***

В той части города, где зло и неохотно

течет вода еще по римским трубам,

и по дворам, упорно, как пехота,

бредёт бурьян, цепляясь друг за друга,

где шаркающей старческой походкой

весь сумрак жизни движется к закату,

и ночь стоит на травах, словно водка,

и утром горечь явна, как утрата,

как крики птиц, как стоны электричек,

как пегий пёс, сидящий на перроне…

В той части города, в простом его обличье,

в его неспешном поясном поклоне,

есть снисхожденье к жизни - как к привычке.

Здесь боль и радость носят, как в подоле

десяток огурцов со скудной грядки.

Здесь даже водка пьётся всухомятку,

и больше нет злодеев и героев

лишь потому, что памятью в кавычки

берётся всё - от люльки до юдоли.

 

***

Ночь, третий час, луна воздушным змеем

на ниточке за мной плывёт аллеей.

Молчит фонтан, за день наговорив

чуть выше парапета. Перелив

его воды разбавлен серебром.

Вот падает звезда, задев ребром

верхушку тополя, качнув его, как мачту,

и с высоты я слышу ругань грачью….

Как редкий тюль, колышет комаров

тихонький ветер. Сон переборов,

рычит собака - пристально и глухо,

её щенкам едва неделя, брюхо

все в почках тополиных, как в парше.

Вот наскоро составленный фуршет

привлёк осу стаканчиком "Агдама",

со страстью прорисованная дама

бубновая ложится на скамейку,

и - сто к рублю - партнёры будут в стельку,

да хорошо бы даму не побили...

Замученные, спят автомобили,

Но вдруг один, очнувшись, вывел соло,

и я в испуге забываю слово

«ущербность», проводя по краю скола

подушечками пальцев - свет луны,

меняя направление волны,

холодным фосфором проходит в капилляры…

Мерцает сердце, будто в окуляры

ночных биноклей смотрят на меня

собаки, звёзды, осы, тополя…

И в этот час на мраморе фонтана,

на смятой амальгаме целлофана,

на спинках лавочек, любом клочке бумаги

с дотошностью бывалого бродяги

я под копирку ночи в карандаш

перевожу обыденный пейзаж.

 

 

***

Февральские синие сумерки, словно кишмиш,

гроздьями падают прямо под ноги, едва отличишь

землю от неба по цвету. Шипя, выделяется сок

талого снега, когда ты встаешь на носок

и обратно на пятку. Качаясь, горит,

отразившись в зрачках, как в воде Сырдарьи,

полумесяца серп, и восточный

ветер запах приносит чесночный

с азиатских базаров, и даже дозрела хурма,

что лежит с декабря в холодильных твоих закромах,

и, от шапок-ушанок избавившись, город форсит,

и звезда со звездою уже говорит на фарси,

что полёвки проснулись, что рыба подтаявший лёд

изнутри проверяет на прочность, но ей не везёт,

что Большая Медведица прячет в берлоге приплод

и что небо грузинские вина закатами пьёт,

и закаты всё красные…

 

***

...как будто в споре последний довод, сухой и резкий,

шальная пуля тебя ударит в solaris plexus,

и будет небо смыкаться тихо с периферии,

проступит лета холодным потом на парафине,

сирены взвизгнет-запричитает гармонь губная,

...не в сорок пятом, не за варшаву, не на дунае...

остынет гильза от папиросы, как от патрона,

и доктор скучный к тебе склонится с лицом харона.

 

***

Бог может и не дать тебе сил выжить,

может утомиться тобой, как скукой,

может на кресте твоём паяльником выжечь

восемь цифр на скорую руку.

 

Может устыдиться себя и не пойти к заутрене,

и ты будешь в храме молиться образу,

может попытаться спастись с попутными

грузовиками по Ладожскому озеру

 

и утонуть. И даже вещмешок брезентовый

не всплывёт, потому что в нём долги и кое-что из посуды.

И жизнь пойдёт без его ведома

рядом со смертью. Как сообщающиеся сосуды.

 

***

Ты исчезла из снов,

как из комнаты вынесли мебель.

Пол зарос тростником,

и пустеет супружеский стебель.

Я бы взял карандаш,

написал бы, что жизнь сиротлива,

что уходит кураж,

будто пеной из горлышка пиво,

что квартира, как пляж,

вечерами уныло пустеет –

каждый строит блиндаж -

и разрознены наши постели.

Что детей не раздашь

и что сами в плену мы у пленных.

Я бы взял карандаш,

но ты вынула грифель, наверно...

 

***

Вот и снежная каша прокисла,

словно бросили корочку хлеба

бородинского. Резко и кисло

прошлогодней листвой из-под снега

пахнет март. Как по донышку ложкой

дворник утром скребёт эту слякоть,

и забытой за зиму дорожкой,

ты идёшь о весне покалякать

с вороньём, что находит под снегом

мокрых семечек жалкие крошки,

и, кивнув головой, как коллегам,

тоже что-то находишь в заросшем

дальнем парке. Какую-то малость:

например - восемь шишек сосновых,

растопыривших жёсткие лапы,

чуть фольги, заблестевшей как новой,

отсыревший пенёк косолапый,

сухостой, так похожий на остов

знаменитой парижской игрушки,

и никем не затоптанный остров

с горкой снега, подобный ватрушке.

И ещё три приметы надёжных,

что весна наступает сейчас же -

здесь гуляли собак - и прохожих

возмущает подобный пейзаж, да

ещё - удлинённые тени

в два-три роста хозяев своих,

и ещё - что-то крутит колени

и в простуженном горле саднит -

знать, весна нас уже не обманет,

и готовить другой гардероб

нас с порога потянет, потянет

купол ветра за множество строп.

 

***

Все так просто, что даже сентябрь затих,

оловянной листвой не стучат тополя, и, похоже,

что любым перебором примет появляется стих,

и под ложечкой горько сосет, и встаёт осторожно

 

у постели твоей, чтоб твое пробужденье застать,

чтобы запах за ночь прогоревшей листвы перепутать умело

с сигаретой и в горле горошиной встать,

как одна только гуща кофейная раньше умела.

 

Чтоб на мокрой листве погадать, погадать, погадать

и узор на асфальте прощупать рифленой подошвой,

изменить очертанье, почти что его растоптать -

что нам четкость картин, если рамка покажется пошлой.

 

Что нам снег, что нам дождь, что нам вся королевская рать,

что нам бог, что нам дьявол, что нам перекрест коромысел

между всех сентябрей, от которых ты пробовал взять

простоту, тишину тополей, неразбавленный смысл

 

бытия... Все затихло в преддверье великой зимы,

трижды стрелянный в лоб сентябрем воробей засыпает.

Все так просто. Все умерло. Только весенние сны

роговицу твою - чуть подсохшую - днём оживляют.

 

***

Я помню на ощупь брезент разогретой, как простынь,

накрывшей меня с головой, как палатка, безмерной ночи.

Была в ней какая-то даже солдатская удаль и поступь,

была долгожданная, словно привал, остановка в степи,

 

в пустыне, в глухих перелесках, в лесках, в перевернутой ковшем ладони

воды посреди океана, на маленьком глупом плоту,

под доброй Медведицей, под стрекотанье долдонов,

которые нами сверчками зовутся в быту.

 

И в том ощущении ночи как дна побережья,

как твердых песков, в ощущенье шершавости, как

в предчувствии радости сна и его сбереженья,

раздавленной вишней ладонь собиралась в кулак

 

таким ощущением жизни, что впору умножить на десять

свое, христианских корней, не смиренье - нет,

но в чем-то униженность, в чем-то стремленье взвесить

на этих весах утомление прожитых лет.

 

И меру найдя, удивиться, как в первой молитве

словам, что покорность, как жемчуг, растят на одной

беспомощной фразе раба, проигравшего в битве

с неверной, как прозелень в марте, приливной волной.

 

Совсем удивиться... Ведь сколько мы грудью бросались на твердый

песок - ни на йоту не сдвинулась та

простая песчинка, не треснула корка земная, и мертвый

язык оживать, ни на соль, ни на йод не спеша,

 

казался латиницей в море гомеровской притчи.

Но слово на слово влипало, как в пролитый клей:

мы будем лишь подписью под неудачным наброском да Винчи,

мы слабая тень гениальности наших детей.

 

***

Они питаются растаявшим снегом и пожухлой листвой,

и время без времени им самое ни на есть что.

Они не черти, не ангелы, они наравне в тобой

любят горячие бутерброды и суп харчо.

 

Они пугают ночами. Растворяются днём,

как плавленый сыр, как страх оказаться вдвоём,

когда приходит чужой и говорит, что он

призван служить чем-то третьим, как солдат ООН.

 

И ты думаешь, что всё не так уж плохо, да и судья запил...

И тебе ещё три метра до тех стропил,

которые поднесут, как труху на ладони,

всё, что ты считал достойным себе и другим долдонить

 

долгие годы… Пока твой ясень не сгнил.

 

***

И утренний неспешный дождь,

и солнце, скрытое за дымкой,

и тополей зелёный клёш -

всё, как бы стёртое резинкой,

 

едва проснувшись, город мой,

чтоб мне узнать его спросонок,

обводит ручкой перьевой -

и контур будущего тонок.

 

***

Я улыбаюсь и смотрю

в твои глаза: в них тонким паром

дымится чай, и к сентябрю

промыты окна, как пожаром,

охвачен клён. Как я люблю

такие утра: час десятый,

неторопливый разговор,

на интонации разъятый,

как будто птичий перебор;

разобранный диван, измятый

шотландский плед, где клетка так

надёжно повторяет клетку,

что кажется - любой пустяк

способен выдержать проверку

на преданность, любовь и такт.

Я даже это полотенце,

слегка обтрёпанное с краю,

едва мне стоит оглядеться,

как друга старого, узнаю.

Мне б только никуда не деться

из круга этого, из рая,

ни от тебя, ни от собаки,

ни от четвёртой чашки чая

за это утро, от обьятий,

тот всего, что нас венчает

с тобой...

 

***

Потому что в таких переливах ума

бурным нерестом рыба пугает рассветы,

плавником разрезая осевший туман,

и в воде, от ударов хвоста разогретой,

отражается солнце – желтком, и рябит

в воспалённых глазах; из вчерашней газеты

наспех сделанный траулер густо гудит

и уходит ко дну – ни к чему это лето,

потому что оно из таких берегов

скоро выйдет, как мальчик, поутру раздетый,

и пройдёт по воде, спотыкаясь, как Бог.

 

***

А сон не шёл... На полную луну

косился глазом циферблат настенных

часов, и стрелки гнул в дугу

упругий ветер из других вселенных.

 

И вздрагивал на каждый бой часов

холодный чай в моей любимой кружке,

качнувшись влево до созвездья Псов,

к созвездью Рака возвращаясь тут же.

 

И в парусину превращался лён,

шершавую, как галька побережья,

а сладкий чай, как море, был солён,

и ветер поднимал его небрежно

 

до самых звёзд - кружилась голова,

измученная этой амплитудой,

и всё, что жизнь дарила и брала,

казалось мне то чудом, то причудой.

 

***

Где-то между шестым и седьмым позвонком залегло ощущенье ярма.

Может, это зима ледяным кипятком заливает, как водкой февраль,

Может, это как встарь: полуштоф с табачком и для полного счастья - пятак,

только так - шепотком, разговор в разговор, и уснёт обрусевший Борей.

 

И - болей не болей - поутру холодком вдруг потянет, как духом тепла,

и худой воробей почти вплавь босиком перейдёт колею от колёс

и на скользкий откос заберётся бочком, как уставший в морях альбатрос,

вот тогда мы до слёз, с замеревшим комком немотой перехваченных связок,

вдруг поймём, как глубок этот день, как высок, можно даже сказать, - долговязок.

 

А прозрачное солнце легло в колею и сверкает лыжнёй по дорогам,

и грязны неприлично машины в строю, и кричат пешеходы: "Ну, трогай!".

 

И вернулась простая забота смотреть, как под коркой прогорклого снега,

из пахучей земли, не боясь умереть, вылезают два первых побега.

 

И становится проще и рифма, и строй весь январь неслучавшихся строчек,

но какие себе оправданья не строй - этот месяц один среди прочих

 

апельсиновым спасом горит на снегу, незадавшимся солнцем оранжа,

и в его новогоднюю ночь, ворожбу можно вымолить то, что так важно:

 

чтоб дожить до весны, дотерпеть тополей, посадить на балконе табак,

чтобы быстрым движеньем одеться и в дверь. От себя не отстать ни шаг.

 

***

Худые звёзды. Крыши. Перелёты

бесшумные неспящих чьих-то снов.

Встревоженные голуби. Тенёта,

встревоженные духом сквозняков,

 

где окна не заклеены, и двери

уже открылись в зиму, в ночь и в час

седых быков, и петли не скрипели,

впуская сны в дома, и дом не спас.

 

Остались только звёзды, перелёты,

ветра, деревья, вороны на ветках,

уснувшие полёвки и помёты

бездомных сук под лестничною клеткой,

 

снега, сухие, как песок, пустыня

дворов вокруг чужих пятиэтажек,

и тишина, и только голубиный

гортанный крик, когда ему покажет

 

летящий сон размах крыла и страха,

и оборвётся где-то в подъянварье...

 

***

Я бы могла целый день ждать, когда появится солнце,

если бы у меня в руках была астролябия, а в жизни - цель.

Но в этот серый, измученный утром полдень

у меня в руках только кружка с чаем, и даже пить его лень.

 

Если бы мои корабли швартовались не так умело в любой гавани,

крепко любили бы море и небо царапать мачтой,

что-то ещё щекотать, возможно - нервы странностью расстояний,

стоя, казалось, неделями в центре круга,

я бы тогда считала, что нас должно быть двое: я и вперёдсмотрящий

с глазами друга.

 

Если бы тесные воды бухты были действительно тесны,

а пресная вода в шлюпках дороже шлюпок,

и компас не так ценен, как чистое небо две ночи кряду,

мне бы казалось важным, чтобы нас было двое: я и штурман.

 

Если бы дальние страны были похожи на то, о чём пела мама,

на индийский ситец старого платья, из которого нашили пелёнок,

на запах тугих апельсинов с наклейкой "Марокко",

мне бы казалось нужным, чтобы нас было двое: я и ребёнок.

 

Но с течением времени, стоя на долгом ремонте в спасительной гавани

можно понять, словно вспомнить забытую истину:

что-то внутри есть всегда одинокое. Что-то. И я не меняюсь.

И это, пожалуй что, - главное.

 

***

Здесь один небосвод

И один горизонт

на двенадцать вокруг

расположенных зон.

Здесь скупая весна

И сухие дожди,

И тяжёлые звёзды

Висят до земли.

Здесь кричат поезда,

Как шаманы степей -

И ложатся травой

Кроны всех тополей,

И дурные ветра

Здесь ломают кресты,

И на кладбищах нет

Ни цветов, ни травы.

Здесь слепая судьба,

На полшага вперёд

Обгоняя тебя,

Как на выстрел идёт.

 

***

Всё прошло. И, приветствуя это «ну что же…»,

В белый свет, как в воронку попав, Одиссей возвращался, как речь,

Алый парус спускался, как с плеч, на случайных прохожих,

И из складок болонка рвалась, как из ружей – картечь.

 

Не расстрел, не салют - это было похоже на роды,

И немного на смерть, и немного на обморок в бане,

Это было подарком, а может быть взяткой природы,

Чтобы он, возвратившись, продолжил меандр мирозданий.

 

Чтобы, руку сломав, он прижал к животу боль и ужас,

И, согнувшись по пояс, баюкал её, как младенца,

Чтобы твёрдым лубком, как кольцом легендарных супружеств,

Оградить так когда-то некстати войной искушенное сердце.

 

***

Кто жив. Кто умер. Кто сошел с ума.

Кто сам не свой. Кто голоса лишился.

Кто отступил. А там была стена.

И к той стене устало прислонился.