотрел васильковую клеенку кухонного стола: ничего не выпирает. Вышел на лоджию, где заботливыми руками мастера Матюшко был сооружен стеллаж для инструмента. Глянул на полки и, ничего не тронув, вышел. В санузле посветил зажигалкой под ванной, вытащил коробку со стиральными средствами и запихнул обратно. Подошел к унитазу, открутил шарик клапана слива, штуцер и снял крышку бачка.

В бачке плавала скрепленная крест-накрест черными медицинскими резинками пачка, завернутая в полиэтилен. Вытащил ее, протер полотенцем и пошел на кухню. Снял резиночки, развернул полиэтилен, затем – сложенную конвертиком плотную бумагу.

«Кто ж тебе на стройке баксами платит, мастерок?» Обернулся на спящего в коридоре хозяина. «Ничего, еще наживешь, Олежка! Доля твоя такая…»

Взял с кухонного телевизора газету «Социалистическая республика», отделил страницу с программой, а остальные, отглаживая ребром ладони в нужный размер, порвал на полосочки, сложил в стопочку, запаковал в конвертик, завернул в полиэтилен, скрепил резиночками и, вернувшись в санузел, опустил в бачок. «Девочка, как куколка!»

Затем обошел квартиру обратным маршрутом, стирая возможные отпечатки кухонным полотенцем. Деньги из «Грез прелестницы» вложил обратно в книгу, подосадовав при этом, что не удосужился запомнить страницу, с которой они выпали.

Хозяин, похоже, очухался, так как кого-то невнятно звал: «Сюда-сюда!» Окуневский подскочил к нему и понял, что тот зовет Люду – очевидно, жену.

– Поднимайся-поднимайся! Что ж ты такой тяжелый?

– Ты кто? А, Санек-Окунек…

Матюшко стал приходить в себя.

– Я вырубился, что ли?

– Фигня! Отоспишься. Давай до дивана дойдем…

Окуневский пристроил Олега на диван, снял с него ботинки и подложил под голову подушечку. Матюшко всхрапнул: «Спасибо, Санек! Будешь уходить – дверь захлопни… Водка там, на кухне. Лишнего не бери – не будь дураком. Все менты – мои кенты…» – и снова отключился.

Сашка вновь наведался на кухню, демонстративно выложил на стол презентованную мастером красненькую десятку, обулся в прихожей и вышел. «И тебе – зачин, и мне – отмазка».

Несколько секунд его одолевали сомнения: правдоподобно ли, что зашел в квартиру и ни грамма не выпил?

Но фаланга большого пальца машинально нажала кнопочный замок. Затем пришло успокоение. «А ты говоришь – подсобником… Раствор-кирпич!»

Поднялся вверх на один этаж и вызвал лифт.

«Сгоняю на базар, поменяю деньги, обувку новую куплю на всякий случай. Андрюша подождет… Потом пойла возьму – и домой».

 

***

 

В однокомнатной хрущевской квартире, в которой не были пропиты разве что газовая плита и унитаз, в которой за трехгодичную неуплату была отключена электроэнергия, Сашку ждал брат Андрей, который во время последней ходки потерял на пилораме руку. У Андрея был выходной – «крыша» предупредила, что в городе будет облава на нищих. Вчерашнего заработка Андрея хватило на то, чтобы накачать четверых корешей и двух шалав-малолеток. Последний из корешей, крысятник Харитон, нашел недопитую бутылку, которую хозяин, казалось, незаметно припрятал себе наутро. Сделал свое подлое дело втихаря и убрался в семь утра. А в восемь Андрея начало колотить. Холодная вода из крана дала оттяжку минут на десять.

Андрей ломанулся было к соседу-отставнику Рудскому, с которым как-то выпивал, но тот отшил его своим командирским голосом: «Нету! Нету ни вина, ни водки! У меня две штуки баксов пропали, которые еще с Германии привез! Думал на всю оставшуюся жизнь хватит… И ты меня на «понял» не бери – сдам вас с брательником как стеклотару, если не утихомиритесь!»

Андрей психовал, но поуспокоился, когда, возвращаясь от полковника Рудского, нашел солидный окурок.

Вернувшись в квартиру, он взял в руку спичечный коробок и, перебирая пальцами, вытащил и зажег последнюю спичку. Затянулся и почти умиротворенно подумал: «И где ж ты ходишь, щавлик? Только появись – придушу!»

Но в принципе Андрей верил, что братуха скоро придет… И все будет зашибись.