Сивка-Бурка Я останусь нынче в Санкт-Петербурге, Покатаюсь ночью на Сивке-Бурке, Только ты о прошлом не суесловь. В переулках Кушнером бредят урки, Пресловутый топор под брюхом каурки, В проходных дворах леденеет кровь. Для тебя, Иосиф, и прочих рыжих – На Фонтанке культовый чижик – пыжик, Не зови с собой его, не зови. От прощаний привкус болиголова, Только ты о прошлом теперь ни слова, Что с того, что миф у меня в крови. Не хочу быть сказочником дешевым, Встань травой, примятой Петром Ершовым. Город словно налит по грудь свинцом. Ностальгия шепчется с конвоиром. Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром, Фонари стекают сырым яйцом. В потемневших водах Невы с обидой Ленинград рифмуется с Атлантидой, Не заглядывай за погасший край. Эту ночь делить нам с тобою не с кем, Мы вернемся в рай опустевшим Невским, Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай. Дюймовочка (нз) Знаешь, женщина, что я тебе скажу: Выйдешь ночью в поле, снимешь паранджу, Бросишь маковое зернышко в межу. И пока стоит божественная тишь, Вспомни всё, чему учили нас в раю. Непорочное зачатье, говоришь? Непорочное, а как же, говорю. Из распахнутой земли навстречу дню Выйдет девочка-лолитка типа ню, Скажет: «Мама, я готова к октябрю». И пока восход сияет выше крыш, Объясни ей нашу жизнь по словарю. Ленин – самый непорочный, говоришь? Самый-самый, ты же знаешь, говорю. Душит жаба всё прекрасное вокруг, Роет крот свой Беломор-канал на юг, Полумертвою петлей замучил жук. Что ты, женщина, дрожишь, как будто мышь? Приведи невесту лучше к алтарю. Революция – святое, говоришь? Революция, ей-богу, говорю. Вот и сброшены с небес колокола, В новой жизни, непорочней, чем была, Ничего твоя любовь не родила. Не печалься, это злая сказка лишь Про Дюймовочку, совсем в другом краю. Бросить маковое, значит, говоришь? Только маковое, точно говорю. Принц и нищий Славься отечество правдой и кривдой В свете закатов, надрезанных бритвой, Где по ночам запекается вновь Всех твоих выродков черная кровь. Утром всех нас распихают по нишам: Я буду принцем, ты станешь нищим. Собраны в стаю колхозные дети: Павлики, Зои, Тимуры и Пети. Вон они – голые – невдалеке, С татуировкой на лбу и лобке. Там, где мы завтра их снова отыщем, Ты будешь принцем, я стану нищим. Вырубив самый элитный осинник, Родина-мать отстегнула полтинник. Сложены личные вещи в мешок, С кем бы присесть нынче на посошок? Свет фонаря ускользает по лицам… Ты станешь нищим, я буду принцем. Так и живем, уповая на Бога, Бог в нашей азии типа Набоков Или Булгаков… короче, любой Умерший гений с библейской судьбой. Видишь, отчизна орлами двоится: Я стану нищим, ты будешь принцем… Красная Шапочка Мне давно и безнадежно стала нравиться Малолетка в красной шапочке из Франции. Ради этой пэтэушницы с Монмартра Я вступил в святой союз восьмого марта. И, поклявшись на обложке новой Азбуки, Я ходил нестройным строем в красном галстуке. Пыльный занавес в каком-то русском стиле Нам подняли, а железный – опустили. Нас пугали педагоги педофилами, И стояли мы: кто – с вилкою, кто – с вилами. Погружалась в темноту родная спарта, Кто-то в сером трахал девочку с Монмартра. С первой кровью, до которой всем до лампочки, Пропадали наши галстуки и шапочки. И среди угрюмой фауны и флоры Доставались нам советские Федоры. Но Федоры называли себя Федрами – И бойскауты казались им бойфрендами. Снегурочка Жили-были. И поэтому Не грешили от властей, И молились богу медному, Даже трахались по бедному После лучших новостей. У последнего окурочка Привкус счастья – навсегда. Что ты плачешь, дочка-дурочка, Это оттепель, Снегурочка, Скоро снова холода. На советском голом заднике Стало тесно от Иуд. Это все шестидесятники Типа адские десантники. Евтушенко тут как тут. Блещет звездами майорскими Бог, обутый в «керзачи». Солженицыны-твардовские Затыкают рот мордовскими Лагерями: замолчи! Пусть хранит от горя деточку Свет далекого Кремля. За обманутую вербочку Пусть им будет небо – в клеточку И в полосочку – земля. Пьяный день ушел из города, Стынет кровь у молодых. Зелено не значит молодо. Для России норма холода: Минус сорок – на троих. Льется ночь из переулочка, Из-за каждого угла. Что ты плачешь, дочка-дурочка, Это оттепель, Снегурочка, В нашем городе была. Разобрали палисадники, Будто завтра на войну. Это все шестидесятники, Как булгаковские всадники, Растревожили страну. Мальчик-с-пальчик В СССР встают под знамя На рассвете, ровно в шесть. Мальчик-с-пальчик, мы же знаем, Что ты здесь. Мы с тебя снимали мерку Ночью, с помощью свечи. Ты, как чертик – в табакерку, Постучи. Мы свое святое дышло Повернули от души. Ты про всё, что раньше слышал, Расскажи. Знаешь, стыдно лишь вначале, А потом – на интерес. Все когда-нибудь стучали И по поводу, и без. После божьего Содома Кто вспомянет о тебе? Мальчик-с-пальчик, будь как дома – В КГБ. Что здесь было, что здесь было День назад и век спустя… У майора Гавриила Всех простят. Не заглядывай под маску, Что мы, право, палачи. Просто, мальчик, в нашу сказку Постучи. Знаешь, страшно лишь вначале, А потом, как мелкий бес. Все, кто нам хоть раз стучали, Достучались до небес. Чебурашка В середине советских застойных времен Он попал в черный список нездешних имен, Обделенных партийной любовью. Сирота, чебурашка, почти что казах, С непонятной совковой печалью в глазах. ЧМО* – как символ всему Подмосковью. Помнишь, были и праздник, и пряник, и кнут, И ненужный уже никому пятый пункт, Перестройка с ножом и гитарой. Если б только не тройка, семерка и туз, Если б не проиграли Советский Союз, Чебурашка мог стать Чегеварой. Валят лес, пилят бревна, готовят дрова, Сортируя людские дела и слова. Не смотри, как чужой, на поленья. Чурка к чурке, как братья – в священном огне. Кто ты здесь, в этой Богом забытой стране? ЧМО** - как символ всего поколенья. * - человек московской области ** - человек морально опущенный Буратино Папа Карло, представляешь: Я могу по жизни брассом, Я уже умею басом Разговаривать с судьбой. А Пьеро спит с режиссером Карабасом-Барабасом, Но неудовлетворенный, Он хотел бы спать с тобой. Представляешь, па, Мальвина Пол сменила ради роли, И теперь она как мачо, Но без сабли и коня. А ведь мы с ней переспали Лунной ночью в чистом поле. Помнишь, как она мечтала Выйти замуж за меня? Понимаешь, папа Карло, Мы взрослеем то и дело, И от сказочных событий Хочешь – падай, хочешь – стой. Даже наша кукла Барби, Мама Мия, залетела. Уверяет, что от графа По фамилии Толстой. Папа Карло, папа Карло, Наш очаг зачах в натуре, Артемона съел кореец, Черепаху слопал негр, Ключик где-то в Эмиратах, Кот с лисою на халтуре В той стране, где много-много Дураков. И вечный снег. Что ты смотришь волчьим взглядом На житейские изъяны? С точки зрения абсурда В этом тоже есть успех. Папа Карло, понимаешь, Я давно не деревянный, И моя национальность Типа липовый узбек. Финист – ясный сокол Арапчонок, натасканный на кокаин, Побрякушка в руках – заводной апельсин, Надышался дешевым нектаром, Восклицательный знак заменил запятой, Вот и кружит, придурок, над Алма-Атой. А мог стать постсоветским Икаром. Давит небо гекзаметром прошлой тоски На виски. И всю ночь из-под черной доски Осыпается вниз штукатурка. Всё летал бы и воздух ворованный пил, И вынюхивал дым меж чердачных стропил, Дым Отечества – Санкт-Петербурга. Хватит верить, воришка, в чужбину свою, Гнезда вить на мечетях и петь «ай лав ю», И отплясывать типа «семь сорок». Узкоглазое племя, чужая страна: Улетай, говорят, здесь теперь Астана – Ни кола, ни двора, ни задворок… Колобок Ты меня лепил на склоне лет, Собирая крохи по сусекам, На краю земли, где жизни нет Даже горнякам и дровосекам. Отпусти на волю, старина, С поля брани. Что мне эта дикая страна, Что я – крайний? Я замешан на твоей крови, Из муки из дедовых запасов, Но не ради муки, а – любви, Между двух нерукотворных Спасов. Отпусти, я всё, что мог, урвал, Ради Евы. Что мне этот гибельный Урал, Что я – левый? Оглянись: повсюду только пыль, Пыль веков да царственные яти. Я ушел от всех, кого любил, Только ты не разжимал объятий. Отпусти меня из добрых рук, Боже, иже! Что мне этот Екатеринбург, Что я – рыжий… Акакий Акакиевич Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег, А вечером в воздух кто-то добавил шанели. Акакий Акакиевич – маленький человек Вышел на улицу в новой мышиной шинели. Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам, Заметая полой следы - просто так, для вида. Продолжалось время простых человеческих драм, Над Исаакиевским собором горела звезда Давида. Что там «Матрица», «Дьяволиада» или «Ночной дозор», На железных крыльях, на серых крыльях роллс-ройса Он явился в Москву на постылый кремлевский двор: - Guten Tag, - он сказал кому-то. – Сим-сим, откройся! И открылись стальные двери и выпал бубновый век Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели… Акакий Акакиевич – маленький человек, Но он встал в полный рост и вышел из гоголевской шинели. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
