Всем известный вроде бы привычный Комсомольский парк. Его парадная сторона обращена к широкому шумному проспекту Ленина; все более мрачнея, Парк завершается улицей Сибиряков-Гвардейцев - пристанищем законченных алкоголиков, которые обитают в длинных одноэтажных бараках- " змеях ". Прелюдия Парка - кинотеатр Юбилейный, на западной стене которого - огромная совдеповская гравюра красной конницы.

Это произошло в конце сентября. Не помню, какой фильм мы смотрели в тот вечер, помню лишь, что по окончании сеанса уже стемнело. Мы стояли возле красной таблички " выход ", в очередной раз впитывая отрытое пространство. Похолодало. Я обернулся к своей подруге и прочел в ее глазах (в такие вечера подобные открытия неизбежны) эхо моей мысли: два часа кинозала резко обостряют чувство реальности. Уцелевшие фонари обещали воздух. Мы молча пошли вглубь главной аллеи, минут десять целовались у подножия странной металлической симфонии - центрального скульптурного феномена Парка. От этой композиции, всегда мне напоминавшей трубы орга`на ,расходятся темные неасфальтированные тропы, четкость которых размыта опавшей хвоей старых лиственниц. Петляя в сгущающемся мраке, мы набрели на заброшенную танцплощадку. На ее сцене, скрытой глухим кустарником, среди тишины приостановившегося времени, Ольга пела (предваряя далекое будущее): " Ты - герой не моего романа ". Все дальше и дальше углубляясь в незнакомую тропку, мы вышли, наконец, к началу широкой асфальтированной аллеи, перпендикулярной протоптанному пути на улицу Тухачевского. Куда ведет аллея невозможно было рассмотреть- несмотря на ширину, фонарей вдоль нее ( даже разбитых ) похоже никогда не было. Мы смотрели на уходящий в неизвестность ряд сосен, и Ольга сказала:

- Я здесь никогда не была.

- Я тоже,- сказал я, показывая на немного покосившуюся жестяную табличку " ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА ". Странно. Мы поинтересовались у спешащего прохожего, что же запретного может быть в сосновой аллее. Он ответил:

- Там, вроде, водятся белки.

И добавил полушутя - полусерьезно:

- Не ходите туда.

Мы, естественно, пошли.

Метров через двести, оглянувшись назад, мы поняли, что у нас за спиной точно такой же, как и впереди темный сосновый коридор.

В глубине леса мелькали огоньки сторожки.

Мы свернули с асфальта на ковер сухих веток и направились к маленькой избушке, сколоченной из широких досок.. Не помню, как мы постучались. Лишь наполовину освещенный красным, дверь нам открыл Старый Фотограф. Я узнал его. Он был частью позабытых мифологий, которые оправдывают все преходящее.

- Заходите, брусничный кисель как раз остыл.

Немного робея, мы погрузились в темноту горницы и примостились на краю большого сундука, где старик хранил свои фотографии. Попробовав брусничного киселя из железных кружек, мы стали ждать историю. Старик откашлялся, закрутил махорку и размеренно начал повествование:

 

- Давным-давно, когда еще не появились на свет прадеды первых строителей Кузнецкой крепости, на этом месте, посреди бескрайней палеоценовой Тайги, был город Сохатых. Можно только предполагать (по застывшей символике древнего янтаря) чем жила эта пракультура: нынешние лоси с их, светящимся архипрошлым взглядом, ничем не помогут - они вырожденцы великих предков, наподобие современных египтян.

Он, по всей видимости, был последним. Через тысячелетия, ему довелось проснуться в своем логове торфяного анабиоза - это у самого края Парка. Его замечали многие (когда он еще не был осторожен), особенно вечно прогуливающиеся по утрам молодые мамаши с колясками. Глупые женщины списывали видение на придуманный ими же послеродовый токсикоз.

Он выходил в основном перед рассветом - одинокий, наделенный неясным разумом зверь со своей пока еще смутной цветной тенью. Когда Он стал по-настоящему двойным (это было, если я не ошибаюсь, в шестьдесят третьем), мне довелось увидеть таинство, не доступное никому из живших:

В одну из морозных ночей (был, кажется, январь) я проснулся от тихого хрустального перелива. Я подошел к окну - метрах в двадцати стоял Он, а чуть дальше - его нежно бирюзовое повторение. Его ветвистые рога стали прозрачными и как бы излучали ультрафиолет. Этот самый волшебный звук миллионов сталкивающихся в воздухе льдинок рождался, когда Лось ударял рогами о сосну; первый раз я чуть не вскрикнул - казалось, что тончайший хрусталь неизбежно разобьется при встрече с грубой корой.- Ничего подобного, лишь миллионы голубых искр. Приглядевшись, я понял, что никакие это не искры- то было облако мельчайших, парящих в воздухе знаков, чем то похожих на математические. Я открыл окно, на мою ладонь опустилось несколько кристаллов из самого края облака. Действительно, это были какие то буквы (или цифры?), и они безнадежно таяли, как таят когда ни будь все мысли…

Он подлил в наши кружки брусничного киселя, а сам направился к старомодному фотоувеличителю. В этом немного жутковатом свете его морщины, казалось, были вырезаны из красного дерева. Мы подошли к Нему и втроем стали молча смотреть, как в растворе медленно проявляется снимок. На сосне, посреди пустынного Парка, качался повешенный, рядом на снегу - сидящий детский силуэт.

- Не знаю, каким образом Он свил эту веревку…может быть белки…они же и завязали петлю,- сдавленным голосом произнес Старик.

- А кто эта плачущая девочка?

- Это Рыся. Она единственная кто понимала его. Изредка, она заходила ко мне в гости, я угощал ее шоколадным печеньем, и она пересказывала мне их разговоры. Однажды она открыла свою тайну отчиму, тот не поверил в двойного лося.…Как же, стареющий дурак- профессор, свалив все на собак и диплопию от длительной бессонницы, накачал девочку аминозином. Она пришла ко мне босиком по снегу, с отсутствующим взглядом, в одной лишь грубой ночной сорочке. Еле шевеля губами, монотонным голосом она шептала:

- Он хочет умереть. Его тень была уже всех цветов, остался нежно-бирюзовый, но и он блекнет…

Я отпаивал ее рябиновым отваром, но из ее крови он сразу же попадал в слезные протоки, слезинки застывали в маленькие рубины, и ничего я не мог поделать…

В длинных одноэтажных "змеях " по Сибиряков- Гвардейцев люди тупо глушили спирт, когда ручьи растаявшего снега несли по направлению к шумному проспекту тепло маленькой девочки в грубой льняной сорочке.