Дивные истории подчас рассказывал мне мой дед, царство ему небесное, Василий Прохорович, дивные и непонятные. А рассказывал он мне, к примеру, однажды, что давным-давно, лет этак двести назад, жил в нашей деревеньке, что под Полтавой, гончар один, золотые руки. Николкой, вроде бы, кликали гончара того, Николкой Березою.

А был гончар тот, говаривали, хорош собою, как древние боги. Рост богатырский, плечи – два мужика, если за руки сцепятся, не обхватят, а взгляд такой из-под густых бровей – не только, скажем, девки, - молодухи аж леденели от взгляда того, унося на своих розовых щечках стыдливую краску недозволенных желаний. И всем был хорош Николка: и красив, и хата добром разным доверху набита, и умом Бог не обидел, да одна беда не давала девкам деревенским покоя: был Николка нем, как рыба, да глух, что тетерев. Таким уж мать тридцать лет назад его уродила, плача и стеная над бедным дитятком своим ущербным, таким и оставался он по сей день. И были, конечно, бабы, которые соглашались сойтись хоть и с глухонемым, только бы люди пальцами не показывали, что замуж никто не берет, да тут уж Николка никак не хотел соглашаться, мыча несогласно, да крутя ручищами своими не хуже мельницы.

А с некоторых пор и совсем беда с гончаром приключилась. Влюбился он, что называется, как последний дурак, в дочку зажиточного соседа своего, Нестора Лымаря, красавицу Олесеньку, влюбился и голову потерял. Ходит он к Нестору каждый день, разные подарки ему и бабе его приносит, да мычит приветливо, Олесеньку, вроде как, обхаживая. А та, - даром, что молода еще, а характер – не хуже черта. Ни в какую, и все тут. Без толку ее старый Нестор целыми днями уговаривает, мол, и хата у гончара справная, и руки у него умелые, да и мужик – уж как недурен. Куда там! Уперлась чертова девка: не пойду, говорит, за гончара глухонемого, и конец. Походил к соседям Николка месяц, походил второй, да и понял, горемычный, что не будет ему толку с этого. Не с его, видать, уродствами, взять в жены такую дивчину, как Олеся.

Заперся Николка у себя в хате, выставил на стол ведро горилки, цибульки почистил горстку, да и дует горькую неделю подряд. А рана-то сердечная не затихает никак, не залить ее отравою проклятой, не облегчить!

Встал из-за стола Николка только на восьмой день, похмелился лишь чуток, последней цибулькой зажевал, вышел во двор, натаскал глины в хату, да и принялся лепить что-то. Работает сутки, работает вторые, не пьет и не ест. И только на исходе третьего дня, уже в сумерках, когда солнце валилось за горизонт, вздохнул гончар тяжко, и осмотрел, наконец, то, над чем трудился он три дня. Нипочем не догадаетесь, бьюсь об заклад, что вылепил себе гончар! Деву глиняную! Как живая стоит перед ним дева, только ручками своими тонкими грудь прикрывает стыдливо, а лицо… я вам скажу, что свет белый еще не видел прекраснее лица, чем было у девы той!

«Вот, - думает себе Николка, - ежели Олесенька любовь мою отвергла, то пусть хоть эта дева глиняная вместе со мной заместо жены живет! Целый век одному теперь жизнь коротать, так пусть лучше так». Сказал себе это гончар, а после упал на лавку, да и заснул мертвецким сном.

Только слышит Николка ночью: шум какой-то странный, будто кто по хате ходит. Схватился он с лавки да за ухват, чтобы, значит, гостя своего незваного как следует проучить. Схватился, да и обмер. Смотрит Николка: стоит перед ним баба нагая, красоты неземной, руками грудь вздымающуюся прикрывает. Да только не глиняная вовсе, а самая что ни на есть живая!

«Здравствуй, друг сердечный! – говорит она ему голосом серебряным, и поклон до земли отвешивает. Ты, - говорит, - любовью своей вдохнул жизнь в меня, и теперь, ежели от слов своих не отказываешься, назови меня женою своею, поклянись мне в верности, и будем мы с тобою до конца жизни нашей вместе». Сидит Николка на лавке, и сдвинуться от чудес таких не в силах. Но после вскочил на ноги, взял дивчину нежно за руку, и вдруг голосом зычным, невесть откуда взявшимся, говорит: «От слов своих не отказываюсь, и если согласная ты, панночка ясная, быть моею женой, то клянусь тебе, что и в горести, и в радости буду я с тобой, пока смерть не разлучит нас!» Сказал это Николка и прижал к груди своей широкой голубку трепетную, дивчину нагую, чудом и любовью рожденную им из глины мертвой.

А к концу следующего дня весть дивная весь поселок облетела! Глухонемой гончар заговорил! Да и как заговорил! Голос сильный и звучный, как большой орган, а речи плавные и разумные, что твой философ!

Дошла эта весть чудесная скоро и до Олеси, дочери Лымаря старого. «Брешут, - думает, - люди, но посмотреть любопытно». Пошла она вечером к кринице деревенской, вроде бы как за водой, и слушает, о чем сплетницы местные говорят. А те завидели Олесю и ну еще громче гончара расхваливать:«Николка-то наш, - говорят, - нынче хлопец хоть куда! И собою хорош, и не глуп, да и в хату не стыдно жену молодую привести. А теперь у него еще и дар чудесный открылся: речи говорит не хуже батюшки местного, да все по уму! Ох, - говорят кумушки, - и свезло этой дивчине, что гончар себе нашел, ох и свезло!»

Тут Олеся аж подпрыгнула, пораженная. «Это кого же гончар, - спрашивает она сплетниц, - в хату себе привел? Не было, - говорит, - невесты у него сроду!» «Не было, - говорят кумушки, - да и объявилась. А красавица такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Такой красоты не было, - говорят, - еще на белом свете, да и не скоро еще будет!»

Вспыхнула Олеся от слов таких, схватила пустые ведра, да и быстрее лани домой кинулась под насмешки соседей злые. Прилетела в хату, села перед зеркалом, косу свою тугую расплела, да и думает себе: «Не может такого быть, чтобы существовала в мире дивчина, краше меня, брешут, наверное, бабы! А как не брешут? Если действительно хороша она, как они рассказывают? Да и с Николкой случай какой-то непонятный. Молчал человек тридцать лет, да не слышал ничего, а теперь, бабы говорят, голос зычный у него проявился, что твои трубы». Сказала это себе Олеся да и заплакала безутешно над судьбой своей горькой.

Неделя прошла, вторая миновала, вот и месяц на исходе. Живет наш Николка с молодой женой, нарадоваться не может. И справная, и моторная жинка у него, и ко всей работе мастерица. А уж как хороша! И любит его, Николку, налюбиться не может! Да и голос со слухом к гончару не даром вернулись. Разговаривает он со своей голубушкой часами, не наговориться никак. Всю нежность, всю любовь, которые до сих пор не мог он словами выразить, все для нее, для жены своей молодой.

Да только не бывает, чтобы счастье вечно длилось. Не устроен еще белый свет так.

Вот возвращается как-то под осень Николка наш из хутора соседнего, где заказ он на глечики брал, да и видит вдруг: на околице дивчина его какая-то дожидается. Присмотрелся: Олеся, мечта его несбывшаяся. Хотел мимо гончар пройти, сделать вид, что не заметил, да куда там! Чертова дивка дорогу ему перегородила да и спрашивает голосочком таким нежным: «Что же вы, мол, Микола Захарович, и дорогу в нашу хату забыли? Не похвалитесь перед нами женою своею раскрасавицей? Али обижаетесь на меня за что?»

«Нет, - отвечает ей гончар, - за что же мне на тебя, Олесенька, обижаться? Да и жена моя красоты такой, что словами этого не рассказать!» Передернуло Олесю от этих слов, но виду не показывает. «А меня, - спрашивает она тут, - и вовсе, что ли запамятовали? Не нравятся вам больше ручки мои белые, волосы мои шелковые, щечки мои бархатные?»

Посмотрел на нее тут гончар, и дух у него перехватило. Вспомнил он вдруг любовь свою давнюю, мечту недосяжную, да и запылал огонь в груди у него, огонь страшный, дьявольский. «Какая же ты красивая, Олесенька, - говорит он тут, - какая желанная!»

Протянул он руки свои навстречу дивчине, и бросилась она на грудь его широкую. Целует Николка Олесю, и так ему сладко, так хорошо!» А дивчина Николку не отталкивает, личико не прячет. Только говорит ему: «Сегодня же буду твоей я, любимый, только отрекись сейчас при мне от змеи этой, супруги твоей!» Отступил от нее на шаг Николка, да и заплакал. А Олеся пристала, не хуже черта: «Отрекись, и этой же ночью в спаленку я твою войду».

Бросил гончар шапку оземь, возвел глаза бесстыжие к небу, да и говорит: «Все отдам, Олесенька, ради тебя, хоть и душу. Отрекаюсь от жены своей, из глины мною рожденной!»

В этот самый миг потемнело небо внезапно, закрылось тучами черными, и удар молнии, страшный, сатанинский прорезал небо стрелою, да и вонзился всей своей силой в Николкину хату. Схватился гончар за голову, хочет кричать, а голоса-то и нет, пропал вдруг голос. Завыл он страшно, да и кинулся бегом к своей хате. А там уж люди собрались с ведрами да баграми. Но не подступиться к дому, огонь жарит пекельный, внутрь не подпускает. Бросился Николка в хату, люди держат, да куда там! Разбросал всех, как спички, да прямиком в дверь. Вбегает и видит: в огне, в жару страшном стоит посреди хаты его супруга, да неживая вовсе, а вся из глины, да только слезы из глаз мертвых бегут кровавые! Бросился Николка в ноги голубке своей и прижал к себе со всею силою, от рыданий захлебываясь. Тут-то крыша и обвалилась, похоронив под собой бедного гончара с глиняной женою его.

Потом уж люди сказывали, будто бы видали, как над заревом огненным женщина прозрачная, словно их воздуха сотканная, поднялася высоко, помахала руками-крыльями своими на прощание, да и растаяла в небесах, как и не было ее никогда. Брешут люди, наверное, хотя кто знает…

Много лет минуло с тех пор, много воды утекло… Но до сих пор в нашей деревеньке, если какой-нибудь бойкий паренек раскрасавице своей на ушко в вечной любви клянется, то дивчина, пряча личико свое от поцелуев жарких, отвечает ему: «Ай, и брешешь, ты мне, хлопче, как той глиняной бабе…»

Хотя кто такая эта баба глиняная, и что с ней за история приключилась, никто, конечно же, уже не вспомнит никогда…