Тихо и душно в гнезде бытовых иллюзий.

Зябко и ветрено там, за его границей.

Век ей слоняться, оборванной, нищей музе -

Крикнет "ау!"- и не чает, к кому прибиться.

 

Гулко гремят костыли в темноте парадной:

тролль ледяной отчекрыжил соседу ступни -

с паперти тащит болезный себя обратно,

за день собрав на бутылку и миску супа.

 

Быть снегопаду. В окне тяжелеет небо,

К вечеру в сердце разбухли чужие жизни.

Может ли женщина быть многомудрым рэбэ,

Коли на мир она смотрит всё так же снизу…

 

Быть снегопаду. Всю ночь бесноваться ветру,

Хлопьями с визгом швыряться в слепые стёкла.

Хлопают рамы - из окон летят химеры,

Те, что без крыльев, привычно седлают мётлы:

 

Ночь - хоть куда!..

...Но плетётся сырое утро,

Ведьмы и тролли вернутся в свои постели…

Гаснет румянец под слоем бесстрастной пудры,

И наступает какой-то из дней недели.

 

 

* * *

К себе меня не приучай,

Не приручай.

Мы просто выпьем (не серчай)

Горячий чай.

Вернувшись из долины сов

На икс часов,

Поёшь одним из голосов

Твоих лесов.

Не делай ближе виражи,

Не ворожи.

Ты просто что-нибудь скажи

Совсем без лжи

 

 

* * *

В.М.

не каждый вечен,

не каждый мечен

клеймом зари -

 

искатель встречи -

в разливах речи

твой остров крит.

 

и где он, выход,

извивы нити

да звон литавр?

 

сопит, невиди-

мый в лабиринте

твой минотавр…

 

и белый - алым,

и чёрный - алым

на фоне скал.

 

заря то гасла,

то вновь вставала -

твой парус - ал.

 

русалки пели,

скользя вдоль рифов,

кораллов рифм,

 

рифлёных мелей…

о труд сизифов -

прилив, отлив

 

прощальным взмахом

на мачте дрогнет

мечты флажок

 

ты был без страха

и без упрёка,

искатель строк.

 

Пьеромания

 

1

Мне грустно, Пьеро. Мне сегодня мучительно грустно.

Уткнуть бы лицо в рукава твоего балахона…

Но катят по рельсам горящие жёлтые бусы,

и где-то внутри ты качаешься в стойле вагонном.

Ты с грохотом катишься в чёрных извилинах ночи,

нахмуренным лбом прижимаясь к замызганной раме.

Неважно, куда. И дорога белеет, как прочерк,

как лента пустая на бланке в твоей телеграмме

неважно, откуда. Мне это и вправду неважно:

мне стало нелепо в мальвинином кукольном платье -

Я зрелая дама, седая мальвина со стажем

пунктирного счастья. Мучительно грустный прагматик.

 

2

Не надо пафоса органов,

не надо фуг:

У буратино - деревянный

скелет в шкафу,

У балерины - оловянный,

с одной ногой…

Звенят пружинами диваны,

пугая моль.

Не бронзовей, орлиный профиль

в венках виньет! -

Изжогой мучаясь от кофе,

искусствовед

Году в две тысячи… двухсотом?

откроет шкаф,

Брезгливо (пыль да позолота)

встряхнёт рукав…

Извивы желчныя фантазий -

визжит перо!

И горько плачет, раздеваясь,

скелет Пьеро…

 

3 (видение)

Брели унылою колонной

Пьеро по набережной Пряжки.

За спинами на балахонах

Узлы смирительных рубашек

Топорщились, крылам подобно;

Уста скреплял мозольный пластырь.

Поэты шли дорогой к дому,

Задумчивы и безопасны.

 

 

Тавтограмма

 

Припомнилось подворье псковское -

Постройки полуразвалюшные,

Печальные, предельно плоские

Поля - прибежища пастушечьи.

 

Протяжное, пустопорожнее

Полужитьё-полузабвение:

Попойки подлые, порочные,

Пожитки пропиты последние.

 

Посты постылых понедельников,

Похмелье после Пасхи-праздника -

По папертям - парады призраков,

По папертям - природы пасынки,

 

Презревшие прогнозы пастыря,

Полуслепые, полупьяные.

Присохшие полоски пластыря…

Понуры позы покаяния:

 

Подайте палюдю пропитому,

Подайте, право, православные!

Ползёт потресканными плитами

Пожухший плющ полураздавленный.

 

…Поля, поля. Пороша проседью,

Просёлка петли прихотливые.

Прости-прощай, подворье псковское,

Прости, провинция правдивая.

 

 

Новогодняя хороводная

 

Стихи подвернули короткие лапки

И скорчившись дремлют в иссушенном горле.

Январь подаёт полосатые тапки,

Чтоб было удобней по лаковой хвое

Топтаться под детски доверчивым древом

В игрушечной магии хрупких миражей.

Уютно на крест водружённая жертва

Послушно сверкает в угоду домашним,

Нестрашно умрёт, в восхитительном гриме

Дней десять потом притворяясь живою

И в ужасе слушая триллер про зиму,

Про зайчика с волком, про деда с пилою…

А впрочем, чего там, о грустном не дело -

Нам только мечтать о таком макияже,

Когда отправляется бренное тело

На Южное* в беленьких тапках бумажных!

Короче, спасибо тебе, Санта-Клаус,

За этот зелёный приветливый трупик,

За то, что не ведаем, сколько осталось

Играть на земле в человеческой труппе.

Наденем же все полосатые тапки,

Иссохшее горлышко песней промоем,

И будем выделывать разные танцы

на лаковой хвое!

______________________

* кладбище на окраине Петербурга

 

* * *

приобнимать не ту

время опять к нулю

долго катать во рту

крохотное "люблю"

сухо горит нутро

это палёный джин

скоро запрут метро

где-то сегодня жить

горб над Лебяжьей - мост

неразведён всегда

тихая как погост

близко внизу вода

мелко луну дробит

шкуры её узор

ампулой эйфори

слово под языком

сладко под языком

азбука ностальжи

город незрячих зорь

верит в свои дожди

 

 

* * *

А люди живут даже там, где горы,

Где сводит желудок от взгляда в пропасть.

Овечьи тачают себе уборы,

Гортанно поют, собирают хворост,

Скворчащее мясо едят зубами,

Вращая белками на смуглых лицах,

А женщины чёрные носят ткани,

Покорно молчат и не смеют злиться.

Там лепятся сакли, как птичьи гнёзда,

И небо на крыши ложится грудью,

А воздух… Какой-то особый воздух,

Неведомый нам, плоскоземным людям...

На наших равнинах протяжны реки,

Протяжные песни мотают душу,

Убийственно долго не тают снеги,

И в ширь половодья плывут церквушки.

Стоишь, - островочек не больше пяди, -

Окрест ничего - лишь вода да небо,

И веришь: вселенский потоп - не небыль,

И хочется плакать чего-то ради…

Лохматые тучи прорежет пламень,

Осветятся мачты крестов закатом,

И кажется, будто стоишь ногами

На самой макушечке Арарата.

 

 

* * *

 

Е. Мякишеву

Невский густо усыпан раздавленной плотью хлопушек.

Новый Год в первый день неуверен и чувственно слаб.

Увязая в снегу, Александр Сергеевич Пушкин

На Искусственной площади лепит искусственных баб.

Это белые женщины с крепким забористым телом,

Очертанья скрывают их свежеморозную суть.

Александр Сергеич, бесспорно, ваятель умелый

И, вне всяких сомнений, способен любого надуть.

Обаятельный лгун, мой лицейский собрат и скиталец

Меж кокетливых юбок и стройных податливых ног,

В этот медленный снег погружая чугунные пальцы,

Ты чугунную жизнь не запустишь на новый виток.

Это - снежные бабы. Безумство впадать в сантименты

И, нетрезво бесчинствуя, мять сей творожный покров.

И сверкнёт белозубо негроидный лик монумента

Мне, идущему прочь по глубоким копытам следов.

 

 

* * *

Стенка, стенка, потолочная плита.

За окном висят на ветке два листа.

Близко так, на расстоянии руки.

По асфальту мирно шаркают шаги,

По асфальту мерно шаркает метла.

Вся листва сегодня ночью умерла.

Ночью ветер, ночью минус. Утром - ноль.

Не зима ещё, конечно. Так, бемоль.

В этой терции осенней - листьям смерть:

Оторваться, напоследок полететь,

На земле свести в конвульсии тела...

Вот и всё. И я сегодня умерла.

Задохнулась. Стенка, стенка, потолок.

Двум последним там, на ветке, вышел срок.

Застывают, оторваться не смогли.

Ни до неба не достать, ни до земли.

 

 

* * *

Вечер красными глазами

заглянул в окно.

Полбутылки "алазани" -

грустное вино.

Кровь убитых виноградин,

слабый аромат.

Тёплый вечер в Ленинграде

много лет назад.

Смех, подсохший ломтик сыра,

пепел сигарет…

Нету Борьки, нету Иры,

и Серёги нет…

Больно сглатывать. Ангина?

Странно бы: июль.

Жизнь казалась очень длинной -

Длинной длинной длинной длинной…

Пожелтел от никотина

занавесок тюль.

 

 

* * *

Съеденный абрикос.

Косточки бывших фраз.

Кто-то бежит в склероз,

кто-то бежит в маразм.

Дабы нас не накрыл

белый судья зима,

сколько достанет сил,

будем бежать с ума

в детский просторный сон,

в жаркий янтарный свет,

в беличье колесо

неутомимых лет,

в матовый сочный плод

косточкой в глубину -

лучше пускай уйдёт

сказанное в одну

точку.

Тугая тьма.

Хрусткий сторожкий наст.

Белый судья зима

да не отыщет нас...

 

 

* * *

В палестинах небо - сплошная синь,

и дарбуки странный тягучий ритм.

над пустыней Негев висит хамсин,

и глухой песок на зубах скрипит.

 

Я сегодня снова под солнцем сна

в кровь растёрла ноги в её камнях, -

я во сне как будто была сосна

с красно-пенным месивом на корнях.

 

И какого чёрта вот так, одну,

занесло меня в этот горький край?

Для чего колючие ветви гну

и ломаю с треском об двери в рай?

 

Ох, сосне не выйдет родить олив...

И когда накроет ночная явь,

я вдохну чухонский гнилой залив,

где и сам Христос не сумел бы вплавь.

 

Я войду корнями в сырую грязь...

только это, видно. по жизни крест:

вот, стою оливой, одна, как перст,

удивлённо вскинув маслины глаз...

 

 

Путь толтека

 

Я поеду в Москву, в коренастую нашу столицу,

где купеческий шик уживается с бледным снобизмом.

Заблужусь, закружусь, развяжу и напьюсь без амбиций

с алкашом из Уфы, сохранившим остатки харизмы.

 

Мы в процессе повздорим, полезем взахлёб обниматься,

и, плеская портвейн мимо мятых бумажных стаканов,

будем пить за идею, за мир, за братание наций...

И, очнувшись в районе какого-то Тёплого Стана,

 

я с трудом разомкну стопудовые виевы веки...

Не узнав ни себя, ни пейзаж, угнетающий сердце,

побреду наугад, возводя километры в парсеки,

и таксистов кляня, перед носом захлопнувших дверцу.

 

Я, конечно, не вспомню, зачем оказался в столице

(грандиозные планы, опять полетевшие к чёрту),

и, в потёмках подобранный доброй московской девицей,

буду врать про любовь, заедая кокосовым тортом...

.......................................................................................... ...

 

Все поедут в Москву. Только я никуда не поеду.

Заварю себе чаю с волшебной травою шалфеем,

и засяду под шаткий торшер изучать Кастанеду,

сознавая с тоской, что уже ни черта не успею...

 

Бабочка

 

Мне бы стать зеленокрылою бабочкой,

Обтянуть колени шёлковым коконом…

Но нашарю утром стёртые тапочки,

на часы зевну, сощурившись: сколько там?

И - на старт: сновать до самого вечера:

километры от плиты к холодильнику

с трубкой, к уху прижимаемой плечиком -

сковородки-шкварки-лук-подзатыльники:

детки-олухи, собака не гуляна -

муж в запое, окаянный, со вторника...

Вон, морщинки появились над скулами -

в январе мне исполняется… сколько там…

Подарю себе зелёные крылышки,

и колготки шелковистые, тонкие!

Полечу себе над белыми крышами,

и не будет мне ни капельки холодно!

бросив санки, пацанята галдящие

Подивятся на сию аномалию -

Крикнут: глянь, летит какая-то бабища,

Даже фартук не сняла, ненормальная!

 

 

Романтическое свидание

 

Завечерело. На террасе

Остыли каменные плиты.

Вино осталось недопитым.

Мой гость уехал восвояси.

 

Он декламировал из Фета,

Перевирая, впрочем, строки,

И долго выбирал конфеты,

Копаясь пальцами в коробке.

 

Потом он пел из Оффенбаха

Слегка надтреснутым фальцетом,

И капал джемом на рубаху.

Во рту топорщилась конфета.

 

В руках помацав мякиш хлебный,

Слепил фрагмент из Церетели,

И связно выразил потребность

Заночевать в моей постели.

 

Слова отказа были сухи,

но вежливы, как речь курсистки.

Он почесал в лохматом ухе

Видавшей виды зубочисткой,

 

Сокрыв до времени обиду,

Доел конфеты, пальцы вытер

О модный, но несвежий свитер,

И обозвал меня фригидной.

 

Через газоны, с видом жертвы

Прошёл, и выстрелил калиткой.

Вино осталось недопитым.

На донце моего фужера.

 

 

* * *

Вот и люби, что тебе досталось -

Чахлые липы в безлюдных скверах,

Рваное небо в потёках алых,

Старые стены в потёках серых.

Чем не богатство - окошек россыпь:

Утлый уют запечатан в рамы,

Запахи кухонь, герань и флоксы,

Грустные дети играют гаммы.

Бледные руки, прожилок просинь...

Крепче люби, горячей и проще -

Поторопись - подступает осень,

Долгая осень, длинее прочих.

Глубже вдыхай, осязай и слушай -

Ибо досталось совсем не мало,

Всё, что ещё не смогли разрушить,

Осенью долгой дороже стало.

Воспоминаний теплеет шёпот,

Лица любимых родней и чётче…

Солнце по-детски ласкает щёку,

Божья коровка ладонь щекочет.

 

 

* * *

Петербургская гамма тусклая,

чёрнобелые кадры хроники.

В запылённых квартирах-устрицах

проживают смешные хроники.

Прошивают года стежочками,

одинокие одинаково…

Кто такие они - заочники

мозаичных событий знаковых?

То - капризной богемы пасынки,

кандидаты на пост у паперти;

неприкаянными талантами

раздуваемы так, что спятить им -

проще пареной репы: спиться ли,

озвереть, обкуриться, скурвиться,

колдовской уколоться спицею,

и - захлопнуты створки устрицы.

Шелестят-шепелявят дождики,

мешковиной повисли сумерки.

Спят поэты, певцы, художники…

Беспробудно. Как будто умерли.

 

* * *

Ветер порывисто пьёт из лужи,

пахнет апрель прошлогодней гнилью.

Всё уже было. И все мы были,

даже, допустим, немного хуже

нынешних - слабых, смешных и мудрых -

дети с недетски печальным взором:

где ты, предчувствие синекуры,

солнце сквозь листья, теней узоры, -

жить бы и жить, не молясь, не каясь, -

сколько бы ни было - будет мало…

Тысячелетний портной-китаец

Молча обводит своё лекало;

косточкой рыбьей заколет косу,

бархат штанов отряхнёт от пыли.

В невозмутимых глазах раскосых

всё уже было. И все мы были.

Просто теперь уходить нестрашно,

ибо, вчерне изучив основы,

все мы когда-то случимся снова -

лучше сегодняшних и вчерашних…

 

 

* * *

Стволы черны, сиренев снег,

закат оранжев.

И на перроне человек.

Всё точно так же,

Тому назад как двадцать лет,

начало марта.

В закат впечатан силуэт

финальным кадром.

Ладони лодочкой сложив,

он чиркнет спичкой…

Вдали свистит-грохочет жизнь,

как электричка.

А через час в зелёной мгле

звезда повиснет,

и всё застынет на земле -

ни лет, ни чисел.

Он молча скомкает билет,

подымет ворот, -

и вот уже не человек -

сутулый ворон,

раскинув крылья, пробежит,

кренясь нелепо,

и улетит в другую жизнь,

в седое небо…

Пуста платформа. Ни по ком

весна и ветер.

Бумажным крошечным комком

шуршит билетик.

 

Лес (собратьям по перу)

 

1.

Нам бессмысленно друг друга судить -

Прикололся кто-то там, наверху,

И теперь внутри зудит и зудит

Изнурительная тяга к стиху.

Машут перьями орёл, и петух,

И болотная пичуга бекас.

Все торопятся - пока не потух,

Суетятся все - пока не угас

Костерочек из осенней листвы,

Испещрённой сочетаньем словес.

Те, что живы, да и те, что мертвы -

Все слетаются в сей сумрачный лес,

Где источенные перья гниют

На обугленных завалах листвы:

Эй, вы, люди! Это всё вам на суд…

Да чужие здесь не ходят. Увы.

 

2.

Стол гордо скуден: чай и сушки.

Сидим. О творчестве бубним.

Над каждым реет тайный нимб:

Здесь что ни гость – то новый пушкин.

 

Какой в поэзии резон?

Попить чайку могучей кучкой,

А ночью, обгрызая ручку,

Мотать свой болдинский сезон.

 

Кому-то шанс, кому – досуг:

Скрипит перо, бумага терпит…

За окнами – октябрь терпкий.

И много листьев. Как в лесу.