СИНИЧИЙ ХВОСТ

1.ГРАНИЦА

Если набраться терпения и смелости, забыть на неделю про домашний уют, и пройти по железной дороге до самого её конца, последний метр путешествия упрётся в перрон станции Синичий Хвост. Путешествие закончится там, где стоит старенький бронзоволобый паровоз.

Синичий Хвост вырос на железнодорожном пути как бородавка, – вчера не было, сегодня есть, - и столь же скоро раздобрел, отрастив проспекты и ухоженные улочки, колокольню, школу и телеграф; несколько лет назад на станцию закатил шапито, да так здесь и остался. Здешние дома кажутся сахарными, так старательно их белили; в окнах цветет герань, греются кошки.

На окраине городка, - там, где сочный подлесок наползает на ограду садов с тем словно, чтобы пустить корни в сухое дерево калиток и оживить его, - звенят пилы, вьется стружка, опилки лежат золотистыми сугробами. Здесь работает мануфактура. Работает она не один год, и с небывалым успехом, - иного захочешь не скажешь, глядя на господина Буффона, хозяина производства. В прошлом простой лесоруб, он сохранил от прошлого лишь профиль – полумесяц, вырезанный из древесной коры, да усы, облепившие словно мох обе щеки. В прошлом остались берет, рукавицы и сапоги. Ныне он носит высокую шляпу, безрассудно рискующую вместе с подколотым к ней букетиком фиалок на буруне серебристого чуба. Мог ли он десять лет назад представить себе, что на его запястьях появятся запонки, а в запонках аметисты? Мог ли он мечтать о жилете, расшитом крошечными золотыми лилиями, и цепочке, свисающей, словно полумесяц, меж жилетных карманов?

Сейчас он таков: топор в позолоте.

- Грязное золото, - ворчит Бурдуазо, фокусник городского шапито.

- Вернитесь к своим чудесам, уважаемый, - равнодушно, не оборачиваясь, отвечает господин Буффон, и Бурдуазо уходит.

…Однажды из леса приволокли странную находку. Столб не столб, колода не колода – почерневший от времени идол с письменами ещё более древними, чем он сам, и двумя лицами. Одно было человеческим, - суровым лицом, собранным в крупные складки вокруг стиснутых губ. «Легионер», - шепнул кто-то из собравшихся поглазеть на находку. И правда, над лицом было выточено полушарие римской каски, фигурные пластины прикрывали щёки. Чтобы рассмотреть второе лицо, идола перевернули. Оспа не вызвала бы того отвращения, которое вселяло второе лицо. В его поразительно правильном, эфиопском овале был вырублен огромный рот, из которого, словно раздвоенный язык, свисали ноги. Глаз и носа не было на этом лице.

Буффон приказал отправить находку в печь, но скоро понял, что сжечь уродца можно только заодно с Бурдуазо, - так крепко он обнял идола.

- Верните его на место, - умолял фокусник, - это не просто истукан… Откройте глаза! Это же пограничный столб!

Буффон покрутил пальцем у виска, но приказ отменил и вернулся к своим делам.

- Одному Богу ведомо, стёрта ли граница, на которой стоял этот столб, - объяснил Бурдуазо тем, кто не последовал примеру хозяина, и остался. - Верните его на место, глупцы, и не стойте на меже, пока не сосчитаете соседей!

Идола оставили в цирке. Прибыли он не приносил. Если забыть про червя, переползшего из трухлявой колоды в марионетку Бурдуазо, деревянный истукан никого не тревожил.

 

Странный человек, этот фокусник. Как соль въедается в бушлат моряка, так и чудеса, сотворенные Бурдуазо на арене цирка, проникли в его обличье и образ жизни. Если он не в цирке, то спит, если не спит, то учит куклу, с которой выступает на арене, речам и манерам, или выкуривает червячка, донимающего деревянного питомца (подносит пипетку то к миске с уксусом, то к крошечной норе, выточенной червем над переносицей марионетки), а если не занят и этим, - стоит на окраине леса и с тревогой следит за вращением магнитной рамки.

- Не к добру это, - шепчет Бурдуазо, взирая на беспокойные рывки своего спиритуального компаса, - Не к добру. Незачем нашему нуворишу лес рубить и чащу тревожить…

- У корней притаилась беда, - говорит кукла Бурдуазо, выглядывающая, словно кот, из-за пазухи хозяина.

- Но Буффону плевать на это с денежной горы, - отвечает ей Бурдуазо.

Ветер натягивает на городок грозовую тучу; волосы Бурдуазо, казавшиеся доселе молочными подтеками, всплывают перед профилем, хрупким и острым, как осколок глазури.

- Кому нужна будет эта денежная гора, когда все мы сгинем? – вопрошает Бурдуазо перед тем, как отойти ко сну.

 

Но пессимизм Бурдуазо не идёт, похоже, дальше самого Бурдуазо.

- Только знание и прогресс движут нами на пути от того дерева, с которого слезли наши предки, - говорит своим ученикам госпожа Лескюр. Последние слова обрывает визг лесопилки; госпожа Лескюр подбегает к окну, чтобы закрыть его.

Госпожа Лескюр работает в школе. Не все, но многие полагают, что даже необычная в глуши учёность не оправдывает присущей ей смелости манер. И правда, госпожа Лескюр заходит непривычно далёко, надевая словно мужчина очки с дужками, или цитируя Вольтера в присутствии людей уважаемых, - персон, чьё верховенство во всём, даже в книжном знании никогда не ставилось под сомнение. Но Бог с ними, с очками и с Вольтером! Бывало, Лескюр закурит трубку или вообще возьмет через край - сядет на велосипед и поедет по городу, успевая и руль повернуть, и в зеркальце посмотреть.

Смелость госпожи Лескюр вообще претила нраву попов, но в жизни и карьере одного из них - Синостриса - она выпала едкой солью. Если забыть про Лескюр, Синостриса раздражал Бурдуазо, если вычеркнуть Бурдуазо, то мишень гнева переползала на Буффона. Эта троица упорно подкапывала алтарь: Лескюр верой в знание, Бурдуазо верой в спиритизм, Буффон - скупостью.

Охрипнув от анафем всем троим, Синострис тянется к банке с пиявками. Если обескровить гнев не удаётся, Синострис пытается его оглушить, - взбегает на звонницу, и изводит округу колокольным боем.

Вот и сейчас, - скоро полдень, - Синострис глохнет под колоколом, заставляя его беспрестанно зевать то вправо, то влево.

- Громче, громче, - взывает Синострис к колоколу. – Пусть слышат, пусть знают, что церковь ещё жива!

…Хоть и далёк покой от сердца звонаря, но вскоре колокол вздыхает и качается уже без подначек. Веревка со свистом вылетает из ладоней Синостриса, в то время как сам Синострис склоняется к перилам и щурится вдаль, на складки и желваки лесного покрова, густого, словно мех шарпея…

- Вот оно, - шепчет Синострис, ловя нательный крест ладонью правой руки, и вытягивая перст левой.

…Невероятно, но горизонт слоился! Гибкая складка отлипла от линии, соединяющей небо и землю, и поползла к городку. Издали она казалась мягкой, как складка на шее щенка, и лишь деревья, падавшие на её пути, выдавали бушующий вдали ураганный напор. Птицы брызнули и закружились, как чаинки.

Если дурная весть и правда быстрее беды, то она уже в городе, в резком ветре, в пылевых вихрях. Дурная весть скачет по зонтикам горожан, срывает шляпы, заставляет беспокойно озираться. Голуби и воробьи рванули ввысь, да так, словно их разом выстрелили из хлопушки. Люди с тревогой смотрят в сторону леса, - он застонал.

…Низкий гул толкнул звонаря как ватная палица; Синострис ахнул и вернулся к колоколу, чтобы ударить в набат: Пожар! Беда!

…Он и не догадывался, что сейчас его колокол дороже всех сокровищ мира…

На одну из просек, вырубленных неподалёку от колокольни, выбежал лось. За ним появились медведи и ныряющие по воздуху белки, потом барсуки и лисы, потом олень, роняющий из полуоткрытой пасти клочья пены… Звери хлынули из леса блеющим, воющим, пищащим потоком, и закружили по улицам Синичьего Хвоста. Началась паника, где-то бухнул мушкет, где-то рассыпалось лопнувшее стекло, где-то ржали, вскочив на дыбы, испуганные лошади, визжали сквозь оскалы цепные собаки.

Звери вылезали из подлеска, рвались на просеки, ломали палисадники, пробивая дорогу к спасению от чудовищного поршня, давившего из чащи. Если бы Ноев ковчег терпел крушение, не было бы и половины того, что творилось в приходе Синостриса.

Синострис снова взглянул вниз: деревья падали совсем близко. То, что издали казалось волной, не было ни волной, ни оползнем, - на город наступал фронт гудящего роения, нечто упорное, тысячеглавое, живое… Что это?…Муравьи? Термиты? Чем бы оно ни было, оно обильно и голодно. Оно сползло с горизонта, и вот-вот затопит городские улицы. Оно, а не лес стонет протяжно и недобро, как кандальник, мечтающий свести счеты со своими тюремщиками.

Синострис поднял плечи и зажмурился, когда в звонницу, словно брошенная из катапульты подушка, влетел филин. Колокол вырвался из рук священника и онемел…

Люди умнее зверей, но звери быстрее, - дровосеки господина Буффона бегут из лесу за хвостом последнего барсука, хотя напуганы не меньше его.

Последний дровосек не был бы последним, если бы не преклонный возраст и хромота. Бедняга описывает больной ногой гребущие дуги, взмахивает руками так, словно хочет подтянуть к себе убежище, до которого ему очевидно не добежать. Он ближе всех к опасности и знает о ней больше всех.

- Легион! - Кричит хромец, – Легион!!

 

Гул мгновенно стих. Кустарник качнулся, словно шторы, за которыми вздохнул мамонт. Ни звука, - только подошвы убегающих людей звонко шлёпают по мостовой.

…Казалось, катастрофа высохла от бешенства - стёрлась о камни, по которым сама же и волокла свои звериные рёбра. Над подлеском кружил тополиный пух. Лёгкий ветерок выдувал в небо невесомые пушинки; пух был обилен и бел, как снегопад. Солнечный свет ниспадал золотистыми лентами, в которых, словно блестки, мерцала мошкара. Он успокаивал: опасность миновала.

 

Тишина! Хотелось верить, что прошла репетиция беды, а сама беда как была, так и осталась в неопределенном «Где-то там»…

- Не верьте! Спасайтесь! – прокричал хромой дровосек.

Тополиный пух нырял за рывками его больной ноги. Пух сгущался над ним, как молочная пена, пожелтевшая там, где её подсвечивало солнце.

- Бегите в церковь! – призвал Синострис.

Дровосек обернулся и вздрогнул, как от столбнячного удара.

- Боже, - всхлипнул священник, закрывая глаза.

Дровосек опустился на колени, и поник над пуховым сугробом, - кровь, хлынувшая изо рта, повисла атласным флажком.

Перед тем, как упасть и уткнуться в землю, он получил вторую стрелу, - она пробила затылок недалеко от первой, и выставила острие в кольцо хрипящего рта.

Кровь и белый пух, - как на лебединой бойне.

Если не знать про трещотки, которыми бодрятся перед войной гуроны, то можно было услышать в лесу не их, а суставный хруст. Кустарник был смят быстрее, чем Синострис присел на корточки для того, что ползком спуститься со своей колокольни. Спустившись, он уверовал в дьяволово воинство. Те, что вышли из леса и устремились в город, подчинялись воинским артикулам, писанным в аду.

…Земля дрожала как барабанная перепонка; казалось, она вот-вот вытряхнет фундаменты домов, расшатает их как зубные пломбы и выплюнет. Шатер цирка вспух и закачался, словно монгольфьер – красные полосы на белом шатре, красное на белом, это цвета будущего дня.

Под куполом остались фокусник и его кукла.

Он, поникший, и его воспитанник были как отец и заболевший ребёнок, - необычно тихие на фоне паники, которая то и дело роняла на полотно шатра быстрые тени. Вот пробежал человек, а вот проскакала лошадь; вот кто-то тащит пузатые чемоданы, кто-то тянет за руку ребёнка. Сквозь ткань шатра кружение пуха кажется танцем бабочек…

В обход всех этих сцен, внимание фокусника остановилось на кукле, - она едва цепляется за подол своей бутафорской жизни.

- Тише, тише, - успокаивал куклу Бурдуазо.

Руки хозяина не могли унять судорог, ломавших механическое тельце. Кукла лежала на кушетке, хрипела и корчилась, стучала деревянными пятками. Опасаясь за кукольную голову, Бурдуазо прижал ей к подушке.

За спиной фокусника, словно на ярком киноэкране появилась тень, - какой-то человек остановился, чтобы отдышаться. Миг, и его голова выплеснулась, как чернильница, прямо на шатер. Визг! Брызги, брызги…

Кукла выгнулась дугой и закатила глаза. Из оспины над деревянной переносицей поползли перекрученные, словно шелковые платки, крылья мотылька. Вздрагивая от родовых мук, они расправились в мантию Мёртвой Головы.

- Улетай, - прогоняя бабочку, произнёс фокусник. – Они уже пришли. Ангел ты или демон, улетай. Всё кончено.

 

…Всё кончено.

Лошадь кувыркается в пыли, - её хребет вырван из кровавой канавы в спине.

Всё кончено!

Паровоз переворачивается, рассыпая алые угли, за ним, словно кубики, опрокидываются вагоны. Возле каждого окна – багаж, вывалившийся наружу, словно язык, и на нём кричащие люди.

Кончено!

Жандармы выстраиваются в шеренгу, пристегивают штыки, поднимают мушкеты и вглядываются в ватную занавесь тополиного пуха, затопившего улицу. Из этой бездонной перины рвётся нечто многоногое, многотонное, давящее. Штыки дрожат чаще, чем влажные блики глаз. Крыша ближайшего дома оседает, как если бы стояла на суфле, и исчезает в пыли. Чуть поодаль гнётся фонарный столб. Дорожные камушки подскакивают, как на барабане.

«Целься!» – кричит капитан, и жмурится от тёмных брызг, - его щека срублена, словно кора, с челюстных костей. Барахтаясь, отлетает срезанный эполет. Прежде чем упасть, капитан разваливается на куски, как говяжья туша с рассеченными жилами…

Воздух остр от лезвий, неосязаемо-быстрых, как сам воздух, звонких как стекло. Ударив, словно картечь, в шеренгу жандармов, они вышибают из неё кровавую гриву.

Всё кончено…

Признать это, всё равно что сохранить городку его лубочное «вчера». То есть оказать неоценимую услугу – избавить от того «сегодня», которое есть у Лалуа…

 

2.ЛАЛУА

«Сегодня» умещается в пятне лунного отсвета, серебрящего мех земли. Пятно округло, как прожекторный блик, и столь же ярко. Оно словно уползло с циркового манежа. Радиус сценического действия сжат до пяти ярко освещенных шагов, - для акробата в самый раз.

Лалуа падает с неба, словно акробат.

Вначале появляется его тень, - бурое пятно, которое растет как след от огня, обжигающего бумагу; затем шлепают ладони и плюсны стоп, - Лалуа падает на них.

Если и можно в чём-то сравнить человека с блохой, то Лалуа вернулся из прыжка, заслужившего это сравнение.

Сравнявшись с блохой в прыжке, Лалуа с трудом дотягивает до человеческого облика.

Его голова как яйцо, спрятанное под крыло грача, - столь бела его кожа, и густа сброшенная на лицо грива. Левая щека прикрыта чёлкой, правая утыкана булавками так густо, как растут кошачьи усы. У Лалуа лицо фарфоровой куклы. Лицо парикмахера, который по странной прихоти взялся за напильник и заточил себе зубы.

Лалуа наг и гибок, как Адам марионеток. Он кажется панцирным, эмалированным, и в то же время полым изнутри. Возможно, впрочем, что он затоплен внутренностями из карамели. Они непременно жидкие, поскольку лишь таковыми они могли втечь в фарфоровые полости сквозь ноздри и рот.

Столь фантастичное существо и снаряжено необычно: перчатки целы лишь там, где они прикрывают подушечки пальцев, - остальная их часть в ячеистых дырах, как на рваных чулках. Туфли не лучше: кусочки подошв прикрывают плюсны, а всё остальное, словно по капризу зловещей моды искромсано на тонкие ремешки. Очевидно, островки кожи, оставшиеся от перчаток и обуви, только для того и нужны, чтобы смягчать прыжки без вреда для той кожи, которая дана от рождения.

В отличие от перчаток, чехол для теннисной ракетки выглядит безукоризненно. Чехол висит за плечами Лалуа как щит зулуса. Молния, опоясывающая его контур, многозубо скалится в темноту, – стережёт свои секреты.

Как ни ярки подробности, из которых собран облик Лалуа, все они кажутся второстепенными в сравнении с тем, что творится на его руках. Сквозь дыры в перчатках видна алая пропись, походящая на дамасский узор. Кисти рук исписаны так густо, как пишут конспиративную почту. Писано алой тушью: строка наползает на строку.

На правой руке написано: «Иди к шатру».

Шатёр вздыхает от сквозняков где-то неподалеку.

Лалуа прикладывает ладонь к правому уху и прислушивается… - Звуки как по взмаху дирижёрской палочки усиливаются:

Вот хлопает, вспухая и опадая, купол шатра.

Вот звенит на ветру леска, поддерживающая купол.

«Ух, Ух», - шатер вздыхает, как кузнечные меха.

 

Лалуа настороженно замирает, когда на фоне знакомых звуков слышится утробное икание, - одышка полуторатонного моржа, - и гул брюха, рухнувшего наземь с высоты ласт. Впрочем, это мог быть и не морж, а гусеница, связанная из боксерских груш. Из огромных груш, набитых живым фаршем.

«Не щади тех, кто встанет на твоем пути», - требует надпись на левой руке Лалуа.

Хриплое ворчание, прозвучавшее со стороны шатра, возвращает шанс пощады вместе с вызовом на бой.

Принято: Лалуа целится на звук…

Затем сжимается, как пружина… и выпрыгивает из освещенной сцены.

 

Там, где он только что сидел, кружатся пушинки.

 

3.ПЛАМЯ И ЯТАГАН

Пятно лунного света плавно, как за фонарём скользит к шатру.

Это скольжение ледяной инфузории. В ползущей лужице мерцают, словно заиндевевшие, крошки битого кирпича, ворс тополиного пуха, кольцо на пальце с почерневшим ногтем, морщины голой земли. Круглый блик вползает на осколок стены, и выскальзывает из оконного проема, - ложится в руины. Руины подобны разбитому вдребезги вафельному торту. Блик, словно масляная капля, стекает по ним к цирковому шатру.

Шатер не стоит, - дергается как мешок на бегущих ногах. Сорвана арка из жёлтой фольги, манежные опилки рассыпаны, словно венчик поцелуя бомбы. Понятно, впрочем, что не тротил здесь бесчинствовал: клетки, в которых содержались цирковые животные, не просто разорваны, - завиты джоулями мышц.

Лунный блик забирается в бороду околевшего орангутанга, подсвечивает сиреневый зев, и уползает к шатру.

У входа в шатер луч замирает.

 

Как только эллипс света останавливается, Лалуа падает на него. На сей раз в руке парикмахера тлеет кедровая шишка. Её огонь, - густой и тягучий как лазурный кисель – нетерпеливо вползает на шатер и принимается за дело, ради которого огни, подобные ему, рождаются в душах поджигателей.

«Сожги шатёр!», - призывает надпись на пальцах Лалуа, в то время как сами пальцы спускают лямки чехла, ждавшего своего часа за плечами, и тянут язычок молнии по её латунной улыбке.

«Вооружись стеклом», - наставляет следующая надпись.

Лалуа поступает так, как приказано: поднимает из чехла осколок стекла, заточенный под ятаган, и по-волчьи облизывает клинок. Прижатые к стеклу, его губы похожи на животы кобр. Пожар в террариуме.

Шатер обрастает хрустящей шелухой пламени; под куполом ярким, как зажженная лампа, тикает спокойствие взрывчатки.

Времени у парикмахера в обрез: с концом бикфордова спокойствия появятся клиенты.

«Ни пощады, ни снисхождения», - инструктирует на этот случай правая рука Лалуа.

 

4.ОГР

Кружок лунного света снова пуст, - комки пуха в хлорированной скважине. За секунду до этого Лалуа щёлкнул ввысь как сверчок.

В пыли остались следы его ног – две пятипалые ямки.

Недалеко от этой крошечной арены рушится цирковой шатёр; рвётся горящая ткань, лопаются раскалённые головни. Волнистая седина пламени тянется по ветру, стынет, словно сгущёнка, в трещинах стен.

Течения дыма оборачиваются, словно белые змеи вокруг деревянного идола, с головы которого два лица – человеческое и нечеловеческое – взирают на угли как на предмет непримиримой розни. Идол Бурдуазо стоит, невредимый, во вьюге искр. Купол шатра, скрывавший его до этого времени, растаял в огне.

Как боль, какой бы сильной она ни была, рано или поздно уступает горячечному забытью, так и пожар, учиненный Лалуа, должен смениться покоем пепла. Но нет, - щебень, рассыпанный возле крошечной арены Лалуа, подскакивает от гулкого удара оземь. Можно вообразить себе обрушение стены где-то далеко, в темноте, но удары повторяются, - следуют один за другим к ободу лунного блика.

В паузах, разделяющих удары, хлопают ломти сырого мяса. Дряблые складки толщиной с матрац. Бульканье грелок. Чуть позже к ним подмешивается раздражённое гудение пчел.

Пушинки вылетают в струе хриплого выдоха.

Густая тень вливается в следы Лалуа.

Чем бы ни было То, что нависло над следами Лалуа, оно отяжелено мощью и целлюлитной иноходью моржа.

В следующий миг оно выбрасывает свое гулкое брюхо на освещенный манеж.

Вопреки догадкам, оно опирается не на ласты, а на руки. Мышцы бледны, как крабовое мясо, разрыхленное тлением и червями.

Меж рук волочится оплывший складками зоб. Он-то и уподобляет моржу, - то нависает, то падает наземь, выбивая низкий гул; непомерной тяжестью ставит хозяина на четвереньки, приучает его к скачкам и перетеканиям морского льва.

Зоб начинается с тонкой кожаной складки у заднего прохода, распускает морщины там, где положено быть паху, тяжелеет на месте подвздошья, и, наконец, разрастается просторной мошоночной мякотью на грудине. Поднимаясь по горлу, он сужается в тугие складки, которые врастают в голову чудовища подобно петушиной бороде.

Как ни сильно искушение угадать, какой же вид приютил это просторное брюхо, нет и шанса разглядеть морду над ним, - она спрятана под маску из роящихся пчёл. Маска подобна кипящей фасолевой каше.

Коснись её, и она ошпарит тысячами доз пчелиного яда.

Лалуа не просто касается, - он падает и вонзается в маску, как якорь в чёрный ил. Воздух, и без того тёмный в ночной час, становится мутен, словно перед пыльной бурей. Гуще смерча мельтешение пчёл, встревоженных Лалуа.

Пчелы взлетают с головы Огра, - Его маска тает, как облако. Под ней нет ни глаз, ни ноздрей, ни шерсти, ни чешуи. Нет ни ушей, ни бивней. Место, природой отведенное для лица, завалено губками дёсен. Это распухшие дёсны акулы. Так вышло, что Лалуа запрыгнул прямо на них. Дёсны промялись под его пятками, как подушки кожаного дивана, а потом медленно разъехались в стороны, отворив скважину глотки.

Огр хлопнул пастью, ловя Лалуа, но тот соскользнул вниз и со сноровкой опытного верхолаза воткнул ятаган под нижнюю челюсть, - повис на клинке, как на ледорубе. Огр поднялся на дыбы и выдохнул красный туман. Гулкий вой облетел руины.

Огр поймал Лалуа за ноги и дёрнул их, желая вырвать с корнем и ноги, и боль в раненом горле. Этим он приблизил свой конец: протянул лезвие вместе со вцепившимся в него Лалуа по горлу и брюху. Вот так – рывком – расстегивают железную молнию на куртке.

Чудовищный зоб раскрывается как кошелек. Вместе с останками кирасира, восседающего на скелете лошади, из него валится перегной черной души.

«Ни пощады, ни снисхождения», - шепчет Лалуа, пригибаясь под шалью из озлобленных пчёл. Пчелиный яд парализовал его. Каждая нога – царапающий землю якорь. Он пытается отползти в сторону, подтягиваясь на осколке клинка. Пчелы облепили обе руки, как крупнозернистая черная кожа. Ни пощады, ни снисхождения! Надпись, которую прочитал Лалуа, курится, испаряясь, над его уже неподвижной кистью.

 

5.ПОЕЗД

«Ни пощады, ни снисхождения», - успевает-таки проговорить язык, хотя ум и пытается осадить его.

И правда, сцена для девиза мести неподобающая: вокруг не полночь – полдень, вместо ночного неба ореховая коробка купе; кожаные диваны, развернутые газеты, скрывающие пассажиров, сидящих напротив. За окном ржаные поля и ветер в них, под ногами стучат колёса. Скорость.

Лалуа очнулся в поезде.

Парикмахер осмотрел руки - ни одной надписи. Руки как руки. Лалуа повернул голову вправо, затем влево. Кадык дважды подскочил на галстучном узле, завязанном поверх ворота сорочки. На груди Лалуа нащупал ряды жилетных пуговиц, на ключицах – лацканы пиджака. К левому были подколоты крошечные, не больше ногтя золотые ножницы.

Нет кукольной бригантины из папье-маше, нет ятагана, нет пылающих шишек.

- Сон, - облегчённо вздохнул Лалуа, вычёркивая образ горящего шатра из числа воспоминаний, связанных с реальной жизнью.

Газета, развернутая перед его носом, качнулась, - над ней блеснули очки госпожи Лескюр.

- Что приснилось на этот раз? – дружелюбно поинтересовалась она. – Огры?

- Огры, - ответил парикмахер, смущаясь оттого, что успел прославиться по меньшей мере дважды, причем «этот раз», наверняка не единственный для Лескюр, единственный для его, Лалуа памяти.

«Неужели говорю во сне?» – забеспокоился он.

Лескюр отложила газету в сторону. Видно было, как интересен ей Лалуа.

- Вы до шатра-то дошли? – шёпотом спросила она.

- Во сне? – спросил Лалуа и, получив утвердительный кивок, включился в затею (а почему бы и не потолковать в дороге о сновидениях?): - Мадам, я не только дошёл до шатра, но и поджег его. Спалил дотла. Была бы моя полная победа, но из пепелища вылез огр. Я прикончил чудовище саблей из стекла, но меня настигла его маска из роящихся пчёл…

- Фу! – фыркнула Лескюр, и тут же посочувствовала: - Не отчаивайтесь, с ограми всем нелегко.

Шуршавший рядом с ней газетный разворот смялся. За ним блеснула галстучная булавка с зернышком бриллианта.

- Господин Буффон! – обрадовался Лалуа. – Как поживаете?

- Привет, цирюльник, - пробасил Буффон, и тут же перешёл к делу: - Забудь про огров. Настоящее дело это орки, так и запиши. Свирепые уроды с душами росомах. Морды как у бойцовых собак, складка на складке, трико из содранной кожи и скальпы на срамных местах. С виду увальни, но в деле ловкие как гуроны. Если встретишь, берегись их бумерангов, они из стекла. Гильотинирующий ветер. Такую штуку в полете не заметишь, она ведь прозрачная. Вжик, и нету пальцев, а то и головы. Мне вот руку отхватили по самый локоть…

Буффон поднял левую, внешне вполне здоровую руку и провел пальцем по локтю:

- Вот здесь резануло. Отвалилась моя рука как кукольная. И в обрубке стекло блестит…

- Вас тоже мучают кошмары, - сочувственно сказал Лалуа.

Буффон помрачнел.

- Ты часто ездишь на поезде?

- Каждую неделю, - ответил Лалуа. – Синичий Хвост милая нора, которую любишь тем больше, чем дальше ты от неё…

- Я имею в виду ЭТОТ поезд!

- Какой-то особый рейс? – попытался угадать Лалуа.

Госпожа Лескюр сняла очки и взглянула на парикмахера так, как смотрят на больных врачи, скрывающие диагноз.

- Особый рейс, - согласился Буффон. – Загробный. Мы на том свете, цирюльник.

 

6.ВОЗВРАЩЕНИЕ

Пассажиры молчали, это было электризованное вопросами безмолвие. За окном стемнело. По линии горизонта проползла пылающая мельница.

Лалуа бросил взгляд на газету, отложенную Лескюр. «ЕВРОПЫ БОЛЬШЕ НЕТ» – гласил заголовок. Текст был бледен, неразборчив. Парикмахер смог прочесть лишь несколько фраз: «танки, орды бешеных», «Ватикан в руинах, выпущен газ» и «эскадрон вырезан».

- Я умер? – неожиданно спросил Лалуа, надеясь по первому мгновению реакции понять, не разыгрывают ли его.

- Не знаю, - пожала плечами Лескюр. – А веры мне недостаточно. Я была ранена вот сюда, - она провела пальцем под левой грудью. – Стеклянный серп. Выжить после такого я уже не могла…

- Не тревожь барышню, давай я тебе всё растолкую, - предложил Буффон. – Ты не умер. Не умирает тот, кто итак мёртв. Думаю, ты погиб во время набега на Синичий Хвост. А сейчас возвращаешься, чтобы драться на Границе. Тебя как меня и как Лескюр в гроб не загонишь… Мы всегда возвращаемся ЭТИМ рейсом, чтобы устроить врагам Рагнарёк.

- Куда возвращаемся?! – в памяти Лалуа снова вспыхнул шатёр.

- Спроси у него, - сказал Буффон, кивая в сторону проводника, появившегося у входа в купе.

Лалуа обернулся…

- Господин Бурдуазо! И Вы здесь!

- Приветствую, - ответил фокусник, усаживаясь рядом с Лалуа. – Что Вы хотите услышать? Ладно, можете не отвечать, расскажу всё, что знаю… - Бурдуазо отвел волосы от лица, собрался с мыслями и сказал: - Вы храбро сражались там, у шатра. Жаль, что Ваша операция оборвалась так внезапно и так печально. А ведь до полной победы было рукой подать… В общем, положение дел следующее: Комендант Границы приказывает завершить начатое дело, и возвращает Вас на службу.

- Снова рубиться будем, - ободряюще сказал дровосек.

- Нужно вернуть Границу на место, - продолжал Бурдуазо. – Некогда мы сами стерли её. Наши лесорубы, - фокусник указал на Буффона, - выкопали в лесу пограничный столб, который долгие годы обозначал черту, разделявшую людей и Тех, кто впоследствии напал на нас. Сейчас граница разрушена. Нам необходимо восстановить её, чтобы захлопнуть дверь перед новыми полчищами чудовищ. Вы, дорогой Лалуа, сделали большую часть дела. Вы нашли тот самый пограничный столб. Ещё при жизни я спрятал этот артефакт в цирке… Сейчас он торчит на месте учинённого Вами пожара. Шатер сгорел, столб уцелел. Земное пламя его не берёт. Комендант приказывает вернуть пограничный столб туда, где его нашли лесорубы господина Буффона…

Бурдуазо вытащил из-за пазухи свою деревянную куклу. Марионетка казалась невесомой и хрупкой, как высохший улей. Бутафорская жизнь давно покинула её. Фокусник поднёс куклу к Лалуа и указал на крошечное отверстие, пробуравленное в деревянной голове толи червем, толи жуком.

- Комендант ютился здесь, в этой крошечной берлоге. Отсюда он вещал устами послушной куклы, которую справедливо было бы считать Его, а не моей марионеткой. Комендант переполз в куклу из Пограничного столба, в котором прожил не одну эпоху. Сейчас он вовсе без жилища… Любое тесно для него. Он так силен, что может угнать из Чистилища поезд и отбуксировать его в мир живых. Собственно этим он сейчас и занят. Это он, порхая перед паровозом, тянет наш состав. Мрачная бабочка, Мёртвая Голова. Посредник живых и мёртвых. По ЕГО воле МЫ ВОЗВРАЩАЕМСЯ, дорогой Лалуа.

За дверьми купе плеснул чёрный атлас, стекавший подобно чернилам с узких плеч Синостриса.

- Анонс грядущих страданий, грешники! – прокричал дьякон, забрасывая в купе ворох листовок.

Лалуа подобрал одну листовку, Буффон вторую, Лескюр третью. «НАЙДИ СТОЛБ!» – значилось в листовке Лалуа, - «ВЕРНИ ЕГО НА ГРАНИЦУ!». Лалуа узнал почерк. Понял он и то, что текст листовки перекочует на его руки для того, чтобы по-хозяйски заполнить его марионеточное «Сегодня» распорядком дня.

- Прикрывай меня, парикмахер, - сказал Буффон. – Но не стой за правым плечом, а то под топор угодишь.

- Что бы ни случилось, нам необходимо оставаться людьми, - добавила госпожа Лескюр. – Кем бы мы ни стали там, под ночным небом, не забывайте эту поездку, дорогой Лалуа. И себя самого.

Лалуа улыбнулся и кивнул обоим.

За окном показались руины Синичьего Хвоста.

 

Сергей Нилмерг (Гремлин),

Ноябрь 2008 г.