Возвращение домой

 

Ирочка была сумасшедшей. Она и сама не помнила, как и когда сошла с ума. Когда-то, довольно давно, Ирочка была умненькая, молоденькая и хорошенькая и вместе с родителями жила в старинном красивом доме неподалеку от университета. Училась она на мехмате, где ее отец профессорствовал, и редкий однокурсник не был влюблен в нее. Личико у Ирочки было простенькое, французское, но прелестно освещалось карими выпуклыми глазками и яркими безукоризненными зубами, и фигурка была хороша, тоненькая, идеальной легкой лепки, без малейшего изъяна.

В их открытом гостеприимном доме всегда было весело, толпился народ, вечерами пили портвейн, устраивали танцы на открытой веранде. Мотыльки вились веселым хороводом в свете уличных фонарей, пахло резедой и табачком, а Ирочка хохотала и порхала нарядной легкой бабочкой между поклонниками, пьянеющими от красного винца и Ирочкиного внимания. Танцевали летку-енку, твист и вальсы, сидели до рассвета, а наутро Ирочка пропускала первые пары, лениво нежась в надушенной лавандой постели.

Наделена была Ирочка многочисленными талантами и талантиками. Премило пела, перебирая струны гитары или подыгрывая себе на красивом старинном пианино, замечательно танцевала, даже и на пуантах пробовала. Рисовала акварелью легкие пейзажи простенькой родной природы, завораживающие дымчатостью и нежной грустью. Стихи сочиняла тоже легкие, но прелестные, романтичные, немодные, без пафосных призывов и стилистических изысков. Умела вышивать гладью и крестиком и обожала шить чудесные платья, идеально облегающие ее замечательную фигурку. Присутствовал у Ирочки и главный, неожиданный талант, унаследованный от отца: была Ирочка одаренным математиком, превосходящим своим редким умением не только всех знакомых очкастых мальчиков, но и взрослых ученых мужчин. Понимающие в этом толк при знакомстве с Ирочкой сначала не верили себе, так несоизмерим был этот дар с хорошеньким Ирочкиным образом, но потом были вынуждены признавать: да, одарена, талантлива даже, удивительно, редкостно, уникально. Свои способности Ирочка раскидывала с легкостью интеллектуального миллионера. Решала всему курсу задачи, писала за подруг контрольные, делала друзьям курсовые, дарила знакомым и даже незнакомым идеи. Несмотря на некоторую лень, Ирочке прочили славу и блестящее, как поверхность молодого льда, будущее. И не думала она, и не подозревала, что судьба поставит ей подножку на ее гладком пути, что со всего роста упадет она на скользком жизненном катке и ударится так больно, что не сможет встать.

Все прошло как-то постепенно и вместе с тем неожиданно. Сначала разлетелись по собственным семьям так и не дождавшиеся Ирочкиной любви воздыхатели. Затем умер демократичный отец, бывший единственным источником благосостояния семьи. Через пару лет снесли чудесный дом, переселив Ирочку с мамой в тесную квартирку на окраине. В аспирантуру Ирочку не взяли, ей не повезло: место было одно, а с ней на курсе учился внук ректора.

И отправилась Ирочка работать на режимный завод, расположенный у черта на куличках и славящийся среди аборигенов тем, что спирт в лабораториях хранился канистрами, а на нужды производства выдавался банками. Пробираться в свой отдел Ирочке нужно было по гремящим цехам, мимо станков, один вид которых угрожал человеческой плоти и разуму, и угрюмых мужиков, пахнущих машинным маслом и перегаром. Чтобы как-то подбодрить так несоответствующую этому месту девчонку, некоторые из мужчин, несмотря на похмельную апатию, все же снисходили до того, чтобы цапнуть Ирочку за то место, до которого могли дотянуться.

Ирочка начала попивать и встречаться с второсортными мужчинами, телесно общаясь с ними летом на скамейках, а зимой - в кошачьих подъездах. Потом умерла и тихая мать, остававшаяся до самой смерти молчаливой и старательной прислугой за все для обожаемой дочери. Через три года Ирочка, едва дожив до окончания срока обязательной отработки по распределению и отдав государству все долги, уволилась с завода и осталась без средств к существованию. На приличную работу с улицы устроиться было невозможно, в университете подросла новая талантливая поросль, мысли о том, чтобы пойти снова на какое-нибудь закрытое производство, Ирочка гнала, как совершенно безумные. Так и мыкалась Ирочка несколько лет, перебиваясь случайным репетиторством и переводами, и заслужив у соседей репутацию пьющей и гулящей тунеядки. Случайно встречаясь с ней, бывшие поклонники ограничивались короткими разговорами и, поспешно прощаясь, с облегчением торопились прочь к своим удачно выбранным женам.

Тут-то и подобрал легонькую Ирочку неизвестно откуда взявшийся угрюмый и тяжеловесный Валентин, женился на ней, а когда она родила двойню, исчез навсегда и также неизвестно куда. Тридцатилетняя Ирочка оказалась под непосильным для ее узеньких плечиков ярмом кормления орущих и непрерывно сосущих ее маленькие груди дочери и сына. Как она выжила в годы их детства, она не помнила, но как-то справилась, заплатив за это собственным умом.

Дети ее выросли на удивление хорошими, сумасшедшей матери не стеснялись, никогда не видя ее другой, в сумасшедший дом отдавали крайне редко в периоды тяжелых обострений и по-своему любили непрезентабельную мать. Валентин изрядно подпортил Ирочкины гены, материнских талантов дети не унаследовали. Сын окончил строительный техникум, а дочь – медицинское училище. Но, слава Богу, выучились, сняв с матери тяжелое бремя своего пропитания.

Сама же Ирочка научилась жить беззаботно и весело. Раз в месяц получала крохотную пенсию, в промежутках занимала деньги у всего района. Ей их почему-то одалживали, даже не рассчитывая на отдачу. А она и не отдавала, по-детски не заботясь о своих долгах и по мере необходимости снова обходя своих кредиторов в одной ей понятной последовательности. Когда взрослых детей не было дома, приводила в квартиру где-то подобранных бомжей, на удивление молодых и красивых. Долго, с веселым визгом, отмывала их в ванной, каждый раз заливая многострадальных отчаявшихся соседей снизу, а затем устраивала громкие многодневные пирушки с непредсказуемым концом, на которых снова чувствовала себя королевой. Она надевала красное платье и черные чулки, пела "Дорогой длинною" и "Отцвели уж давно" и танцевала цыганочку с выходом.

Еще одним любимым занятием Ирочки были прогулки по Ботаническому саду, расположенному около ее дома. Здесь, среди великолепия неведомых тропических растений, безалаберно перемешанных со среднерусскими дубами и березами, собирались местные любители природы. Они садились где-нибудь на отшибе под раскидистым дубом на чудесном сияющем ковре желтеющих одуванчиков, раскладывали на газетке помятую снедь и под пение цикад, вкушая ароматы раннего лета, с превеликим удовольствием и огромным вкусом распивали, что придется. Как дама воспитанная, Ирочка сначала некоторое время прогуливалась неподалеку, затем потихоньку приближалась, заводила беседу. Случалось, что жадные до выпивки мужики прогоняли ее, но чаще приглашали к застолью, продолжавшемуся до позднего вечера, а затем, как правило, переносимому на Ирочкину кухню.

В прочее же время Ирочка слонялась по окрестностям, приставала к знакомым и незнакомым с рассказами о том, что она доктор физико-математических наук, а докторскую степень получила в молодости при защите студенческого диплома ввиду крайней степени своего блистательного таланта. Рассказывала она также всем желающим и не очень о том, что первым мужем у нее был актер Александр Демьяненко, в народе известный как Шурик, и брак это подарил Ирочке чудесного красавца-сына, ныне подвизающегося в Голливуде под именем Брэда Пита.

Иногда Ирочка начинала страдать от недостатка мужского внимания. Тогда она, не обращая внимания на погоду, раздевалась догола, надевала разбитые туфельки на каблучках и выходила гулять на аллею, тянущуюся вдоль ограды военного училища. Фигуру она сохранила на удивление хорошую, поскольку вот уже лет двадцать почти не вспоминала о еде и пребывала в постоянном движении. Бледнолицые курсанты и красномордые прапорщики толпились в проходной, выглядывали через забор, хохотали и улюлюкали. Внимание мужчины было настолько полным, что Ирочке не хотелось расставаться с ним даже тогда, когда с дежурным воем подъезжали машины милиции и скорой помощи, вызванные соседками-завистницами. Тогда Ирочку увозили на некоторое время, но скоро выпускали, потому что была она безобидной, доброжелательной, на людей с ножом не бросалась, а лекарств в дурдоме все равно не было.

Иногда снисходили на Ирочку мгновения просветления. Один из них застал ее как раз в момент приготовления к очередной прогулке ню по армейскому подиуму. Внезапно увидела Ирочка в зеркале голую пятидесятидвухлетнюю тетку с личиком стареющей обезьянки, свои пожелтевшие зубки, завядшие сисечки, слегка обвисшую попку, полуседой лобок, худые синеватые руки и смешные ножки в раздолбанных туфельках.

И, поняв, кто перед ней, завыла, зарыдала, закричала в голос, ударила кулаком по зеркалу и, подняв устрашающий осколок, как серпом, без малейшей жалости к себе перерезала вены на обеих руках. Она почти уже умерла, молясь про себя, чтобы никто ее не нашел раньше времени, когда вернулась с работы дочь. Вены ей зашили криво, но прочно, навек обезобразив руки жуткими шрамами, инициировав новую серию Ирочкиных рассказов о том, как над ней проводили опыты в секретных лабораториях КГБ. Но забыла Ирочка не все, и когда чувствовала приближение вселенской тоски, кидалась искать собутыльника, и, конечно же, как и каждый страждущий в ее отечестве, находила.

 

 

Очередное обострение началось у Ирочки, как всегда, внезапно. Сначала она стала очень веселой и активной, часами простаивала за своей дверью, поджидая проходящих мимо соседей, а услышав шаги, выскакивала на лестницу и приставала к норовящим поскорее пробежать мимо людям со своими обычными рассказами. Затем настроение ее внезапно сменилось, она хмуро бродила по квартире, по окрестностям своего дома, поминутно вздрагивая и оборачиваясь. Стало прохладно, и Ботанический сад, подарившей смелой Ирочке столько незабываемых приключений, опустел, стал неприкаянным и одиноким, как она сама. Бродяги тоже исчезли, может быть, подались на зимовку в теплые края, а может быть, залегли где-нибудь в неведомых Ирочке берлогах, попивая копеечный спирт и слушая шум почти непрерывного дождя. Ирочке дождь мешал, и приходилось большую часть времени сидеть дома в четырех опостылевших стенах.

Через несколько дней в Ирочкиной квартире раздался вкрадчивый и какой-то гнусный голос:

- Вот ты сидишь, а не знаешь, что твоему сыну грозит опасность. Его уже, наверное, сейчас истязают и убивают враги и завистники, а ты мать, и даже не вступишься.

- Кого, Павлушу?

- Нет, Петеньку.

- Откуда ты знаешь? Он же далеко, ты все нарочно врешь! - закричала Ирочка.

- Не хочешь, не верь, но ты очень пожалеешь, что не помогла своему ребенку.

Ирочка заткнула уши, чтобы не слышать явной провокации и подначки, но голос все твердил и твердил ей об опасности, вкрадчиво и омерзительно живописал подробности, уговаривал. И Ирочка не выдержала. Она пошла на кухню, нашла самый большой нож для мяса, и, как была, в дряхлом халатике и стареньких тапочках, вышла на лестницу.

Она даже не успела никого напугать, как оказалась за городом, в знакомой больнице. Что-то случилось на этот раз, лекарства оказались в наличии, а врачи не ленились. Ирочку стали лечить, безжалостно, больно и обременительно. Через пару недель она вышла из клиники угрюмой и почти нормальной тревожной теткой, ощущающей полную пустоту и никчемность своего существования. Бог снова за что-то наказал ее, на этот раз, тягостным просветлением рассудка. Ирочка чувствовала себя абсолютно не конгруэнтной жизни, не совместимой с ней никакой своей гранью, ни единой стороной, ни самым малым углом, ни крохотной точечкой. Она ощущала это с предельной очевидностью, с конечной ясностью. Жизнь просто выталкивала, не принимала, отторгала от своего великолепного тела жалкую Ирочкину плоть и несчастную больную душу.

 

Ирочка изменилась неузнаваемо. Исчезли ее обезьянья подвижность, непременное активное веселье, постоянная улыбка. Мрачная маленькая женщина дни и ночи напролет сосредоточенно думала о чем-то своем. Дома за ней следили, все угрожающие жизни предметы попрятали, денег не давали, и Ирочка напрягала свои некогда золотые мозги в поисках выхода. Выход был только один, и она решилась. Залезла под кровать, отодвинула кусочек плинтуса и достала из тайника самое-самое, любимое, родное и дорогое. А потом, дождавшись рассвета, выскользнула из квартиры, прокралась по туманному двору в соседний дом и позвонила в дверь. Протянула открывшему ей дверь лохматому парню тяжелую красноватую цепочку.

- И шприц дай.

А затем, спотыкаясь, пошла знакомой дорогой вниз, к любимому Ботаническому саду, теперь холодному и пустому, как ее бедная жизнь. Не стала заходить далеко, села на землю под раскидистым дубом и, экономя секунды своего грядущего счастливого существования, мгновенно сломала ампулу, набрала шприц. Она хорошо делала уколы. Когда-то давно колола обезболивающие долго умиравшему отцу, позднее сама, ужасно боясь больниц, лечила близнецов, в детстве раз в год непременно болевших бронхитом или пневмонией. Ирочка ловко перетянула руку шарфом, старательно поработала кулачком, и, не раздумывая, ловко ввела смертельное жало в тонюсенькую, как ниточка вену, почему-то подумав:

- Ну вот, столько лет вдевала нитку в иголку, а сегодня словно иголку вдеваю в нитку. Мир переворачивается.

Удовлетворено и спокойно понаблюдала, как, подобно медленной и ленивой гильотине, опускается жидкий столбик в шприце, и, выдавив все до последней капли, сняла жгут и легла на спину. Почувствовав, как сразу налились тяжестью все члены и, как жалюзи, поползли вниз веки, удовлетворенно констатировала хорошее качество снадобья.

 

Она шла по чудесному лугу, усеянному цветущими маками, васильками и ромашками. Мир вокруг был освещен полнолицым веселым солнцем. Мягко жужжали пчелы, стрекотали кузнечики, над цветами зависали прозрачные, как небо, стрекозы. Тут и там по лугу гуляли люди, все они приветливо улыбались Ирочке, некоторые показались ей знакомыми, и она кивала им, чувствуя себя своей на этом прекрасном пленэре.

Вдали, за лугом, начинался лес, очень приветливый, с яркой молодой листвою. На опушке леса стоял деревянный дом, и постепенно приближаясь к нему, Ирочка вдруг почувствовала невыразимое волнение и теснение в груди, сладкое предчувствие. Боже, ведь это ее родной дом, и около него ее сад со старыми яблонями и вишнями. А кто же это стоит на крыльце?

Ирочка прибавила шаг и вскоре рассмотрела далекую фигуру. Да это же ее отец! Он машет ей рукой, и, как всегда, слегка лукаво и радостно улыбается. А там, в окошке второго этажа, кажется мама. Конечно, это мама, вон она помахала ей рукой.

И Ирочка побежала быстрее, а потом еще быстрее, чувствуя, что она снова становится молоденькой и хорошенькой. Как славно, как чудесно, что она наконец-то сделала это! Она уже не бежала, а порхала, как бабочка, парила, как стрекоза, летела, как крохотная яркая синичка, приближаясь к единственному дому, в котором ее любили и ждали. Ждали всегда, ждали всякой, старой, больной, убогой. Слава богу, сейчас она вернется туда навсегда.

 

Ее нашли лежащей на яркой весенней траве прогуливающие школу дети, позвали взрослых, те вызвали скорую и милицию. Ирочку многие знали, и всех поразило ее изменившееся молодое и счастливое лицо, сияющее умиротворенностью и покоем. И лицо это затмевало, делало невидимыми плохонькую одежду: серое пальтишко, сползшие хлопчатобумажные чулки и стоптанные грязные туфли. Позже обнаружили, что в маленьком левом кулачке, лежащем на сердце, крепко-накрепко зажат старинный золотой медальон. В нем хранилась крохотная фотография: смеющееся лицо юной красавицы, а по бокам - лица женщины и мужчины, объединенных счастьем, любовью и покоем.