Лето в тот год в Зауралье выдалось на редкость неустойчивое - то лили проливные, похожие на тропические ливни, дожди, от которых многочисленные речушки мгновенно взбухали, выходили из берегов и разливались по низинам болотистыми озёрами, то несчадно начинало греть безжалостное солнце, высушивая выплеснутую с небес влагу, на бесконечном голубом пространстве небо свода невозможно было отыскать ни одного, даже малюсенького, заблудшего облачка, а потом вдруг начинали грохотать невесть откуда взявшиеся зловещие грозы, сопровождаемые сильнейшими, шквальными ветрами, вырывающими с корнями многолетние кедры, сосны и ели, которые, жалобно потрескивая ломающимися ветвями и сучьями, медленно, словно нехотя, падали на землю и в воду, перегораживая русла рек, создавая в них не проходимые завалы и заломы.

Именно в это непонятное лето забросила меня судьба на таёжную речку Ем-Юган, впадающую в Малую Сосьву.

Ошиблись мы в вычислении протяженности маршрута: не хватало ещё опыта, да и карта была только двадцатикилометровка. В результате всего этого мы вынуждены были прекратить сплав где-то на трети намеченного к прохождению пути.

Местом нашей остановки оказался Хангокурт – заброшенный людьми довольно крупный посёлок, где остались жить лишь двое братьев хантов.

От Хангокурта до ближайшего населённого пункта через тайгу и болота было километров семьдесят, поэтому преодолеть это расстояние с нашим грузом было невозможно. Поэтому единственным путём обратно к началу нашего маршрута была река. У хантов была моторная лодка, на которой они ездили за продуктами и рыбачили. Уговорить хозяев вывезти нас обратно железной дороге оказалось совсем не просто, но один из них в конце концов, выпив стакан спирта, согласился, заявив, что сначала но все-таки смотается на недельку на одно из дальних озер, где сейчас можно поймать особенно вкусных и жирных карасей.

Время тянулось медленно.

На четвёртые или пятые сутки нашего пребывания в Хангокурте, где-то около пяти часов вечера мы внезапно обнаружили присутствие на берегу Сосьвы двух посторонних, незнакомых людей.

Появление людей в такой глухомани было настолько неожиданным и тем более любопытным, что мы, побросав все свои занятия, поспешили на берег, чтобы поближе разглядеть пришельцев и, если удастся, то поговорить с ними "за жизнь".

Один из незнакомцев был высокий, худощавый мужчина средних лет, с узким лицом, загоревшим до черноты, и чёрными прямыми волосами, спадавшими ему почти до плеч.

Лицо его украшал прямой, лишь с небольшой горбинкой, нос и живые хитроватые глаза, какого-то необычного коричневатого цвета.

Точный возраст его определить было невозможно. Одет он был в поношенный тёмный пиджак, который висел на нем, как на вешалке, и такие же неопределённого цвета брюки, заправленные в новые резиновые сапоги. На голове чёрного, каким - то чудом, удерживалась маленькая кепочка с пупочкой.

Второй, молодой парень, тоже высокий, стройный блондин с великолепной кудрявой бородой золотистого цвета. На лице его словно две круглые монеты выделялись большущие голубые глаза, немного печальные и задумчивые.

Парень был просто красив.

Во всей его плотно сбитой фигуре чувствовалась большая физическая сила. Одежда блондина мало чем отличалась от одежды напарника. Только из открытого ворота рубашки на грудь свешивалась тонкая цепочка с небольшим крестиком.

Незнакомцы свободно развалились на зелёной прибрежной травке почти у самой воды, положив себе под головы туго набитые "сидора": походные котомки, по-солдатски перетянутые лямками. Рядом с чёрным мужчиной на земле лежало видавшее виды, поржавев шее ружьё типа "бердан".

Подойдя к незнакомцам, мы вежливо поздоровались и в нерешительном ожидании останови¬лись около потухающего костерка.

Блондин не обращал на нас никакого внимания: будто бы мы и не существо¬вали вовсе.

Чёрный мужик вдруг быстро привстал, приподнял свою малюсенькую кепочку и, хитро прищурившись, затараторил довольно приятным грудным голосом.- Очень рад ! Весьма! Во всех отношениях! Сверх меры приятно во всех смыслах ! Иван - божий сын, вставай, ставь самовар, гости пожаловали...

Мы ошарашено молчали, переминаясь с ноги на ногу.

Он, видя наше замешательство, совсем развеселился и попытался растолкать неподвижного, не реагирующего ни на какие внешние раздражители соседа.

Потом глянул на нас своими хитрыми глазами и нормальным голосом сказал.- Ладно, мужики, подухарились и довольно. Будем знакомы. Цыган.

Мы тоже представились.

- Откуда же вы, мужики, пожаловали в нашу глушь?

- Из Москвы...

- Студенты?

-Да нет, возраст уже не тот.

- А я вот из Ленинграда буду. Только в городе на Неве уже лет пятнадцать не был. Всё недосуг. Молодость прошла, мудрость пришла, а с мудростью на природе спокойнее.

Цыган молча улыбался, довольно смотрел на наши растерянные физиономии и, наконец, снова заговорил.- Вы не думайте, что я, какой-нибудь там жулик или брандахлыст. В молодости, правда, по глупости всякое бывало. Знаете, как говорят, сначала он меня, потом я его, а потом был, так называемый, шухер по пяти осминной с нагрузкой. А если серьёзно, то ехал я поездом и в окно глядел. И вдруг входят и меня снимают. Вяжут ни за что, ни про что, и говорят.- Запечатайте его в конверт и перешлите в Тюменскую губернию. Потом уже и клавиши подобрали: дескать, судился, родился, бежал и не остановился… Теперь пусть на нарах проветрится, душу охладит. Да, были мы по молодости дураками. Потом одумались, стали на голове пушнину рвать, да поздно было...

Видя нашу заинтересованность от его рассказа, Цыган продолжил.- Вы, мужики, не тушуйтесь, присаживайтесь. В ногах правды действительно нет. По собственному опыту знаю. Места вокруг хватает.

Кудрявый Иван продолжал молча лежать на спине, не принимая никакого участия в беседе, хотя было видно, что он не спит и внимательно следит за происходящим.

- Вы, мужики, небось, все начальники,- разглагольствовал Цыган.- Привыкли больше командовать другими, а не самим горбатиться? Но, с другой стороны, раз в тайгу приехали, не пожалев отпуска, значит труд уважаете. Здесь у нас ведь каждый человек событие. Раз повстречались, значит надо пообщаться, когда ещё кого встретишь?

Тайга дышала спокойно и глубоко. С длинных игл кедровника, духовитых и мягких, уже начали скатываться росные дробинки. На мхах бездымно горели ягоды брусники и сплошь пятнали землю блестящие, разноцветные сыроежки.

К действительности нас вернул голос Цыгана, продолжающего свою добро вольную исповедь.

- Скостили мне половину срока за хороший труд. Как пионера с дороги на стройку перекинули, а там и всё, что дали, сняли. Иди сказали, Цыган, на все четыре стороны. Работу предлагали. Стройка преогромная. Один цех на полкилометра раскинулся. Но и вкалывать надо. Не разгуляешься: присмотр строгий. Вот и рискнул-рванул я в тайгу. Заново за решётку попадать никому не охота. А там это запросто. Нужно стремиться жить просто, как свет дня. Я вот и живу здесь простой красивой жизнью. Солнце - мой календарь, земля - кормилица, небо - моё дыхание, воздух - моя вода...

- И долго к такой жизни привыкать пришлось?- спросил я...

- Человек животное выносливое, ко всему привыкает. Правда, выйдя на волю, я долгое время не мог спать по ночам, потому что никак не засыпалось в темноте. Привык в колонии спать при казённом электрическом свете. Спать так, чтобы рядом кто-нибудь тосковал, ругался, читал или пел в полголоса песню. Привык к одинокой зеленоватой звезде и, когда не спалось, смотрел в окно барака и спрашивал всех, кто носил очки, почему из каждого такого окна видна только одна зеленоватая злая звезда? И потом на воле, в тайге, когда необъятное небо всё набухало от множества ярких весёлых точек-звёзд не переставал удивляться этому необъяснимому явлению природы. Часто вспоминалась мне стена барака, испещренная вольными рисунками, где особенно выделялась надпись, сделанная другом по нарам - Антошей Чайником: Бал кончился, погасли свечи... Тот же мудрый Антоша часто повторял.- Вся наша жизнь- море, подождём прилива...Жаль парня, так и не дождался он этого прилива - погиб от глупого ножа в драке. А для меня вот исполнилось: иди, куда хочешь, живи, как хочешь! Встанешь, ружьишко за плечи и... пошёл. Пятнадцать, двадцать километров зараз не расстояния. Аппетит зверский, сердце точно часики... А вы в ваших вшивых городах только инфаркты да геморрои наживаете... Здесь в тайге, как в Англии, что можно-то можно, а что нельзя - то нельзя! Закон есть закон!

- По-вашему выходит, что лучше жизни и не бывает? Живи себе, дыши воздухом, грейся под солнышком. Только пальм и не хватает. Ни стрессов тебе, ни забот!

-Стрессы! Пальмы тебе! Калачи на пихтах. Медведи в шоколаде! Сосульки под носом почти полгода, вот тут что! А жрать захочется, так голод аж пятками чувствовать начинаешь! Но ведь надо же, многих сюда заманило, приворожило и держит. А что? Кто знает... Может страсть? Кто эту страсть испытал, тому нет отсюда ходу. Одни уезжали и возвращались. Других гони - не угонишь. На себя посмотрите: из столиц в такую глухомань в отпуск едете... Смех на палочке. Или вот Иван, например, что его здесь который год держит? Расколи мне мозги, я сам не знаю. Не северное же сияние, не белые ночи. Ну, да вы вроде мужики бывалые и с соображением, сами домыслите.

Цыган на какое-то время замолчал и задумался.

Давнее, прочно затерянное прошлое вмешивалось в настоящее, и, вглядываясь в спокойное течение воды, я чувствовал, что в этот светлый приполярный ве¬чер прервалось стройное течение времени.

Голос Цыгана вернул меня в действительность.- Каюсь, не равнодушен я к ножичкам. Они моя страсть давняя. У тебя батас знатный, с таким на бурого запросто идти можно. Универсальное пёрышко... Не продашь? Да нет, это я так к слову. Такие вещи не продают... Сам я в молодости не мало таких переделал. Из-за них может и слесарное дело освоил. Марка моя была широко известна. Пёрышки были бриткие, остриё держали хорошо. Гнущие ножички, не ломкие... Были ножики - гвозди рубили...

Он помолчал, подумал и продолжил.- Чем ножички хороши - подарить можно. У любого сердце дрогнет, если дарят тебе игрушку, от которой с гвоздя стружка под лезвием бежит. Сам бывало с собственным ножичком за голенищем хромовых сапожек хаживал. Шарфик вискозный белый, кожаная шапочка с каракулем, в меру наколотый, в меру приблатнёный. Первый срок именно за потех этих и схватил, пришлось мотать на кулак два года молодости. Правда, давно это было...

Незатейливое повествование разговорившегося бича захватило нас полностью.

- Не люблю я рвачей сезонных. У них психология прямая как у палки - всё, что встретил моё, сегодня возьму всё, что можно взять, а то завтра другой возьмет... Пусть бродяга я, бич, но мне много не надо. Нас в основном питие змиево интересует. Закажешь смертельную дозу коктейля российского и веселись под ансамбль писка и тряски до седьмого пота.

- Коктейль российский - это что же за смесь такая?

- Это, братцы, не смесь, а прелесть неописуемая. Берёшь сто граммов столичной, потом сто граммов московской, всё это потребляешь, а потом прыгаешь до встряски, чтобы перемешалось. По старинным рецептам делается. Самое главное в этом процессе - повторять почаще.

- А другое здесь что-нибудь уважают?

 

- Конечно! Мы не хуже других. Потребляем и одеколон, и политуру. Денатуратик тоже не брезгуем... Хотя для чистого воздуха таёжного самое лучшее это чифирик. Во-первых, пользительно, во-вторых, посуду с собой на горбе таскать не приходится, в-третьих, не воняет из тебя сивухами всякими. Ходишь человек человеком.

- И долго вы из тайги на люди не показываетесь? Небось, скучно всё-таки, даже в кино сходить нельзя?

- Нее… Точно, не понимаете вы жизни таёжной, мужики. В тайге не заскучаешь! А насчёт кино, комедий там и детективчиков разных, так в нашей жизни их больше увидишь. Такого насмотришься, что потом долго вздрагивать будешь.

- Что, бывают случаи разные?

- Сколько угодно. Если не наскучило, могу рассказать, что сам видел. Только уже ужинать пора. Дайте сначала чифирнуть, а то всё горло с этим трепом пересохло.

Цыган развязал пузатую котомку и вытащил оттуда две пачки превосходного цейлонского чая. Затем он резво поднялся с земли, молча соорудил маленький, аккуратный костерок, зачерпнул в невесть откуда появившийся котелок немного воды из реки и поставил его на огонь.

Вода вскипела очень быстро и забурлила на дне котелка белыми, ма¬товыми ключами.

Цыган ловко вскрыл пачку чая и высыпал её содержимое в котелок, помешал прутиком сразу же потемневший кипяток и отошёл со словами.- Теперь пущай себе варится и выкипает до плепорции.

Минут через пять в котелке воды почти не осталось, а настой стал совершенно густым и непрозрачным. Цыган снял котелок с огня и осторожно перелил густое темно-коричневое, почти чёрное варево, в кружку. Потом сполоснул ко¬телок в реке, снова набрал немного воды и процесс варки был повторён со второй пачкой чая. В результате проведенных операций у бичей в руках ока¬залось полкружки натурального горячего дёгтя, который они и величали ласково почтительно - чифирок.

- Ну, и пойло! Выглядит просто кошмар!

- Так нам же его пить, а не на стенку вешать! Это же настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгликоль с кефиром! Сто грамм - и всякая болезнь в сторонку. Ну, что, повторим? Не пьянства ради, а не отвыкнуть дабы! Теперь пускай он остынет и немножечко отстоится. Чифир в холодном виде пьётся мягче и приятнее.

Цыган посмотрел на реку, на застывший по берегам лес.

- В самый раз причащаться будет. Скоро и солнышко на покой совсем уйдёт, за¬холодеет, так что и по времени чифирять-вечерять самое время. Что, мужики, может и вы с нами чуточку попробуете?

Мы переглянулись. Пробовать этот напиток богов почему-то не хотелось.

Две пачки крепчайшего чая на сто граммов воды вызывали невольное уважение и озабоченность.

- Спасибо, вам и самим едва хватит. А нас вон сколько, так что толку не будет? Лишь продукт изведём.

- Ну, не желаете, так не желаете... Дело ваше. А насчёт того, что нам мало будет, не боитесь. Эта доза вполне в плепорции, проберёт по самое некуда. Ничего, много не мало. Что ж, Иван - божий сын, давай причащаться. Остыл напиток.

Он передал кружку безмолвному Ивану, и тот осторожно отхлебнул из неё глоток навара, посмаковал, проглотил, а затем вернул кружку Цыгану.

Тот пил чифир ещё более красочно. После первого глотка он замер и блаженно закрыл глаза. Лишь спустя несколько секунд он проглотил эликсир.

Так, передавая друг другу кружку, бичи постепенно влили в себя все её содержимое. Иван вновь улёгся на землю и застыл в том же положении, в каком мы застали его по приходе сюда.

С интересом мы ожидали результатов этой необычной процедуры.

Цыган, видя наше ожидание, усмехнулся и сказал.- Не сразу дело делается, мужики. Всему свой черёд. Время нужно, чтобы кайф пришёл. А пока он ещё где-то внутри нас гуляет, давайте дальше разговоры разговаривать. Вот видел я, как вы на моё ружьишко пренебрежительно поглядывали. Мол, пукалка негодная, старьё. Во-первых, ружьецо это постреливает и не плохо, а, во-вторых, оно память о дружке старом, Веньке Кускове, или, как привыкли звать его на нарах, Куске. Как я с ним познакомил¬ся? Малява пришла на зону. Видный был жбан (голова). В той маляве все про него было сказано. За что срок навесили, с кем на других зонах кентовался. Статья у него была тя¬желая. Только ведь лагерные авторитеты дуру не гнали. Дали мая¬ка куда надо, своим на волю. Ксивота пришла, что слепили ему горбатенького. Вы, ребя¬тишки, такое знайте, пусть ты хоть как угодно на зоне франзы заправляешь (показываешь себя с выгодной стороны), но если залетел за лохматый сейф, лучше в запретку бро¬сайся.

Пока я в БУРе парился, с ка¬расем тем поговорили по ду¬шам, я уже не помню по старо¬сти, на него что-то такое упа¬ло, три месяца в зоне нос не казал. Он гонористый был, только что в зону пришел, имел рубль сорок шесть (по разбою шел), решился свои порядки устанавливать. А Кусок тогда в библиотеке работал. Это мы его туда опре¬делили. А кто обычно в библи¬отеке кантуется? Или инвалид, или лицо, приближенное к ад¬министрации. А тут здорову¬щий парень книжки выдает.

Вот рубль сорок шесть и вы¬сказал свое полное неудоволь¬ствие.

Веня и приложил его железной трубой. Авторитеты только посмеялись. В зоне веду все знают. Да, загоняли Веньку в кандей. Это было. Кумовской работник насту¬чал. Мы его зажали, а он то ли лихой был, то ли совсем мак¬лак (дурак). По дурости и за¬ложил. Да еще на разборке ерепенился: лучше стучать, чем перестукиваться. На УДО нацелился. На чужом горбу в рай въехать. Провожал из зо¬ны его тоже я.

Обнялись, по¬жали руки... Жизнь прошла, как и не жил. Хороший был мужик, компанейский. В тайгах с ним спокойно, надёжно было.

Всё умел делать: и зверя мог добыть, и птицу, и шишкарить, и лес валить, и из ничего чего сделать... Вот так. Не повезло вот ему только в житухе. Да знать никто от своей судьбы лыжи навострить не может. Как и я был он за хорошую работу досрочно освобождён, правда, условно, и переведён на поселенку. Вот там и познакомился он со своей судьбой - Дашкой. Она тоже на таких же правах там обреталась. Баба была видная. Всё у неё на месте было: и портрет лица и фигу¬ра тела. Чувствовала она всё это, зараза. Мужиков любила страсть!

Да, была Дашка сногсшибательно кра¬сива. Когда она вышагивала по центральной улице, то казалось, что все части ее роскош¬ного тела существуют самостоятельно, сами по себе, отдельно друг от друга. В одном темпе колыхалась высокая грудь, в другом волновались крутые бедра. Ноги работали в ритме танго, а руки — в стиле блюз. Колонна шеи всегда была статичной, а сонные глаза томились в утренней неге.

При этом все ее прекрасное тело воспринималось как нечто гармоничное, экзотическое, расхлябанно-из¬неженное, и возбуждало всех, вплоть до фо¬нарных столбов. Казалось, судьба должна была уготовить ей счастье на самой вершине общества, но Дашка была демократична и разницы между полковником - начальником колонии и учащимся ПТУ не видела ника¬кой.

Втюрился в неё Кусок по самую маковку. Пока не поимел, что не так уж и сложно было при Дашкином темпераменте, и домой не привёл в виде половины, ходил по посёлку чёрный как уголь. Стали они жить. Только не получилось у него ничего путно¬го с этой кралей. Наша жизнь сами видите какая, ноги в руки и пошёл по тай¬ге бегать. Тут как раз и Куску такое разрешение вышло.

Стал он со мной в одной компании километры мотать, а это ни день, не два. Полгода бегаешь, а на неделю в посёлок наведываешься. Так и Кусок жил.

Уходил он в леса, а сам му¬чился - знал, что Дашка его долго на полатях не сидит, а счастье своё бабье по посёлку с другими мужиками ловит. Поскольку она без этого и недели прожить не могла, аж свербело у ней по этим самым местам. Всего год и прочислились Кусок и Дашка в родственниках. Уже на второй раз по приходу с лесоповала, прихожу я к Куску домой, а он сидит там сам не свой. Прихожу, говорит, а Дашки нету. Потом вернулась откуда-то, фыркнула как кошка и опять убегла. Брось, говорю психовать, щас придёт, никуда не денется. Действительно, опять прибежала, на нас не смотрит, особо от Куска нос воротит, словно от него, чем нехорошим пахнет. Мы, правда, перед этим прекрасно накушались, долго гужевались. Так ведь водку потребляли, не дерьмо.

Ну, думаю, ладно. Мне здесь де¬лать пока нечего, пускай друг другу сами права качают, дело семейное. Давай, говорю, Веня, живи сегодня собственным счастьем, а я сам знаешь к кому пойду праздновать продолжать. Но Куску видно тоже шлея под хвост залезла. Успею, говорит, нажиться с этой шалавой, а сейчас с тобой пойду. Тоже хочу праздновать. Пусть она не воображает, что я из-за её сомнительных прелестей могу просто так друзей бросить. Ушли мы и до вечера кайф ловили. Столько наловили, что даже дымились все. Захорошел Венька и как-то сник весь. Песни петь перестал, в себя ушёл по самую макушку. И ведём мы с ним, понимаешь, разговор.

- Чего это ты сгундился?- спрашиваю.

- Про бабу свою и натуру её гнутую думаю,- отвечает.- Не такой ведь встре¬чи ждал, думал отбегалась уже, поумнела, а оказалось наоборот. В другую значит сторону поумнела.

- Не гужуйся, говорю. Из всех вин самое пьянящее это свобода. Было бы чем, есть кого...

- Мне другой, говорит, не надо, видать судьба моя - Дашка...

 

- Забудь ты про неё, Кусок. Правду видать поговаривают - от Федьки всё это… Вроде любовь у них образовалась.

- С Федькой? Да у неё такая любовь с каждым в любой день может. У неё же в этом месте всё время не переставая щекочет. Ничего, дождётся. А Федьке этому я плешь враз заделаю и в обратном направлении расчешу!

- Ну и ты сам хорош: бабу умилить не можешь, герой!

- Полюбит всякая, да не всякого... Осталось там чего? Наливай ещё по одной, а там посмотрим.

Долго мы в тот вечер просидели. Говорили про жизню нашу, молчали, снова говорили. Потом Венька домой засобирался. Простились мы с ним, вмазали по последней. Он и ушёл.

А перед этим договорились, что завтра поутрянке зай¬ду я за ним, и будем мы решать, куда дальше свои пути-дороги направлять.

Ушел Венька домой... А пришёл к новому сроку! Утром захожу за ним, а он сидит на пороге, схватился за голову и молчит. Рядом на земле цепь велосипедная валяется.

- Ты чего, говорю, Кусок расселся, в дорогу собираться пора, или велосипед разобрал, ехать неначем?

- Моя дорожка, Цыган, с твоей в этом году и на следующие видать здорово расходится. Ты на волю, в тайгу побежишь, а мне прямым путём обратно на нары, мозоли на жопе натирать.

- Сдурел с перепоя, не иначе?!

- Лучше бы мне и по правде сдуреть, чем вот так... Дашку свою я насмерть порешил!

- Кончай травить! Это ты после вчерашнего никак отойти не можешь. На вот, я бутылку захватил. Хлебни бормотушки свеженькой, сразу полегчает.

- Отхлебался я бормотухи годика на три, как минимум. Ведь бабу-то я в натуре порешил. Вот этой самой цепочкой. Там она падла в комнате и лежит. Кукла гулящая. Прихожу я вчера вечером домой после праздника нашего, а она снова куда-то на ночь глядя намылилась, разодетая стоит, как порядочная. Куда? - спрашиваю? Муж не успел домой вернуться, а ты, шалава, один вечер дома посидеть не можешь?! А она в ответ.- Что мне толку от тебя хорька занюханного. Только и уме¬ешь, что водку хлестать со своей шпаной. После неё от тебя проку, что от облака в штанах. Я лучше к Федьке пойду. Он и заботливый, и как мужик не ровня тебе… В первый раз она вот так в открытую мне насчёт Федьки высказалась. Когда об этом вроде слухов слушал, не так обидно было. А так, когда прямо в глаза... Раздевайся, говорю, зараза, и сиди дома, иначе я из тебя сей¬час враз ничто сделаю! Хвать её за кофтяру. Та аж на лоскуточки вся разле¬телась.

Но видать день такой подошёл. Завелась моя сучка, слов но с цепи сорвалась. Хошь голая, говорит, а я к Федьке всё одно уйду. И нечего меня пугать, стручок таёжный. Сама на нарах сиживала, и не таких как ты видала... Видать крепко мы вчера врезали! Не помню как схватил я с гвоздя вот эту самую цепку и хрястнул ей сначала по заднице, а потом по спине. Тут эта стерва ещё сильнее завелась. Прёт на меня буром, за щётку ухватилась. Пришлось мне в оборону переходить. Тут я и не рассчи¬тал. Хотел вдоль спины её вытянуть, а попал концом цепки прямо по виску. Дашка даже не охнула, так пластом на пол и рухнула. Опомнился я вроде, да поздно было. Сам знаешь, у меня ручёнка и так не перышко, а тут цепочка эта... Так что сгорел я, Цыганушка, как зелёный Фраер. Иди зови мильтона. Пущай меня арестовывает. Только ружьишко моё, ты, Цыган, себе на память возьми. Оно ещё доброе, на деле не подведёт.

Вот так и загремел мой кореш снова за решета. Потом уже там, на нарах вступился он за какого-то доходягу малахольного, которого ворьё сосало. Драка случилась. Сунула какая-то гнида Веньке нож в спину, да так удачно, что доктора ничего поделать не смогли.

Вот так и осталась у меня эта самая пукалка на память о Куске моём невезучем. Не раз оно меня от голодухи выручало, да и в других делах помогало совсем даже не плохо...

Да, бабы наши и даже девки молодые на городских совсем не похожие. На них нары тоже свою печать положили. По-своему душевные линии перестроили. Из них многие стакан налей, так они с любым в кусты бегом побегут. Да, что там ба6ы! Девчонки лет по девятнадцать, за водку готовы такие штучки отка¬лывать, что закачаешься. А жаль! Мужик он мужик и есть: пей, ешь, гуляй, вка¬лывай. А девок жалко! Подстилками становятся, пьяницами пропойными... И все из-за жижи этой вонючей! Сколько из-за неё ребят хороших сгорело, жуть! Я сам не ангел, крылышки давно повылазили, но считаю, что уж ежели пить, так в соответствующих условиях, чтобы ни себе, ни другим не подгадить. Недаром же у нас на поселениях, где условно освобожденные проживают, сухой закон. Был у нас тут один начальничек на поселении. Шибко умный! С двумя лысинами: одна со лба лезла, другая на макушке сидела. Сам любил водярой побаловать¬ся. Не понимал он нашей философии жизни, за что и погорел, как фраер: на на¬ры вместе с нами сел. На первое Мая решил он народ и, конечно, самого себя порадовать: выписал из торга десять ящиков водки и разрешил продать через магазин всем желающим. Уговаривать никого не пришлось, быстренько расхватали и начали гулять. Вскоре половина посёлка напилось до поросячьего визга. А закончились праздники, отгулялись и выяснили, что четверых по пьянке насмерть порезали. Тем, кто резал, как положено своё отмерили, а начальнич¬ку с лысинами по самый вихор отмотали: разжаловали и номерок повесили. Был король, а стал - никто. Вот так вот, мужики, жизнь свои условия ставит...

Цыган замолчал. Было отчётливо видно, что выпитый напиток начинает ока¬зывать своё действие. Лицо бича совсем потемнело, в глазах появился какой-то лихорадочный блеск, движения стали более порывистыми и нервными. Однако держался он ещё вполне бодро.

Я подбросил в костерок веток, и весёлое пламя устремилось вверх, распугивая толпы вьющейся над нами мошкары.

Вечер уже лепил слоёный пирог из лиловых пластов облаков и ягодной начин¬ки закатного солнца.

Цыган всё ещё никак не мог выговориться.

Он попросил закурить, с наслаждением затянулся, и продолжил свой рассказ.- Что вы там ни говорите, а прозвище человеку просто так не лепят. Меня вот Цыганом прозвали за обличье и любовь к шатаниям. Иван - божий сын – он Иван и есть. Благолепен, не болтлив. Зато если прорвёт его, то не речь, а настоящая проповедь. Только не повезло вам: сегодня не его день.

Вот такие истории, мужики, у нас здесь бывают. А вы говорите в кино ходить!

Бич замолчал. По всему чувствовалось, что влияние чифира на него всё бо¬лее усиливается. Глаза Цыгана то матово мутились, то начинали лихорадоч¬но блестеть в последних отблесках уходящего дня. Движения тоже сдела¬лись порывистыми и неожиданными.

Иван-божий сын уютно посапывал на люби¬мой им земле и был далеко в своих мыслях и от нас и от рассказов Цыгана.

Наступали последние минуты этого необычного для нас таёжного дня. Последний его грустный и светлый вздох, а после торжественной этой мину¬ты, после вздоха об уходящем навечно неповторимом дне сразу же потекла из тайги густая темнота.

Словно бы она терпеливо ждала своего часа, та¬ясь под густыми лапами елей и кедровника.

Над нашими головами опрокинулся огромный ковш Большой Медведицы, суг¬робами белели небесные туманности.

Цыган, похоже, поймал кайф и весь ушёл в себя – чифир проявлял свою могучую власть над человеком.

- Что ж, мужики, спасибо за компанию. Наболтал я вам сегодня с три короба, небось, спать сегодня не будете. Давненько со мной такого не было. Пора и баиньки. Мы с Иваном теперь долго спать будем, а потом снова побежим, куда глаза глядят и ноги несут.

Мы попрощались с Цыганам, и пошли в свой громадный пустой посёлок, оста¬вив на берегу дремлющей Сосьвы двух уже чем-то знакомых, но всё ещё загадочных и непонятных нам людей.

Над верхушками деревьев мигали звёзды, среди них золотой монеткой загорелась особенно яркая звёздочка, вероятно, Юпитер. А может быть и Альтаир - звезда влюблённых и сумасшедших. В густом мраке тайги шуршало, возилось и попискивало.

С тех пор прошло много дней, за нашими спинами также осталось много километров дорог и много людей, с которыми я жил, и говорил, и ссорился, и выпивал - иногда по маленькой, а иногда и по большой - всё бывало... И постепенно, за этими дорогами, за встречами и разговорами мне стала открываться просто жизнь: трудная, не всегда похожая на ту, что я знал раньше, но та же самая жизнь, что и везде.

Люди, события, дороги... Дороги, которые мы выбираем, чтобы возвращаться на них снова и снова...