На самом деле, на сердце оно совсем не похоже. Форма его даже не округлая – оно скорее состоит из нескольких смешанных на плоскости геометрических фигур – треугольников и четырехугольников со сглаженными острыми углами. Эта произвольная композиция как бы вытянута утюгом в одном направлении. Вот как отгладилось – так и отгладилось. Только в середине имеется несколько маленьких островов и один большой, близко подходящий к берегам и изображенный на карте, как круг, а на натуре кажущийся продолжением берега. Он-то и ввел меня в заблуждение, усыпил мою туристскую бдительность, миражно изменив мое представление о незнакомой местности... Но об этом позже.

То, что это озеро похоже на сердце, сказала дочка, которая 7 лет назад в 10-летнем возрасте провела месяц на его берегу в пионерском лагере. Наверное, услышала от других детей, которые, как это часто бывает с детьми, сильно заблуждаются насчет географических объектов. Но я поверила дочке, потому что, поглядев на карту этого района и не зная названия озера (тогда я не интересовалась названиями), увидела, что там целых два небольших озера, про которые можно сказать, что они похожи на сердце.

И одно большое – длинное, некрасивое, кривое и никакое (о нем и речь).

 

Странствующая вдоль озер.

Ее уже не существует. Вернее, она жива, но сильно изменилась. Но тогда, в голодные годы перестройки, это была очень стройная, высокая (выше меня), длинноногая, с хорошо выраженными икроножными мышцами молодая женщина 25 лет. У нее был непутевый муж, ее ровесник, попивающий полуузбек, постоянно изгоняемый с любой работы, куда бы ни устроился; и маленький сын 2 лет.

В первый раз, когда я увидела ее, гуляющую с огромной овчаркой, на узком тротуарчике посреди газонов, ведущем к ее дому, я была поражена, как будто надо мной разразился гром и сверкнула молния.

Вообще, это была знакомая моего будущего мужа. Она жила в соседнем с ним подъезде, но заговорили друг с другом они недавно: гуляя с собаками, обнаружили, что у обоих интерес к здоровому образу жизни, что оба закончили Политехнический институт и даже распределение Дима получил туда, где уже работала Света (так ее звали).

Поэтому заочно я знала ее: Дима принес мне как-то переписанный ею из журнала «Спортивная жизнь России» комплекс атлетических упражнений для женщин.

И вот, в эту нашу первую встречу погожим майским вечером, в которую надо мной незаметно разверзлось небо, она в очередной раз жаловалась Диме, что на работе мало платят, а Вадим (ее муж) сейчас ничего не зарабатывает, - я, как посторонняя, слушала и спокойно ее разглядывала, дополняя свои заочные (в общем-то, ничем не выдающиеся) впечатления.

На ее замечательной фигуре, с которой надо по подиуму дефилировать, а не с собакой гулять, был одет, хоть и старый, видимо, от умершей матери доставшийся, но очень элегантный длинный пиджак, юбка выше колен и видавшие виды, но очень изящные серые туфли на среднем каблуке. Когда она стояла, заложив одну руку в широкий карман пиджака, он немного перекашивался вбок, потому что был великоват, но это добавляло непринужденного шарма вольногуляющей собачнице (пес, кстати, не был привязан к хозяевам и через несколько лет прижился в другом доме, о чем Света впоследствии рассказывала с некоторой легкой обидой, называя Лота (это было имя овчарки) предателем.)

Была у нее такая милая особенность. Жаловаться на судьбу у нее получалось очень естественно. При этом она всегда держалась необыкновенно прямо и свободно, излучая такое "парение" над этой самой судьбою, владение ею ( чего она и сама не осознавала), что контраст этот просто очаровывал, брал в плен.

Судьба, мне кажется, какой бы ни была трудной и непреодолимой (а она вынуждена была научиться "выживать" несколько раньше, чем мы все, вся страна) постоянно только и делала, что отступала перед магическими чарами этой вечной незнакомки, этой одиночки, которая, будучи обременена впоследствии уже 3 детьми и все тем же негодным мужем ( про которого она один раз в особенную минуту сказала мне, что "это мой крест и я должна нести его"), зимой ныряла в прорубь; тосковала и жаловалась, если ей не удавалось сегодня побегать в парке (хоть бы сейчас мне ее там встретить!), и открыла свое нелегкое торговое дело (не без помощи со стороны), чтобы кормить семью.

Обычные человеческие факторы, такие, как семья и работа (поэтому и жалобы ее на жизнь мне всегда казались хорошо прикрытым лукавством) не могли быть сильнее ее сродства со стихиями – ветром, водой, туманом. Из времен года она напоминала нашу угрюмую северную осень, таящую в себе несокрушимые силы, кующую из нас железо; а из природных объектов – озеро с берегами, теряющимися где-то вдали. Это было первоочередной – а для меня и исчерпывающей – ее характеристикой. И вот, собрав со своим беспутным и пропащим мужем длинные рюкзаки, взгромоздив сверху сына, с Лотом они отправлялись в дорогу на несколько дней.

Как-то я увидела их из окна в жаркий летний день и проводила со вздохом зависти и восхищения, таким же, какой бы вырвался у меня, если бы я увидела своих знакомых, покоривших снежные вершины.

В то путешествие они обошли вокруг озеро Отрадное (его настоящее имя – Пюхя-Ярви).

Я в то время еще была сугубо городским человеком, равнодушным к лесам и полям, но меня почему-то этот факт задел за живое.

Глядя на нее и зная ее в течение нескольких лет, часто нуждающуюся и голодную, - я сама произнесла чужие слова «романтический идеал». Не знай я ее – я бы считала это выдумкой поэтов. Ведь все женщины мелки, великое им не по плечу.

К слову сказать, она не была очень красива. Средняя внешность, ничего особенного. Хотя для меня особенной была каждая ее черта, каждый жест, каждое слово... Лицо бледное, удлиненное и костлявое. Большие, но ничем не замечательные бледно-серые глаза, заметные на лице лишь тем, что были чуть "навыкате" и как бы немного слезились (почему-то был такой эффект). Нос? - обыкновенный, прямой нос, ничем не останавливающий внимание. Губы – бледные, но очень четко очерченные, воплощавшие ее «стержневую» натуру. Когда она чувствовала доверие к собеседнику, то начинала немного неправильно выговаривать букву "с", что было очаровательно, как очаровательны ямочки на щеках. Видимо, язык был длиннее, чем надо. Хотя была она немногословной, даже скрытной; но одной из тех, которых можно читать, как книгу, разгадывая тайны. Но я не знаю больше таких.

Единственное, чем она могла затмить любую красавицу, кроме прекрасных ног, от которых было не отвести глаз, – великолепные густые волосы, каштаново-русые, немного вьющиеся, которые она собирала в высокий хвост, и при ходьбе он упруго подскакивал и подчеркивал ее обособленность от всех. Казалось - в нем ее жизненная сила...

Но вокруг лица все время оставались волнистые прядки, брошенные по ветру, воплощавшие ее независимость от житейских бурь и прямую связь с бурями стихийными.

Мне с самой первой минуты нашего знакомства стало казаться, что она знает что-то, чего я не знаю, но к чему бессознательно стремлюсь и жажду увидеть. Может быть, сон?

Вообще, еще раньше ее приближения, как только она появлялась вдалеке, на меня налетал какой-то упругий ветер, волнение, вихрь. Он заставлял мое сердце колотиться. Этот вихрь налетал на меня, чтоб сразить наповал. И мне часто приходилось сопротивляться ему, чтоб устоять; я одновременно испытывала и притяжение, и отталкивание. Мне хотелось стать ею…

И всегда она для меня была недостижимой вершиной, как я ни пыталась "поставить ее на место", отделаться, скрывая свое взволнованное сердце показной холодностью и равнодушием.

Но если у Светы была та сущность, о которой я говорю, она не могла не чувствовать того, что я испытываю при каждом ее появлении, и даже при одном упоминании о ней.

 

Но это я что-то резко забрала в сторону... Никак мне не обойти этот остров давно прожитой жизни – он всегда оказывается впереди!

(Как тот остров в середине озера заслонил от меня настоящий берег, и я, когда прошла его, и увидела за ним здоровый кусок воды, ужаснулась: сколько же мне еще идти! а я ни берегов, ни местности не знаю! а уже вечер, и до станции далековато... )

Видимо, это она, с первой встречи неясным, но с годами все усиливающимся зовом позвала меня вдаль.

И вот, через 15 лет после начала нашего знакомства, уже полностью готовая к подвигам, давно уже ничего не знающая о своей музе-первооткрывательнице, моей хвостатой дриаде, я отправляюсь одна в далекие странствия, и прошла уже много, повидала много озер и рек, но так и не прошла вокруг озера Отрадного... Сколько еще лет мне понадобится?

7 лет назад. Озеро в Сосново, где отдыхала моя дочка, с которого я начала свой рассказ. Меня тогда не интересовало ни его название, ни его происхождение, ни ландшафт берегов. Меня вообще не интересовала жизнь. Я была убита горем, потому что мой знакомый погиб. Я в те дни даже не смотрела на себя в зеркало - мне казалось, я увижу там абсолютно черное лицо.

Иногда я просто валилась на траву, потому что не могла двигаться, закрывала лицо кепкой и погружалась в себя.

Часто я сидела в полном оцепенении дома в своем кресле и читала религиозно-философские журналы, чтобы вычитать оттуда, что он не погиб, что душа его жива, что она рядом, и я могу о ней молиться. Делать даже обыкновенные житейские дела было невероятно трудно из-за непреодолимой тоски.

Но то лето, как подарок, было необыкновенно щедрым на солнечные дни, и озеро просто торжествовало эти долгие свидания с солнцем и жило в полную силу.

Обычно я сидела со своими журналами на двугорбом холме, сплошь усыпанном сосновыми иголками и шишками – там ни травинки не было, только врывшийся наполовину в землю камень. Я пробовала сначала сидеть на камне, и мне это удавалось, но потом становилось неудобно, так как камень наверху имел форму гребня. Вокруг меня были длинные сосны, купающиеся в солнце, снизу сквозь их стволы прогядывало синее озеро.

Помню, как большая стрекоза прилетела и села на страницу. Внезапно мои мысли сосредоточились на стрекозе. Вот если б я так же могла отделить и рассматривать то страшное, что у меня внутри происходит; хотя бы понять, что это такое, - думала я.

Каждый шаг по земле – это был не шаг, а сопротивление тому, что навалилось на меня и отделило от окружающего. Если бы душевную боль можно было накрыть ладонью, как стрекозу...

 

Сегодня, влекомая страстью к стихийному бытию моего озерного края, к солнечным пятнам, травинкам и былинкам, я неожиданно оказалась на этом месте. Был уже конец дня, 7 часов вечера. Берег уже был весь в тени. На пляже никого не было.

Всё, начиная с дач пионерского лагеря (пустых и заросших) и узкой калитки, ведущей к берегу, необыкновенно тронуло меня. Я забыла эту калитку, а теперь сразу вспомнила...

И вот он, мой холм, весь рыжий от осыпавшихся сосновых иголок.

И вот мой камень, о котором я тоже забыла – наполовину врывшийся в землю. А сейчас кажется – никогда не забывала... Призрак той меня, которой была я в то лето, будто жил здесь и я видела его доли секунды – в то время как налетел легкий ветер, приподнял большой кусок сосновой шелухи и положил обратно. Что-то дрогнуло у меня внутри.

Я посмотрела на солнце, слабо блестевшее сквозь густые потемневшие сосны, и непроизвольно сказала:

- Господи, как печально!

 

И пошла на станцию.