Холодно.

 

 

В большой, или как в то время говорили, «профессорской» квартире, на грязном, давно не протираемом паркете сидел мальчик. Возраст его определить было трудно. Мешали густые сумерки, усиленные толстым слоем инея, покрывающего стекла в окнах и широкими газетными полосами, крест на крест приклеенными на стеклах. В одном месте, прямо возле подоконника, было проплавлено детским дыханием маленькое, размером с пятак, оконце, сквозь которое в легких вечерних сумерках угадывался заснеженный Невский.

А мальчик сидел на паркете и в этом сиденье был какой-то огромный недетский смысл. Надев на себя, видимо, все из теплых вещей, найденных дома, он представлял собой какой-то комок, махрово – шерстяной, по которому безбоязненно ползали черные, блестящие вши. В тонких, почти синих от холода пальцах мальчик держал тяжелое пресс-папье из темно-зеленого малахита. Очень тяжелое и очень холодное. Мальчик ждал. Иногда он непроизвольно подносил скрюченные пальцы ко рту, пытаясь согреть их своим дыханием, но слабый парок из его легких, казалось, и сам замерзал о холодную зелень камня.

В углу, на кожаном диване лежала женщина, лежала, не двигаясь, не дыша и не моргая. Глазные яблоки были мутны и прозрачны одновременно, а на длинных ресницах лежал тонкий иней. Лежал и не таял.

И вдруг из-под дивана осторожно выглянула длинная серо-коричневая крыса. Ее лысый хвост нервно подрагивал, а тонкая усатая морда, на удивление, осмысленная, осторожно оглядывала комнату бусинками глаз. Крыса тоже ждала. Не заметив в квартире ничего опасного, она двинулась в сторону к большому углу шали, накрывавшей женщину, из-под которой виднелась кисть замерзшей руки. Пальцы еепочти касались пола. Опершись на хвост и сев, словно суслик на задние лапы, крыса потянулась к руке, и тут же внее полетело малахитовое пресс-папье. Крыса, пронзительно пискнув, скрылась за диваном, а осколки малахита тускло застучали по паркету.

В плотной вечерней мгле прямо на давно не натираемом паркете сидел мальчик. Было очень холодно, и он опять уснет голодным…