У животных прекрасным полом считается мужской. Не знаю, откуда это известно, но я записал это в своей записной книжке на букву «м». (Вы не со-гласны? Вы, наверно, женщина! Сочувствую). Да, я родился женщиной, но быстро сообразил, что это бесперспективно: скучно, хлопотно, совершенно невыгодно и вообще вредно для здоровья, поэтому умереть я решил мужчи-ной.

Для того чтобы прекратить женское существование, понадобилось много сил, времени и чувства юмора. Не обошлось без святотатства, в смысле хи-рургического вмешательства . Пифагору повезло – родился мужчиной, вот и умничал всю жизнь. Пересказывать физиолого-анатомические подробности моего преображения неприлично, не гигиенично, не по мужски как-то, все равно, что описывать, как сидел в тюрьме. Такое может интересовать только телевизионщиков, как сюжет для очередного садистского шоу.

 

Зато, в конце концов, я стал мужчиной с мощными плечами, накачанным торсом, волосатыми ногами, обладающий всеми мужскими достоинствами. Тут каждый подумал, что хотел. Наверно, некоторые вспомнили выносли-вость, силу воли? Еще я вырастил длинные волосы, которые на работе соби-раю в хвост, а дома или на улице распускаю их. Женщинам нравится, говорят, мне идет. Выражение лица у меня по-прежнему тоскливое, потому что отно-шение к жизни не изменилось.

Как оказалось, мечты интереснее действительности. С женщинами все пошло не так, как я воображал, когда изменил пол и занимался своей мужской фигурой. Первая интимная встреча с девушкой была совершенно неожидан-ной. Мы познакомились в кафе во время вечеринки под Новый год. Она сама села рядом со мной, ухаживала, пригласила потанцевать и все время весело щебетала какую-то ерунду на птичьем языке, засоренном варваризмами. Го-раздо позже у меня возникло подозрение, что кто-то из моих коллег попросил ее подсесть ко мне. Я выпил много шампанского и ради приличия пригласил ее к себе домой. На удивление, она сразу согласилась.

Дома я растерялся. По поводу ее поведения у меня возникло много вопро-сов, но я не задал ни одного. Хотелось смеяться, глядя на нее, но я был слиш-ком пьян и мог только пассивно наблюдать. В результате исполнения какого-то абсурдного псевдовосточного танца, она разделась, хотя дома не было слишком жарко, обдав меня запахом пота и дорогого дезодоранта. Обраща-лась она ко мне каким-то недоступным моему пониманию словом «папик». (Я не помню, чтобы усыновлял кого-то, во всяком случае, дочери у меня нет, это я точно знаю, алиментов не плачу.)

Кривляясь и сюсюкая, вульгарно изгибаясь и поглаживая то оголенные участки своего тела, то мою мебель растопыренными пальцами, как в рекламе стиральной машины, она приближалась ко мне, играя какую-то ей одной по-нятную роль. ( Или она окончила курсы стрип–пластики или обсмотрелась фильмов с дробями в названии ?) Пританцовывая и извиваясь, она расстег-нула на мне рубашку, оголила мой торс и, не успев даже поцеловать ни разу, провела рукой по моей обнаженной спине, имитируя повадки какой-то дикой кошки. (Вороны и те целуются «до того» по моим наблюдениям).

Еще в кафе я обратил внимание на ее раскрашенные, как пасхальные яйца, ногти, которые загибались внутрь ладони, делая руку девушки похожей на лапу огромной хищной птицы, поэтому я старался на них не смотреть.

От ее кошачьей «ласки» я ощутил резкую боль, как от пореза. В ответ на мой естественный протест она сказала, что изучала «Кама сутру» (интересно, с кем?), там написано, что мужчины «моего типа» (знать бы, что она имела в виду?) любят, когда им царапают спину. Я возразил, что, возможно, мужчи-нам моего типа это приятно от любимых женщин и в соответствующих об-стоятельствах, но не от случайных знакомых.

Мои возражения ее не смутили, видимо я был не первый, кто возражал против этой общеукрепляющей процедуры. Она объяснила мне, что я еще не «прохавал кайф». Пока я страдал по поводу испорченного экстерьера, она прижала ноготь указательного пальца правой руки к моей груди и резко вда-вила его в кожу со всей силы. Я еще не успел сообразить, что происходит, как на груди выступила кровь, и юная садистка сунула испачканный моей кровью ноготь себе в рот, глядя на меня каким-то животным взглядом.

Необходимо было принимать меры, пока она не съела меня живьем. Кто знает, как она реагирует на вкус крови? Ухватив ее за руку, я попытался ото-драть ее ноготь от пальца. Он отклеился и остался у меня в руках. Отбросив его в сторону, я вцепился в следующий, отдирая его.

Девица никак не ожидала такого поворота событий. Она стала орать на меня и вырывать руку, но я не для того провел столько часов, потея на трена-жерах, чтобы какая-то пигалица могла со мной справиться. Она стала лупить по моим ногам пятками, сообщая по ходу дела, сколько стоило орудие пытки, которое я портил, а когда поняла, что лишилась маникюра и «кайф накрыл-ся», заплакала, произнося вслух слова, которые дамам даже слушать непри-лично. Не повезло ребенку, выросла в плохой семье, отсюда и садистские за-машки. Я сочувствую, но терпеть такое не намерен. Я-то вырос в нормальной, скучной семье.

Со следующими ногтями ничего не получалось, поэтому я ненадолго ос-тавил ее, чтобы взять ножницы или кусачки. Несчастная второпях собирала свои вещи по комнате, выкрикивая неубедительные слова, вроде садист и мо-ральный урод, приправляя их, как соусом, различным уличным мусором. Я сказал, что от садистки слышу, и схватил ее снова за руку, намереваясь за-вершить правое дело. Она прицелилась и укусила меня за плечо, я в ответ очень проворно резанул ей подряд пару ногтей, рискуя поранить ее и свои пальцы ножницами для разрезания гипса, и отпустил руку.

Пока я разглядывал перед зеркалом в ванной укус на плече, она очень бы-стро молча оделась в прихожей, прихватила с вешалки свою дубленку и вы-скочила из квартиры. Я мог только надеяться, что девица не бешеная. Изучая порезы от ногтей с помощью двух зеркал, я загрустил, что некому обработать мои раны. Не идти же в травмпункт?

После этого случая я довольно долго обходился без секса, не тот возраст, чтобы суетиться по пустякам. Я вообще не люблю женщин. Им все время что-то надо. Приличной женщине нужен муж, неприличной – источник не-трудовых доходов. Ни тем, ни другим я быть не желал. Я хотел быть просто человеком, а не деревом, на котором поселилась омела. А может быть все проще: я гомосексуалист? Или импотент? Не знаю.

 

 

Жил я один, мало кто помнил о моем существовании: свекровь звонила, чтобы поплакать или посмеяться со мной, поболтать о книжках, и сын пару раз в году вспоминал, что он не сирота. Жизнь в одиночестве оказалась еще более бессмысленной, чем в семье. Она была какой-то узкой и неубедитель-ной. Я понял, что одному жить нельзя, это никому не нужно. Если вы не ге-ний, конечно. А если вы гений, тогда вам никто не нужен.

Я обыкновенный человек. Несмотря на вопиющую тишину в квартире, выпадать в общение с животными, заводить котов, собак или крокодилов мне не хотелось, я не Джеральд Даррел. Мурлыканье и помахивание хвостом не смогли бы удовлетворить мои интеллектуальные и эмоциональные потребно-сти. Не секрет, что беседы с некоторыми людьми больше похожи на разговор с попугаем, но я все равно считаю, что общение должно быть, как минимум, на уровне своего вида, а дальше, как повезет.

Время шло, и я не выдержал. У меня появилась девушка. Даже осознавая ее недостатки, я все-таки был рад, что рядом со мной человек, а не «люби-мец». Нет, я не влюбился, но мне было неплохо в ее обществе. Она работала в нашей конторе. Все началось с того, что она мне улыбалась при встрече. Мне давно никто не улыбался, (старики поймут меня без пояснений) и я стал за ней ухаживать. Потом она поздравила меня с днем рождения. Думаете, ниче-го особенного? Не скажите. На мой день рождения у народа всегда выходной, это государственный праздник. Все отдыхают. И никто не помнит обо мне. Плюс склероз у родственников. А она не забыла, поздравила. Я просто рас-плакался, когда положил трубку.

Ее звали Лариса. Я пытался называть ее ласково, как мне нравилось, Кла-ричче, в этом имени было что-то настоящее, шекспировское, но мама называ-ла ее Ляля. Это не имя, а детское сюсюканье, поэтому я не называл ее никак. Очень редко у меня вырывалось нейтральное английское baby. Она не возра-жала. Меня Лариса попыталась называть Славиком, но я неоднозначно возра-зил, предупредив, на всякий случай, что никакие «папики» тоже не пройдут.

Переодевшись постепенно с ее помощью в модную одежду, я выглядел моложе, современнее, и стал до неприличия похож на…женщину. Девочка была счастлива. Я ей нравился. После работы мы гуляли с ней в парке или иг-рали в кегли, я угощал ее «французскими» пирожными.

Она со мной не скучала, я ведь не только себе одежду покупал. «Выгули-вая» меня по магазинам, она «случайно» видела какую-нибудь очень нужную ей вещь, и, как назло, у нее не было с собой достаточно денег. Я не обращал внимания на такие мелочи, как замечания продавщиц, вроде: «Девушка, вы вчера примеряли эту кофточку, я ее отложила, как вы просили». В таких слу-чаях я делал вид, что глухой. Это было моей игрой. Она считала себя очень умной. Сколько таких дурочек бродит по магазинам со старыми дядьками? Интересно, как они это называют для внутреннего пользования: с фольклор-ным привкусом – водить козла, или еще как-нибудь, посовременнее?

Наконец, я пригласил ее к себе, изучив предварительно состояние ногтей. Ей у меня понравилось, это я понял по невразумительному междометию «уау», прозвучавшему в первый день. Оставалось радоваться, что степень ди-кости не достигла слова «бл…».

По ее поведению я понял, что никакие восточные трактаты она, слава бо-гу, не читала, и на всякие курсы не ходила. Позже я засомневался, что она во-обще в состоянии что-нибудь прочесть от начала до конца.

Ни ухаживать за ней, ни расстегивать застежки мне не пришлось, она, как юный пионер, была на все готова: быстро, просто и с удовольствием разде-лась сама. С ней было неплохо, но вы же знаете, что я довольно равнодушен к сексу. А ей, цитирую: «ни с кем не было так хорошо». (Интересно, сколько раз ей приходилось это повторять до меня?) Стараясь убедить меня в том, что это правда, она все время издавала некие невразумительные звуки, означав-шие, видимо, крайнюю степень удовольствия. Честно говоря, я не люблю са-модеятельность, слушая ее «песнь любви», я лихорадочно вспоминал, где та-кое слышал. Вообще-то не всегда было понятно, чему в моем поведении ее звуки соответствуют, может быть, у нее звуковая дорожка отстает или изо-бражение спешит?

У меня дома ей каждый раз было так хорошо, что она решила перебраться ко мне, а заодно забеременеть и выйти замуж. Я вам говорил, что я мужчина, но не настолько, чтобы от меня можно было забеременеть. (Я анафродит, т.е. не способен к деторождению. Но она-то этого не знала!)

Поэтому в интересном положении оказалась не только она, но и я. Ту ироничную гримасу, которую я изобразил на лице, осознав эту новость (я имею в виду тот факт, что я не единственный мужчина на данном этапе ее эротической деятельности), девочка приняла за радость, я не стал ее разоча-ровывать. Не люблю сцен. И выгонять ее не стал, заглаживая свою «вину» пе-редо мной, она очень старалась по хозяйству: тщательно убирала в моей квар-тире, готовила мне нормальную еду, из-за которой я стал даже поправляться, иногда стирала кое-какие мои вещи, которые хотела. Я воспринимал все спо-койно, без восторга, потому что к бытовым проблемам я никогда не относил-ся серьезно, а питаться я всегда мог где угодно, я не из тех, кто умирает без домашней пищи.

Baby познакомила меня со своей любимой мамой. Наше знакомство нача-лось лекцией о вреде алкоголизма, за время которой мадам ухитрилась приго-ворить пол-литра водки и съесть мой недельный запас продуктов почти без нашей помощи, при этом она так интенсивно рыскала глазами, изучая интерь-ер, что мне захотелось сбегать в аптеку, купить повязку для глаз и надеть на нее. Небольшие перерывы между блюдами она использовала с толком – рас-сказала о своих любовных похождениях с 15 лет до 50. После ее откровений, мне стал очевиден ответ на вопрос: куда деваются бывшие проститутки, ко-торый мучил меня долгие годы.

В ожидании десерта мадам сообщила мне, что взяла с дочери подписку об отсутствии претензий к матери. Я долго не мог понять, о чем она говорит, решил, что это пьяный бред. Но baby, разъяснила для непонятливых, что письменно пообещала матери не предъявлять к ней претензий после рожде-ния внебрачного ребенка. На этом документе стояла ее подпись и дата. Инте-ресно, там написано Ляля или ФИО прописью. А печать они не поставили, случайно? И чем? Может, к нотариусу ходили?

За десертом меня просветили о необходимости покупать антиквариат все-гда и везде, не покладая рук. Мысленно мамаша так и делала. Наяву у нее не было денег даже на еду, одевалась она в секонд-хэнде, а долг за квартиру у нее был больше, чем годовой бюджет Белой Церкви.

Ополовинив торт, потенциальная теща начала политинформацию, в кото-рой никто не нуждался: я непробиваемо аполитичен. Если бы власть захвати-ли инопланетяне, я узнал бы об этом последним в стране. Мадам поставила мне диагноз – «тёмный» и решила, что я нуждаюсь в доработке. Ребенку я не сказал, что думаю об этой беседе, потому что не собирался жить с ее мамой на одном гектаре. Это была роковая ошибка.

Жаль, что я не сразу заметил, как дочка была похожа на маму, она скрыла это сходство умело нанесенным гримом.

 

Во время беременности полагается посещать гинеколога. Моя юная сожи-тельница хотела это делать вместе со мной. (Что она имела в виду?) Я не мог ей сказать, что невзлюбил гинекологов со времен первой беременности, по-этому отказывался без объяснений. Никакие упреки моей, так называемой, тещи, не заставили меня приблизиться к женской консультации даже на ки-лометр. Она сама сводила дочку на УЗИ, где доктор, привыкший жить в по-темках, поводил по осклизлой выпуклости живота приборчиком, посмотрел на экран и произнес приговор – девочка. (Что девочка? Знаток! Ты же челове-ка в глаза не видел, Айболит несчастный! Научные методы у них.)

Состояние здоровья будущей мамы меня не очень беспокоило, я знал, что никто не умирает от раннего токсикоза, а после 12 недель у здоровых людей все проходит. Меня больше беспокоил ее внешний вид: припухшая в области живота крошка стала надевать джинсовый комбинезон, в котором могла бы играть роль Карлсона, объевшегося плюшек фрекен Бок. Угадайте, чего ей не хватало для правдоподобия? Да, пропеллера на спине. Мне было стыдно хо-дить с ней рядом. Убедить ее снять эту дрянь и надеть человеческую одежду было невозможно. Причина была очень простой – все остальные потенциаль-ные мадонны ходили в таких же диких штанах. Всё как у всех – было ее жиз-ненное кредо. Я пытался объяснить ей, что если ты, такой, как все, то тебя вроде бы и нет вовсе, как солдат в армии. Она не понимала, о чем я говорю. Для девочки главной задачей жизни было не вывалиться из толпы, не отли-читься ничем, не стать другой. Этого она боялась, как огня. (Чтобы она сказа-ла, бедняжка, если бы узнала, какой нестандартный у нее «муж», как она меня называла, хотя я ни разу не предложил ей посетить места заключения брака.)

Естественно ни на какие занятия в женскую консультацию я ходить не со-бирался. Мало того, что несчастный муж вынужден дома постоянно видеть искаженное тело одной женщины, относительно близкой ему, так он еще должен регулярно лицезреть толпу полуголых бегемотов, пытающихся сде-лать мостик, и принимающих непристойные позы на глазах у нескольких му-жиков, сдерживающих рвотный рефлекс. (Представляю улыбку на лице сади-стки, которая это придумала. Вот уж повеселилась старушка! Всех достала!)

Незадолго до родов мое чудо, которое всегда четко знало, чего хочет, ре-шило облагодетельствовать меня покупкой стиральной машины, большой и «обалденно» дорогой, чтобы я не упахался стирать распашонки. Она очень удивилась, узнав, что я не собирался стирать ни пеленки, ни «уносное» белье, которое купил ей по случаю вступления в близкие отношения, ни потертые панталоны и бюстгальтеры любимой тещи. Но против машины я не возражал, если она будет стоять в моей квартире.

– А кто же будет стирать? – искренне недоумевала Ляля.

Я попытался вспомнить, кто хоть раз постирал пеленки моего сына, кроме меня и моей золотой свекрови? В чем же дело? Что я пропустил? Где ошибка? Может быть, в жизни пол не имеет значения? Может, кто везет, на того и гру-зят? Додумав этот цикл мыслей до конца, я любил людей еще меньше, чем прежде.

Покупали стиральную машину baby с мамой, без меня, взяв деньги на нее и на обои. Кроме того, они позаботились о подушках, кастрюлях, занавесках, каких-то дурацких ковриках и прочей ерунде. Два дня ни о чем другом я не мог ни слышать, ни говорить. Надо было так долго истязать свое тело, чтобы стать мужчиной, и теперь снова заниматься белибердой! Караул! Куда деться от баб?! Говорят, они есть даже на полярных станциях, наверно, тоже фиран-ки развешивают и беременеют от пигвинов, идущих на водопой.

 

Теперь мой маленький кабинет, где стоял письменный стол, стеллажи с книгами и старый удобный диван, дамы называли «детской». Честно говоря, я очень рассчитывал сохранить от нашествия варваров хотя бы эту комнату, но у тещи были другие планы. Мне было предложено все оттуда выбросить, так как «книги – это, всего лишь, скопище пыли».

Откуда она могла знать, что такое книги? Судя по ее высказываниям, она да-же в школу не ходила (обратите внимание, я не говорю, не училась!). Я в жизни не видел ее даже с журналом в руках. Она читала только телевизион-ную программу, надписи на коробках с конфетами и рекламные проспекты из почтового ящика. Когда я пытался продемонстрировать ей бесконечный чек из супермаркета, она становилась не только слепой, но и умственно отсталой.

 

К концу беременности у моей крошки возникла фантазия – рожать дома. У меня дома, как вы понимаете. Ей казалось, что это очень пикантно, что это сблизит нас и заставит меня на ней жениться. Всю эту родильную галиматью ее мать усвоила из одного маразматического ток-шоу.

Сидят, просветленные гримом и освещением тетки, с удовольствием несут бред. Вы видели, как они улыбаются? Вампиры на профсоюзном собрании, других ассоциаций нет. Кстати, я никогда не мог понять, о ком они там рас-сказывают? Думал: это не обо мне, как о женщине, и не обо мне, как мужчи-не. Так о ком? Это о тех, кто за эту передачу получает деньги. К человеку это не имеет отношения.

Я не собирался отдавать свой дом на посрамление. Одна моя знакомая ро-дила дома 15 лет тому назад, так ее муж до сих пор пьет водку, в себя прийти не может, говорит, на войне так страшно не было ни разу. А старший сын, ко-торому тогда было 5 лет, регулярно посещает психиатра и не собирается бро-сать. Соседи этой дамы просто съехали, оставив ей квартиру. Мысль о том, что мне придется пережить такое и стать на всю жизнь алкоголиком, повергла меня в ужас.

У меня тоже возникла фантазия. Я представлял Лялю во фронтальной проекции на моей кровати с резным изголовьем. Роженица ритмично кричит: «Ма-ма! Ма-ма!», но не так, как кричат дамы в родилке, а как болельщики на стадионе: «Шай-бу! Шай-бу!». А теща, поощряя ее к активной родовой дея-тельности, ритмично раскачивается в моем кресле-качалке и в такт выкрики-вает: «Ю-ля! Ю-ля! Ю-ля!» Между ног у Ляли появляется сначала соломен-ная коса, а в следующую секунду я проснулся, обливаясь потом, не стал дос-матривать, на кого был похож ребенок, на тещу или на ее кумира.

Утром я объяснил милым дамам, что наш Карлсон будет рожать в специ-ально отведенном для этого месте, раз уж нам повезло жить не на хуторе и не в юрте. Мне поставили жесткое условие, что я должен присутствовать в боль-нице и снимать все видеокамерой из-за плеча акушерки. Я согласился только для того, что бы меня оставили в покое.

О родах у меня, конечно, сохранились кое-какие неаппетитные воспоми-нания, но кто бы мог подумать, что со стороны это выглядит еще хуже? На-стоящий кошмар! Снимаю шляпу перед акушерами! Вот уж у кого вредная работа. День и ночь перед глазами разверстые людские жерла, как мортиры, из которых вылетают ядра человеческих голов, крик, вой, кровь, риск, страх, жизнь и смерть – все в твоих руках. Лучше участвовать в боевых действиях, меньше пострадаешь, и тише будет.

Увидев все это, как зритель, а не как участник, трезво оценив происходя-щее, я потерял сознание, чтобы не думать, как такое можно пережить в здра-вом уме и, тем более, снять камерой из-за плеча акушерки.

Ребенка я уже не хотел совсем, даже мальчика. Его мать (это не ругатель-ство, читайте дальше) тоже стала мне чужой. Как я должен был относиться к человеку, который подверг меня такому жестокому испытанию? Я не мазо-хист, чтобы любить садистку! Пусть ищет себе подобного. Первое, что я уви-дел, когда меня привели в чувство, была теща с крошечным ребенком в руках, которая сообщила мне:

– Девочка! На папочку похожа.

Из этого замечания я сделал вывод, что она знает, отца ребенка, и чуть не спросил ее, кто же это? Чье место в зрительном зале я занял? Вместо вопроса я, скорчив кислую физиономию, заявил:

– Я хотел мальчика. – Почему я это сказал, не знаю до сих пор, но было приятно предъявить законную мужскую претензию.

– Юленька, – обратилась к девочке теща, игнорируя мое замечание.

Ну конечно, любят у нас детей персонажами называть. Еще не все Виле-ны вымерли, а уже от Юль не продохнуть.

– Юлия Владиславовна! – продолжала психатаку теща, агукая ребенку, который даже видеть ее не мог. Никто не спорит, Юлия Владиславовна зву-чит хорошо, но при чем здесь я?! – За такого ребеночка надо сделать Лялечке подарок, – сладким голоском сообщила мне теща, – и стала издавать буль-кающие звуки, означающие ее общение с ребенком, который закрывал глаза, тщетно пытаясь остаться наедине со своей новой жизнью. Не тут-то было!

– Вы бы дали девочке поспать, – вполне мирно предложил я. С таким же успехом я мог бы обратиться к новорожденной или к господу богу. Реакция была нулевой.

То, что происходило после рождения ребенка, я бы назвал reality шоу в сумасшедшем доме. (Кстати, Лялина мама проработала там медсестрой 30 лет! Это диагноз.) Над ребенком проводился эксперимент: медикам не позво-лили сделать ребенку ни одной прививки, т.к. это ущемило бы его права. Эту идею дамы почерпнули из ток-шоу, заменяющего им чтение научной литера-туры. Тот факт, что в результате девочка приобретала право заболеть любой дрянью от туберкулеза до гепатита, их не беспокоил. Об этом по телику ска-зать забыли, может, даже не знали сами, они ведь свои знания тоже не из книг получают, поэтому поселить эту мысль в пунктирные мозги матери и дочери мне не удалось. В результате экспериментов по усилению лактации молоко у моей мадонны, слава богу, пропало, потому что говорить часами о его коли-честве и качестве не было уже никаких сил, а наблюдать демонстративное кормление я уже больше не мог. Кормилица разваливалась на кровати, как тюлень на пустынном берегу, укладывала под бок голого ребенка, который во время еды мочился в воздух, добавляя страданий моей истерзанной душе.

Где она видела, чтобы так кормили, я не знаю, вряд ли какая-нибудь теле-ведущая проделывала что-нибудь подобное on line (как это они не додума-лись?), но уговорить кормилицу сесть, одеть ребенка и делать это в интимной обстановке было невозможно. Чуть не забыл, что все это сопровождалось комментариями всезнающей тещи.

Выражать свое отношение к происходящему не имело никакого смысла. Меня никто не замечал. В доме постоянно крутились какие-то чужие люди – подруги и подружки, родственницы. Приходили посмотреть на уникальное чадо. Сказал бы я им, в чем оно уникально, но считается, что я ничего в этом «не догоняю».

Я чувствовал себя индейцем на заре завоевания Америки, пытался сообра-зить, где мне устроят резервацию, чтобы я не мешал им жить в моем доме. Я думал, откуда у людей взялась идея – водить к себе домой других людей? Вы знаете хоть одно животное, которое приглашает к себе в нору, в берлогу или гнездо представителей своего вида? Улыбаетесь? Никто и никогда. Такое только в сказке или басне возможно, а их, как известно, не волки пишут и не барсуки, а другие животные, с фантазией. Ладно, мелкие птички могут по-прыгать на спине у бегемота, выполняя гигиенические функции по очистке толстой шкуры от вредных насекомых. И вообще это в Африке. Там все, не как у людей, от жары чего только не бывает. Но чтобы в гости…на детеныша посмотреть.…Одни мы такие – уроды животного мира. Я не знал, что сде-лать, чтобы остаться одному в своей берлоге.

Мое отношение к baby сильно изменилось, любовь к ней стала невозмож-на, мы не бывали вдвоем. Ростки моего чувства затоптали потные, босые ноги лялиных подруг.

 

Не имея мужества что-либо изменить, я стал подолгу запираться в ванной. Лежа в морской воде, я горевал о своей предыдущей жизни, мне до слез не хватало тишины, запаха книг, радости ночного чтения, когда вокруг нет ниче-го, кроме мыслей чужого и духовно близкого тебе человека. Обливаясь хо-лодной водой, я уговаривал себя никого не убивать. Умом я понимал, что мог бы жениться на ней и отомстить постепенно, потому что вернее, чем семей-ной жизнью человека нельзя убить ничем (Супруги, живущие вместе 30 и больше лет, поймут меня без пояснений). Лет через 40 от нее ничего бы не ос-талось: ни здоровья, ни фигуры, ни лица, ни волос, ни зубов, ни своих мыс-лей, ни желаний, ни даже целых домашних тапок. Ничего. Правда для такого способа требуется уйма времени и крепкое здоровье, но зато все официально, не надо суетиться, прятать тело жертвы, готовить алиби, оно звучит так: «Я прожил с ней 30-(40-50-Ґ) лет…и т.д.».

Государство этот способ одобряет и регистрирует в ЗАГСах пары людей, которые решили убить друг друга медленно и незаметно. В конце концов, у него нет претензий к вам или вашему партнеру, смотря, кто из вас окажется выносливее.

Вместо убийства я решил написать книгу о выживании. Нет, не в тайге без еды, не в пустыне со змеями без воды, не в чужой стране во время войны, а у себя дома, в замкнутом пространстве семейной жизни. С болячками, ненави-стью тещи (или свекрови), детскими болезнями, маразмом жены (или мужа), алкоголизмом или наркоманией родственников и бесконечным ежедневным повторением одного и того же – это вам не в лесу один на один с медведем.

Там все просто: если он тебя испугается и убежит, то ты всю жизнь бу-дешь рассказывать о том, как его напугал, и все будут смотреть на тебя с ужа-сом и завистью. (Про мокрые штаны рассказывать не обязательно.) А если ты медведю не понравишься, он свернет тебе шею, и вся дрянь твоей жизни за-кончится одномоментно – умрешь, как герой. И книга о выживании не нужна. Но где взять такого спасителя на просторах родного города?

Поскольку писать мне было негде, а медведь не попадался, я затосковал. Один коллега, которому я пожаловался на жизнь, посоветовал мне построить дом на огороде в шесть соток. Он сам строил с таким энтузиазмом, что со-трудники делали ставки: доживет он или не доживет до новоселья. Я решил, что не хочу строить. Этот дом овладел бы мной, потому что все, чем ты вла-деешь, владеет тобой. Мне пришлось бы жить в нем, наслаждаться всю ос-тавшуюся жизнь пейзажем внутри ограды, которую я сам же и поставлю. Но я и так не бездомный, под окном у меня цветут каштаны и поют птицы, а жизнь у меня одна. Я не успею пожить и за забором и снаружи. Вы скажете, у меня сын? Так пусть он и строит, если ему надо. Я все время думаю о животных: они строят гнездо или нору себе, а не сыну или внуку. А мы…Ерунда какая-то.

Только не говорите мне о вкладывании денег, я буду долго смеяться. В нашей стране не принято увеличивать списки ЮНЕСКО чудесами архитекту-ры. Посмотрите вокруг, хоть бы один шедевр построили? Кроме пары-тройки старых церквей, искаженных бесконечными перестройками, нет ничего ново-го. Одна бетонно-стеклянная недвижимость. Что было нарядного, и то стара-ются уничтожить. Додумав эту мысль до конца, я нашел себе занятие вне до-ма. Откопал в кладовке старый фотоаппарат, и пошел снимать окрестности.

Свой город я всегда любил больше, чем родственников, он был мне ближе по духу. Сейчас, когда он переживает бесконечный ряд пластических опера-ций, я поспешил запечатлеть знакомые черты, там, где его светлый лик не из-бороздили шрамы. Те участки, на которых городские хирурги уже покопались беспардонным скальпелем, любили только приезжие. Для них эти места стали родными, а горожанам там делать нечего – это не наш город, это их большая деревня, пусть веселятся между собой. (Мечта Н.С.Хрущова о слиянии города с деревней сбылась. Ура, товарищи!)

Теща, разглядывая распухший от фотографий альбом, больше похожий на каталог погибших городских пейзажей, подсчитывала, во что обходится семье (она – моя семья?!) мое новое хобби и прикидывала, какую бытовую технику они с Лялей могли бы купить на эти деньги. В результате калькуляции про-звучало словосочетание CD-плеер, повергшее меня в изумление. Я поинтере-совался, что оне будут слушать: записи Глена Гульда, концерты Чечилии Бар-толи или оперы из «Мариинки»? В ответ мамаша предложила сдать меня на хранение в ее родное заведение, у нее там остались связи среди санитарок, чтобы мне подрихтовали мозги, и я стал нормальным (таким, как она?!), а за-одно и жилплощадь освободил для них. Если бы я не был мужчиной, я бы от-ветил на ее предложение адекватным выражением.

Соскучившись снимать окрестности, я решил начать путешествовать и сказал об этом baby. Думал, поедем куда-нибудь с ней, у нас появятся общие цели, общие воспоминания, все будет не так, как дома, а веселее, интереснее, без мамы. Я, шутя, пожаловался ей, на современный туризм, который стал та-ким комфортным, что путешественник может вояжировать со всеми удобст-вами, не стоптав башмаки и не испачкав брюки.

Потом я стал рассуждать, что в наше время невозможно найти затерянный мир или Землю Санникова, а уж капитана Гранта никто искать не стал бы, да и что с него взять, когда найдешь? За спасибо никто не работает. Герои вы-мерли, остались зрители, пользователи, покупатели, посетители, держатели, прожигатели. Среди нас нет героев: совершить подвиг, лежа или развалив-шись в мягком пространстве дивана в полусонном состоянии, невозможно. Сытые люди вообще подвигов не совершают на трезвую голову.

Она так внимательно меня слушала, что я был уверен – сейчас она согла-сится путешествовать вместе со мной, и у нас начнется новая, настоящая жизнь. Она открыла свой блестящий ротик и сказала:

– Ты старый маразматик, мама права, у тебя климакс. Пока не перебе-сишься, не успокоишься. – Она встала и ушла в детскую – звонить маме. Я почувствовал, что не люблю людей, всех до единого. Я стал мизантропом.

Как раз в это время по телевизору рассказали про одного чудака, который из Европы приехал на грузовом велосипеде к подножью Эвереста, попытался подняться на гору, но не добрался до конечной цели – пришлось спасать по-страдавших от бури. Потом все-таки взошел на вершину, глянул на мир свы-сока, благополучно спустился вниз, не споткнувшись об мерзлые трупы не-удачников, и уехал на своем велосипеде домой в Европу. Вот это мужчина! Это вам не тещу убить! Представляете, что у него дома творится, если он на такое решился?!

У нас в стране имеются кое-какие горы, не Эверест, конечно, даже не Монблан, но я не пробовал на них подниматься, мне и так нормально жилось, никто на нервы не действовал.

У моих родителей была подруга, баскетболистка с цыганским именем, знакомая Фиделя Кастро. Я почти не сомневаюсь, что она была мужчиной (холостячка, хорошая работа, книги, музыка, никаких детей и т.д., вы пони-маете). Так вот она обошла пешком весь Крым вдоль и поперек, делилась впечатлениями, демонстрировала сломанные конечности, обгорелую кожу. Я завидовал ей с детства, но меня никто в горы не приглашал, мужчин вокруг не наблюдалось, а самому как-то в голову не пришло.

При моих нынешних обстоятельствах я был готов не только взойти как можно выше, но и взлететь оттуда. Поэтому я достал из гаража велосипед, привел его в порядок и стал часами тренироваться. Это очень раздражало мою тещу. Едва ли не больше, чем факт, что я до сих пор не женился на ее дочке и даже не дал ребенку свою фамилию, чтобы после моей смерти (о ко-торой теща мечтала долгими зимними вечерами) ребенку перепала бы кое-какая недвижимость. От мысли, что чьи-то деньги не попадают в ее дырявый карман, она всегда впадала в депрессию и шла на ближайшую киностудию сниматься в массовке. Это повышало ее самооценку и придавало новых сил для борьбы за чужие доходы.

 

У меня случилось горе: позвонил мой покойный муж и сообщил, что умерла его мама. Я бросил все и приехал на похороны. Моя свекровь лежала на своем продавленном диване, маленькая, неузнаваемо истощенная после операции, заморенная, в каком-то идиотском чужом мужеподобном сером де-ревенском пиджаке. Где они взяли его, родственники дорогие? На какой по-мойке? Ее выплаканные больные глаза были закрыты. Она ни о чем не беспо-коилась, никому не помогала, никуда не бежала, не смеялась и не плакала. Это была не она.

По дороге на кладбище в автобусе мы с сыном, обнявшись, плакали. В мемориальном зале все стояли парами: бывший муж с новой женой, дед–вдовец с внучкой, мой сын со своей женой среднего рода, сестры покойной со своими мужьями и другие люди. Только я и моя свекровь не могли составить пару, она оставила меня. Теперь меня точно никто не любил. Я вышел оттуда первым и, не оглядываясь, пошел прочь. Мне не нужны были поминки, я не мог есть, и пить по поводу ее смерти. Мне было трудно дышать. Я чувствовал себя осиротевшей, всеми заброшенной, девочкой.

Я не знаю, где находится ее могила, не хожу туда: не могу любить над-гробье на кладбище, кусок камня с ее именем не имеет к ней никакого отно-шения. Для меня она жива. Я покупаю цветы на ее день рождения, ставлю их в индийскую вазу, которую она подарила, пью чай из ее любимой чашки, и вспоминаю старое черно-белое фото, которого у меня нет: маленькая светлая женщина с тонким дворянским лицом смущенно улыбается, стоя посреди ро-машкового поля. Я не могу с ней поговорить, она не ответит, но это ничего не значит. Я люблю ее. Это умрет со мной.

 

В день ее похорон я долго шел пешком, игнорируя боль в груди, и добрал-ся до железнодорожного вокзала. Вокруг устало суетились дромоманы всех мастей, звенели объявления, зазывая уехать, куда глаза глядят. У меня болело сердце, я присел передохнуть, все происходящее было чужим, внутри все окаменело. Я смотрел в пол, не поднимая глаз. Рядом устроилась веселая компания, они завалили подступы к моему сиденью своими огромными рюк-заками, еще какими-то футлярами. Их веселье раздражало меня, я боялся рас-сердиться и расплакаться в общественном месте. Ничего подобного со мной никогда не происходило.

Я встал, собираясь идти дальше, и столкнулся взглядом с подростком, ко-торый стоял у окна и смотрел в мою сторону. Тонкий, с печальными глазами, немытый, он смотрел на все голодным взглядом. Я подошел и спросил:

– Накормить тебя?

Он неприятно ухмыльнулся и ответил прокуренным голосом:

– И спать уложить.

Я не ушел, снова спросил. Он тряхнул головой в знак согласия и ждал, ку-да я его поведу. В кафе возле кегельбана, где мы раньше играли с baby, маль-чишка отвратительно быстро уплел все, что я ему купил. Рукой схватил кусок торта, умял его в три захода и собирался запивать «фантой» из горлышка, но я подставил стакан, и он нехотя налил желтую жидкость сначала туда, а потом просто вылил в себя, почти не глотая. Допив остальное, он одним движением вытер рот салфеткой и, приподнявшись со стула, поцеловал меня в щеку. Я не ожидал этого, грустно сказал ему: «На здоровье» и собрался уходить.

Мальчишка вышел вместе со мной, но повернул в туалет. Я не стал его ждать и прощаться, пошел по улице в сторону дома. Он догнал меня через квартал, физиономия у него была сытая и довольная. Мы просто шли рядом, я не имел понятия, о чем с ним говорить, хотел сказать, что иду с похорон, но передумал. Он закурил какую-то жутко вонючую сигарету, пахло палеными тряпками, меня удивило, что такой запах может доставлять удовольствие.

– Ты кайф не рубишь, – заявил знаток жизни, напомнив мне старую исто-рию с ногтями. – Здесь парк рядом, – показал он рукой на улицу, которая вела вниз.

Меня никто нигде не ждал. Он был тоже один. Я пошел с ним. Куда? За-чем? В парке мы сразу свернули на какую-то боковую аллею, он уверенно вел меня за собой. На безлюдной тропинке он остановился, глядя в заросли, и спросил, сколько у меня денег.

– Ты не наелся? Еще на один обед хватит.

– А на остальное? Я за еду не работаю.

Я не понимал, о какой работе речь и собрался уйти. Мальчишка свистнул и из зарослей появился молодой человек, который шел к нам. Он стал по-босяцки орать мне издалека, что они не лохи и с деньгами я их не кину. Хочу я или не хочу, а платить придется, время на меня потрачено, скоро ночь, а де-нег нет.

Тут я, наконец, все быстро понял. Это был сутенер моего голодающего. Мальчишка думал, что я клиент. Чем думал я, когда заговорил с ним, не знаю. Еще я понял, что у меня отнимут деньги или изобьют. Или и то и другое. Я оптимист, поэтому не подумал, что меня убьют. Что им могло помешать, ин-тересно? Вокруг не было ни души, темнело. Мне стало очень грустно и обид-но: в один день потерять любимого человека и подвергнуться насилию – это перебор. Я намеревался вести переговоры с вымогателем, но тот, разглядев меня вблизи, выругался матом и сказал мальчишке:

– Малой, кого ты снял? Это баба! Я ее знаю.

Мальчишка тут же смылся.

Землистое лицо сутенера, действительно, казалось мне знакомым, я рань-ше знал его, но не мог вспомнить, кто это. Он грязно выругался, глядя мне в глаза, и презрительно харкнул, плевок едва не попал мне на ногу.

– Я баба!!! – гаркнул я, внутри у меня взорвалось, в глазах стало темно. Все, чем я занимался годами, превращая себя в мужчину, пригодилось мне в эту секунду. Я вцепился в этого плюгавого урода и повалил его на землю. Он был какой-то слабый, дохлый, трепыхался подо мной, как рыба на траве, пы-таясь схватить за волосы, которые падали из-за моего плеча ему в лицо. Я стал коленом ему на грудь, чтобы голова была дальше от него, он вскрикнул и опять ругнулся, хватаясь за живот. Я рванул его за грязные уши, это было жутко противно, при этом я дико кричал:

– Я баба?! Гадина. Это ты баба! – На слове «ты» я ударил его головой об землю. Он разозлился и попытался встать, угрожая убить меня. Я чувствовал, что голова моя вот-вот лопнет от напряжения. Прыгнув на него верхом, я вцепился намертво в его тощее горло и держал, как бульдог, пока он не пере-стал копошиться. Его недужное тело обмякло, он затих.

Я встал на ноги и, не оглядываясь, быстро пошел напролом, через заросли, к выходу из парка. Вокруг по-прежнему никого не было, стемнело. Навстречу попался огромный мужик с какой-то лохматой дрянью на поводке, собака по-тянулась ко мне и громко рявкнула. Я не испугался. Теперь я никого не боял-ся. Я стал мужчиной.

Дома, сняв испачканную во время драки одежду, отмывшись под душем, я протер вспотевшее зеркало и посмотрел на себя: большие печальные глаза на скуластом лице, длинные густые волосы, сильные руки, украшенные свежими синяками и ссадинами, рельефные мышцы под тонкой нежной кожей, талия и бедра гермафродита. Господи! Кто я?!

 

 

Несколько дней я ни с кем не разговаривал. Мадонна моя, ничего не по-нимая в моих переживаниях, то устраивала мне сцены, то пыталась вернуться к прежним отношениям, соблазняя меня голыми ногами и расплывшейся гру-дью, от вида которой меня просто тошнило. Несмотря на проявления моей неприязни, уходить от меня она не собиралась. Казалось, ей доставляло удо-вольствие вытеснять меня из моего жизненного пространства, заполнять его своими и детскими тряпками, разбросанными по всей квартире, отработан-ными памперсами, издававшими жуткие запахи. Со временем я возненавидел ее и этого, совершенно чужого мне, отвратительного ребенка с ослепительно кривыми ногами.

Эти ноги стали для меня символом неправильности моей жизни, показате-лем ее уродства. Я не желал видеть эти бесформенные розовые колбасы, тор-чащие из чумазых штанов в разные стороны. Они начинались на расстоянии десяти сантиметров друг от друга, чтобы встретиться где-то внизу, если пове-зет, или не встретиться никогда, если памперсы станут еще толще.

С тоской я вспоминал стройные длинные ножки моего мальчика, которые шли параллельно друг другу и были продолжением его пропорционального тоненького тела.

Кстати о стройных ногах, случилось чудо – я влюбился. Впервые увидев его фото, я не мог оторвать глаз, казалось, что и дышать перестал. Это был юноша. Его тонкое, стройное тело, нетронутое жизнью не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Я заболел им, как заболевают малярией, сразу и навсегда. Разглядывая фотографию, я мысленно ощущал рукой неровности тонких мышц, выпуклые ребра, содрогался от желания ласкать его. Моей мечтой бы-ло потрогать его гордую голову, провести по гладкой белой руке от плеча до кончиков пальцев, потереться щекой и волосами о его спину, прижаться к его безответной груди, поцеловать его узкие колени и упасть от счастья к его но-гам, ощущая рукой холод и гладкость совершенных ступней. Да, я мог только мечтать об этом. Он так избалован любовью, что не смотрит ни на кого. Я был лишь одним из многих. Оттого, что желание было невыполнимо, оно не проходило. Сколько ему лет? Не знаю. Это не имело значения. Мне, конечно, хотелось, чтобы он был постарше, я уточнил в альбоме, где увидел его, оказа-лось, ему всего лет двести.

То, что мраморный мальчик стоял в Венеции, ничего не значило. Я любил его здесь. Его совершенное тело стало моей единственной радостью. Теперь женские прелести моей юной сожительницы казались слишком выпуклыми. Грудь, бедра – все было чрезмерным. Даже избыточная рельефность лица: большой рот с толстоватыми губами, крупный нос, длинные густо накрашен-ные ресницы, пышные волосы – все раздражало. Я заставил ее смыть грим и коротко постричься, но это не помогло. Она стала уродливой молодой теткой, похожей на свою мать, но ни на йоту не приблизилась к моему идеалу. Я воз-ненавидел в ней все от круглых пяток до купола расширенного кверху черепа и не скрывал своих чувств, но она стоически терпела.

Если бы меня ненавидели так явно, я бы и дня не остался в доме, а ей ос-корбления и унижения были нипочем. В ответ она спокойно стала обзывать меня словами, которые никогда не звучали в моем доме. Я, мужчина, ни разу в жизни не произнес ничего подобного даже в отношении ее мамы, непрохо-димой дуры, а ведь мне было, что сказать этой женщине.

А эта нарядно раскрашенная, молодая женщина открывала рот, густо на-помаженный чем-то немыслимо дорогим, французским и блестящим и, сияя великолепными, ровнехонькими зубками, изрыгала такую мерзость, которую не произнес бы и старый вояка, на ногу которого свалился дачный душ. Воз-можно, в семнадцатом веке такое сочетание и производило сильное эротиче-ское впечатление на разнузданную публику в театрах, но в двадцать первом этим никого не удивишь: вокруг полно матерящейся юной шпаны, все давно привыкли. Во всяком случае, меня ее брань не возбуждала, наоборот.

Ругаться она ругалась, но не уходила. Причина ее усидчивости обнаружи-лась чисто случайно. Это были деньги. Не те, которые я давал ей «на хозяйст-во», их, кстати, хватало даже на шелковое постельное белье – мечту всех не-целомудренных девиц, а те деньги, которые она получала от жильцов, сдавая свою двухкомнатную квартиру внаем, пока жила у меня. На эти деньги суще-ствовала моя теща, из-за них я лишился покоя и места в собственном доме, из-за них мои книги, упакованные в коробки, лежали в кладовой, а не стояли на своих местах. Еще спрашивают, откуда взялся такой персонаж, как Синяя Борода? (Поживите с женщиной, которая вас не любит, и ее мамой, которая вас ненавидит, и все станет понятно без пояснений, борода посинеет.)

 

Побороть такой веский мотив было почти невозможно. Я даже стал поду-мывать о продаже квартиры, чтобы согнать их с места, но мне неожиданно повезло. Спасла меня старая подруга Танька.

Она в свое время вышла замуж и благополучно там и осталась. Это было удивительно, потому что я всегда считал ее мужчиной. Она даже родила тол-стого мальчишечку. Зарабатывает она, как мужик. Но вот муж у нее… Тощий, прозрачный, в религию подался. В церковь бегает по выходным к обедне, го-дами читает одни и те же тексты, ладаном припахивает, только платочка на голове не хватает, готовит всякие, кашки, цукаты варит из арбузных корок, сок из пырея пьет. Мужик называется, всеблаг еси, господи наш!

Встретился я с ней случайно. Во время очередного перемирия с Лялей мы гуляли с ребенком до ближайшего супермаркета, толкая перед собой детскую коляску, напоминающую тележку старьевщика, обвешанную какими-то тряп-ками сомнительного цвета, заполненную second-hand’ом, из которой торчал зареванный заяц. (Все как у всех!) Зареванным русаком был «наш» ребенок в шапке с торчащими вверх ушами.

По поводу этой шапки каждый раз происходили бои местного значения: я пытался защитить ребенка от позора, ехидно предлагал пришить ему еще и хвост, а самому надеть маску волка, чтобы сообщество «косых» в парке со-дрогнулось и разбежалось. Ответы мамочки я не цитирую, изложу своими словами: ты так мало понимаешь в современной детской моде, что тебе лучше плотно закрыть рот и отправиться в неизведанные дали, предварительно оста-вив свой кошелек и ключ от квартиры, где деньги лежат. Сейчас все дети гу-ляют с ушами! (Маскарад, как способ существования. Как я устал от дура-ков!)

Танька сама узнала меня и подошла. Мы обнялись, расцеловались. Ляля стояла в стороне, готовая уйти, снисходительно поглядывала на нас, держа руки на коляске. Она часами могла болтать со своими знакомыми об одном и том же, но слушать мою приятельницу, которую она впервые видела, ей сразу стало скучно. На вопрос Тани, не внучка ли это моя, с ушами среди тряпок, я ответил, что это дочка Ляли. Подруга ничего не поняла и спросила про моего сына, сказала, что ее сын тоже женился недавно, ждут ребенка, хотят... (Вы догадались кого?) Потом она посмотрела на меня внимательно и сказала:

– Владька, длинные волосы тебе идут. Больше стала на женщину похожа. Не поправляешься. Плаваешь, наверно, как раньше? Как твой покойный муж?

Моя юная подруга посмотрела на Таню, на меня, и, не прощаясь, не про-изнеся ни слова, резво удалилась вместе с зайцем в сторону моего дома. Мне стало так весело и хорошо, что я позвал Таньку в кафе, угостил ее «французскими» пирожными, она всегда понимала в них толк. Я готов был пригласить ее в кафе «Лидо», но мы живем не в Париже, как вы догадались, наверно. Мы еще долго гуляли и просто по-бабски трепались о наших общих знакомых, о моем бывшем муже, например.

Он стал очень покладистым: постоянно приводит с улицы собак–дворняг, называет их одинаково – Бим, чтобы не запутаться в кличках, они постоянно попадают под машину, приблизительно в одном и том же месте. Я его уже начинаю понимать. Сам бы пошел гулять с каким-нибудь блохастым беспо-родным Бимом, чтобы не слышать злобное гавканье тещи.

Расставаясь с подругой, я совершенно искренне ей сказал:

– Где ты была раньше? Мне тебя так не хватало! – и поцеловал толстушку в румяную щеку.

Когда я добрался до дома, у входа в парадное старушка-соседка сказала:

– Владечка, Вас, кажется, ограбили. Может, милицию вызвать?

Суть ее замечания стала ясна дома. Ляля с мамой успели вывезти все (именно все, до единой!) свои вещи за то время, что мы болтали с Татьяной. Как им это удалось, до сих пор остается самой большой загадкой моей жизни. Конечно, квартира выглядела, как после еврейского погрома, но я, впервые за долгие месяцы, был спокоен, весел и счастлив. Иногда польза от друзей оче-видна. С тех пор я поздравляю Татьяну с днем рождения каждый год.

Тещу, ее дочку и внучку я больше не видел даже во сне. Может быть, лет через 18, в передаче «Жди меня» я увижу кривоногую, носатую Юлю (с за-ячьими ушами или без?), которая, глядя в камеру, скажет: «Я хочу найти сво-его отца, который оказался женщиной». Не думайте, что из-за кулисы выско-чу я и стану с ней обниматься, обливаясь слезами. Это невозможно: я никогда не был ни женщиной, ни отцом.

 

С тех пор я не связываюсь с людьми, живу вдали от человечества, никому не доказываю свою принадлежность к мужскому полу, для меня это не важно. Хотя я по-прежнему уверен, что нас, мужчин, должно быть как можно боль-ше, а женщин, как можно меньше. Так лучше.

У меня появилась более сложная цель в жизни – умереть человеком. Это мало кому удается, для этого требуются нечеловеческие усилия. Глупостей я больше не делаю, за удобствами жизни не гоняюсь – мне уже много лет, не-когда заниматься ерундой.

Время осталось только на самое необходимое: любовь, творчество и под-виги. Ничего лишнего.