Порфирию Воронову было за тридцать, а он так и остался Фишкой, будто не повзрослел, даже не приобрёл никакой специальности. Он, конечно, зарабатывал на кусок хлеба и гульки, но работа была несерьёзной, в основном халтура: Порфиша ходил на свадьбы, похороны да играл в духовом оркестре на барабане. В соответствии с творческой деятельностью, он выпивал.

– Нам без этого нельзя, – пояснял он матери, – жмурика заховаем, мало что на холоде, ещё и душу свою успокоить надо.

Порфирий был жгучим брюнетом с тонкими усиками, ускользающим взглядом и кошачьей походкой. Вылитый жигало, он отчаянно нравился женщинам. Однако до статуса мужа он явно не дотягивал. Не было в нем серьезности, основательности. Я бы не назвала Порфишу и шибко умным, но у него была одна удивительная способность, которой даже трудно подобрать название: он моментально находил объяснение любому своему поступку.

Однажды утром после свадьбы, где Фишка был тамадой и не отставал в питии от всей честной компании, ему надо было участвовать в торжественном марш-параде духовых оркестров. Он шёл со своим барабаном впереди родного коллектива и выделывал ногами такие кренделя, что это не прошло незамеченным руководством. После парада его вызвал директор дома культуры и потребовал объяснительную. Фишка тут же не задумываясь написал: «Во время марш-парада был сильный боковой ветер, из-за парусности барабана меня качало из стороны в сторону».

Несмотря на убедительность текста объяснительной и улыбки администрации, Фишку перевели в рабочие сцены.

Его напарник, второй рабочий Яшка, был запойный, и Фишке часто приходилось работать одному. К новому делу он отнёсся серьёзно: начинал выпивать после третьего звонка к спектаклю, чтобы отключка пришлась под занавес.

Самодеятельный театр ставил драму Александра Островского «Гроза». В конце представления Фишка прогромыхал жестяными листами, дёрнул за верёвочку – переломились берёзки на декорации бульвара – и тут… кондиция. Видно, не рассчитал, что аплодисменты будут долгими и продолжительными.

Последнее явление.

(Кабанов бросается к Катерине)

Кабанов: Хорошо тебе, Катя! А я-то, зачем остался жить да мучиться!

(Кабанов падает на труп жены)

– Занавес, занавес, – зашипели все за кулисами, а потом и на сцене. Фишка попытался открыть глаза, но не получилось. Артисты, не дождавшись занавеса, поднялись с полу и, выйдя на авансцену, уже начали кланяться. Однако Фишке всё же удалось оторвать голову от спинки стула и дёрнуть за какую-то верёвку. Берёзки на глазах изумлённой публики поползли вверх.

Из объяснительной Фишки: «В связи с тем, что пьеса закончилась, и все артисты, даже утопшая Катерина, вышли на поклон, я счёл логичным вернуть берёзки в исходное положение».

Директору было не до улыбки.

– Всё надоело, – строго сказал он, протягивая чистый лист бумаги, – пиши заявление на расчет.

– Можно, я подумаю? – спросил Фишка и, не дожидаясь ответа, выскочил в фойе. Терять работу, даже такую, ему не хотелось.

У окна стояла Зиночка, дочка директора и бывшая его пассия. Глазки у неё были заплаканы.

– Ты что, Зинуля? Кто тебя обидел? – поинтересовался Порфирий.

– Ты, – всхлипнула девушка, отводя взгляд.

– Чем же? Если не секрет?

Зина жалко взглянула на него и опустила голову. Смущённо запинаясь, она прошептала:

– У нас… с тобой… будет ребёнок, – и плечи её затряслись в беззвучном плаче.

Фишка успокаивающе похлопал её по спине:

– Постой, Зинуля! Я щас. Он влетел в кабинет директора, выхватил у него из рук самописку и на листе кругным красивым почерком вывел:

«заявление.

Прошу руки Вашей дочери, в связи с тем, что мы с ней ждём ребёнка».