Все не так. Давно и прочно. Наперекосяк. Живу по инерции. Плыву по течению. Мои враги довольны. Они слишком долго сидели на берегу. Вот теперь тыкают в труп, проплывающий мимо них, заждавшихся, своими самодовольными пальцами и смеются. Да, я уже труп. Труп. Хотя что-то делаю, дышу, закуриваю, кого-то приветствую, отвечаю «Нормально». А что еще ответишь, чтобы не сочли за сумасшедшего? Ничего. Не будешь же перед каждым выворачиваться наизнанку. Зачем? Душа от регулярного эксгибиционизма портится. Ей противопоказаны любопытные взгляды, шумные зеваки, сырость, ветра, холод и зной. Правда, при этом она, душа, становится закаленной. Резкие перепады температур ей уже не грозят. Но эта закалка делает душу грубой и шершавой, как арестантская роба.

- Я тебя люблю!

Артикуляция губ, когда я впервые произношу эти слова, мне малознакома. Непривычно такую фразу произносить вслух. Слова почему-то звучат фальшиво. Так же неловко себя чувствуешь, когда видишь бездарную игру актеров на экране. Хотя эти три слова идут из самой глубины тебя. Оттуда, куда ты без особой нужды, стараешься не заглядывать.

- Я тебя люблю!

Постепенно слова крепнут, громче и непринужденнее становится голос. Фраза уже произносится скороговоркой. Эти слова можно говорить не единожды, регулярно, разным, все время меняющимся напротив тебя лицам. Они, эти лица, только сейчас, сию минуту, прекрасны, свежи и неповторимы. Лучше их нет на всем свете! Именно в эту секунду. Не позже.

- Я тебя люблю!

А тогда я почему-то опять комкал слова, мямлил и краснел, как школьник у доски. Гирлянда уличных фонарей неводом опутала город. Вечер зашторил окна. Я положил голову Ей на колени. Мне хотелось сжать Ее руками до хруста в костях. Только поэтому я боялся показать Ей всю свою любовь. Чтобы не сломать, не испугать Ее. Именно тогда я был счастлив!

 

Почему-то с возрастом тебе перестает нравиться то, что так любил раньше. Ты сначала беззащитен и наивен, но не замечаешь этого. После многих потерь, разочарований, разлук и поражений ты надеваешь прочный непробиваемый панцирь, такой же толстый, как у трехсотлетней черепахи. Он нарастал постепенно. Сначала появился мягкий хитиновый покров. Он легко мялся в руках, и ты его почти не чувствовал за спиной. Со временем хитин твердел. Налет цинизма и того самого, что умные люди называют опытом, покрывали тонкую оболочку грязными наростами и угрожающими бронированными чешуйками. Сначала перестаешь летать во сне. Потом и наяву. С каждым годом броня становится все тяжелее. Она тянет к земле. Но уже свыкаешься с грузом за плечами. Приноравливаешься.

 

Я с детства не любил маслины. Помню, на черноморском пляже мама, неведомо где добыв, несколько килограммов этих черных, переливающихся под обжигающим солнцем, крупных дробин, втискивала их нам с братом в рот. Тогда это был страшный дефицит. Мама хотела накормить нас досыта экзотикой. Мы же с братом мечтали об одном - о море. «Пока все не съедите, купаться не пойдете!» – решительно сказала мама. Она по-братски разделила дробь. Мы ревниво смотрели, не дай Бог, кому-то достанется меньше. Потом давились, сунув все оливки разом в рот. Желание плюхнуться в прохладную воду перевешивало незнакомую горечь во рту. Косточки пулеметной очередью летели на горячий песок. Мама дотошно осмотрев наши слюнявые, громко дышащие рты, лишь затем отпускала нас в море.

 

Сегодня мне не нравится отмечать дни рождения и Новый Год, встречаться с одноклассниками на вечере выпускников, бросать мусор мимо урн, переходить дорогу на красный свет, видеть спившихся и опустившихся приятелей из своего детства, жевать травинку, перекатывая ее губами, оставлять ложечку в чашке кофе… Я не люблю напрасного, ненужного риска, утренней сигареты, быстрого темпа, не люблю гула литавров, занудных говорливых стариков и шумных детей, бородатых анекдотов, голливудских боевиков, московского «Адидаса», пафосных песен, , аскетизма, рыбалки, резких перемен, надрыва, шумных застолий, заканчивающихся всегда одним и тем же – жутким утренним похмельем, жвачку, рисование, показную солидность, , футболок с яркими надписями, летних ливней, оружия в руках, поздних телефонных звонков и ранних телеграмм, встречного ветра, смеха без причины, цирковых клоунов и сказки со счастливым концом. Мне приходится здороваться с проходимцами и жуликами всех мастей, протягивать им руку для пожатия и мило о чем-то беседовать. Но я их и сегодня не люблю. В этом я постоянен. Как и в том, что люблю только Ее.

 

У меня появилась, не знаю, плохая или нет, привычка. Привычка переспрашивать неудобные для меня вопросы или фразы собеседника. Стараюсь выиграть несколько секунд на размышление, оттянуть неизбежный конец. Стал бояться определенности и четкости.

- Я не люблю тебя!

- Что?

- Я не люблю тебя!

 

Все не так. Что-то мешает жить по-старому. Не получается по-прежнему. Раньше ко всему относился легко. Разбитые мной сердца и девичьи слезы добавляли уверенности и самоуважения. Я был страстным коллекционером таких сердечек. Я их, как бабочек, красивых, нарядных, бабочек, накалывал на острие стрел с пушистым оперением на конце. Нравилось мне любоваться своей солидной коллекцией. А сейчас бабочки пылятся где-то в углу. Нарядные крылатые - покоробились и покрылись тленом. Мне уже неинтересно. Сейчас я сам являюсь экспонатом. У Нее. Тешу себя надеждой, что самым ценным и любимым. Такие, как я, на дороге не валяются. Надо приложить немало усилий, чтобы заполучить такой трофей. Меня распяли на белом картонном листе, вбили в грудь что-то острое. Боли не чувствую. Только душевную муку. Я сам во всем виноват. Потому мне даже доставляют удовольствие мои мучения. Прямо мазохизм какой-то! Меня рассматривают, мной восхищаются. Она гордится и, мне кажется, очень сожалеет обо мне прежнем. Тихо вздыхает. Я пытаюсь трепыхаться, расправить свои еще нарядные крылышки. Но что-то меня держит. Это не только стрела с белым нежным пушком на конце меня не пускает. Что-то другое еще…не знаю.

 

Пытался выбить клин клином. Забыться. Было с кем. Этого добра хватает. Не получалось. Да и не хотелось. Вдруг порвалась струна, крепкая, звенящая, которая держала меня в форме. Я был похож на тугую легкую стрелу. Пел в полете! Пронзал сердца, пространства и время! Теперь нет. Теперь мой наконечник покрыла ржа, а белое оперение стало плешивым и траченным молью. Порой засыпаешь с кем-то, вдруг, как молния, пронзит мысль: «Рядом она!» Вспоминаю: тут мы полгода назад катались на качелях, в этот день годом раньше я сидел с ней в сквере у Театра оперы и балета, смотрели футбол на большом экране, а здесь мы целовались и валялись в снегу…Воспоминаний много. Их хватит надолго. Старина Герберт Уэллс со своей машиной времени только бередит и растравляет понапрасну душу!

 

- Я не люблю тебя!

- Что?

- Я не люблю тебя!

 

Зато сейчас я полюбил оливки, особенно под тягуче-ледяную водочку.