До печали и слёз... Я , как и Самсонович, не люблю перемен. И, так же, как он, совсем не уверен, что всё к лучшему. До сих пор мечтаю остановить время или хотя бы понизить скорость, притормозить, - особенно на взлёте. Ведь время подобно ветру - можно идти навстречу, сопротивляясь и искушая судьбу, а можно отдаться стихии и подчиниться её воле. Я лично не люблю ни резкий, ни порывистый ветер, мне ближе лёгкий, умеренный, правда, иногда, и - до сильного... А вообще - Бог с ним, с Временем. Ату его! Мы сами себе Время и Место! И Откровение, которое тихой сапой проникает в душу, забираясь в коварные омуты нашей памяти, воскрешая давно забытое - до печали и слёз... Здесь всё дышит покоем и ничего не бывает вдруг - всё уже произошло и нашло своё место в случившемся. Я бережно прикасаюсь к прошлому и получаю ответ - радость или боль. Но уже, как отпечаток, как след от зажившей раны. Иногда ответ поражает коварством и неожиданностью - как, ведь здесь должна быть дикая боль?! Рвёшь повязку, царапаешь рану, приготовился к боли - в ответ только слабый зуд: боль уступила место забвению... В последние свои годы Степан Самсонович сдал. Выглядел ещё молодцом, крепился, но уже чувствовалась усталость, да ещё с каким-то, абсолютно не свойственным ему, налётом безразличия и равнодушия. Он уже ничего не делал по дому, не мастерил и, что особенно удивляло, - перестал покупать газеты. Из квартиры выходил только по необходимости, и, если не смотрел телевизор, всё время просиживал у окна. Он всё понимал и от этого раздражался ещё больше, ругая своё бессилие и сознавая близость неотвратимого. Крепок он был необычайно, по-настоящему, - от природы, заповедных деревенских корней, сработан был из сильной, жилистой, цепкой породы. На такого просто так не попрёшь - подумаешь, может и рёбра переломать. А чем человек крепче телом, тем труднее ему бороться с душевной болью, тем мучительнее агония. Он уже много лет жил один, смирившись с одиночеством, но не смирившись с старостью, - продолжая упрямо сопротивляться слабости и болезням. Когда-то, я дружил с его сыном, который давно уехал в другие края. Неожиданно для себя, я стал навещать Самсоновича, сначала из вежливости, в память о друге, а потом, постепенно, - всё чаще и охотнее. Со временем, это стало для меня не только привычкой, но и необходимостью, душевной заботой, - частью моей жизни... И только когда его не стало, пришло и другое, - понимание не случайности наших встреч, ясного сознания того, что свела нас – судьба... Однажды, когда я пришёл к Самсоновичу рано утром, по каким-то делам мелочным делам, - был он очень плох. По настроению. Вялым, безжизненным, молчаливым. Не предложил, как обычно, семечек, не угостил фирменным чаем, который он готовил простым, испытанным за многие годы одиночества, способом - без затей бросал щепотку заварки в чашку и заливал кипятком. Разговор явно не клеился: - Да, ничего не случилось, с чего ты взял? Какой ещё вялый? Не придумывай, - я же не укроп, не петрушка. Старый просто стал, вот и вялый. А ты как думал, -всё время молодец, как огурец? Кончился огурец, один рассол остался. Только уже ни пить не хочется, ни закусывать... – Наверняка перед моим приходом он сидел у окна, вспоминая что-то своё, - далёкое и сокровенное, что сохранила память и что так горько мутит душу. Жизнь свелась к отправлению самых элементарных потребностей. Всё уже было не в радость, превратившись в надоевшую обязанность, привычку, в бессмысленную суету - не живёшь, а маешься, с тревогой ожидая новый день и особенно ночь. Приходилось уже думать о том стакане воды, который кто- должен подать на старости лет. А в то утро, уже прощаясь, зачем-то сказал: - Зачем эта старость? Одно издевательство над человеком. Какой смысл так долго жить? Не живёшь, а мучаешься. А ты ещё говоришь - каждый возраст по-своему интересен... Глупости всё это. Ничего лучше молодости нет. Даже голодной и холодной. Вот твой отец не дожил до старости, может оно и лучше. А тут думай, что завтра заболит: то ли голова, то ли спина, то ли ещё какой хрен... Хороший интерес - ничего не скажешь... Настоящее ископаемое, впору табличку вешать - руками не трогать, не кантовать... - Я понимал, - Самсонович уходил. Он уже себя готовил и уже знал такое, что нельзя объяснить словами, а можно только открыть глубоко в себе, почувствовав ледянящий холод. О чём он думал после моего ухода? Бог весть... Наверное, снова сел к окну, погружаясь в память, прислушиваясь к капели прожитых лет и обжигаясь воспоминаниями. Старость, это ведь совсем другое измерение, совсем другое понимание жизни, - последнее звено, соединяющее человека с миром, последний маршрут и последняя остановка, за которой , - конец пути... ...Я куда-то улетел. На планету Любви и Гармонии. Где не бывает бурь, плохой погоды и тяжких обид. Где можно купаться круглый год и заплывать далеко-далеко, не умея плавать и не боясь утонуть, - почти, как на Мёртвом море. Здесь не нужно покупать билет и куда-то спешить: тебя всегда ждут и рады всему, что ты скажешь и сделаешь. Здесь нет начала и нет конца, - как нет его нигде и ни в чём. Эта планета создана только для тебя и для самых близких тебе людей. Она не терпит чужого, случайного присутствия - сразу исчезает и рассыпается. Здесь место для тех, кто от тебя ничего не ждёт, не требует и не просит, а просто рад, что ты есть, что ты рядом, такой, каким ты хочешь, но не можешь быть. Только они знают тебя настоящего и по-своему жалеют, - молчаливо и виновато. Здесь всегда тихо и пустынно и ничего не терзает душу, наконец-то нашедшую покой... ... Я снова, как когда-то, на своём любимом месте - на диване в квартире Самсоновича. Здесь, на диване, моя заправочная станция. Подпитываю свою ослабевшую жизненную энергию силой и цельностью его натуры и - моментально расслабляюсь. Он что-то сегодня горячее узнал в новостях «по ящику» и не может успокоиться: - Нет, ты скажи, - погубить столько рыбы! И за что? За какие-то несчастные 30 килограммов икры! Ну, люди, ну, холуи, ну рвачи, только бы себе - за пазуху и домой. Какой коммунизм?! С такими и свинарник не построишь, - всё, хапуги, растащат...- Я делаю вид, что внимательно слушаю, но уже впадаю в дрёму - голос Самсоновича звучит уже какими-то наездами, распадаясь на союзы, предлоги и междометия, а затем и вовсе обрывается, и исчезает на последней различимой фразе: -...Материальный ущерб, материальный ущерб... - Я пытаюсь понять, о чём идёт речь и... стремительно теряю высоту и всякую ориентацию... ...Уже почти сумерки, а я не могу заставить себя встать и отряхнуться. Я уже явно засиделся, загостился, но думать об этом не хочется, как бывает, не хочется просыпаться, когда вспоминаешь, что впереди ещё один безрадостный день в окружении застарелых и новых проблем... Я таки прикемарил, оставив Самсоновича наедине с телевизором. Телевизор Самсонович смотрел часто и подолгу, как правило, включая его на полную громкость, особенно, когда шли новости. Новости он смотрел по несколько раз в день: они для него не теряли свежести и воспринимались всегда, как открытие. Каждый факт и комментарий получал у Самсоновича жёсткую и конкретную оценку в форме вздохов, восклицаний и покачиваний головы. Среди восклицаний лидировали: - Это ж надо... Во, даёт... Смотри, какая морда... Вот, курва... - Смотрел, как ребёнок, живо и непосредственно и, как ребёнок, всему, или почти всему, верил. Давно подмечено, что чем нелепее выдумка, тем больше к ней доверия. Даже у таких закоренелых, битых и опытных мужиков, как Самсонович. Может ещё и потому, что они наяву видели такое, чему нет примеров и объяснения, - чего не может и не должно быть, но есть и бывает. Кроме новостей, любил смотреть фильмы о войне и познавательные программы типа «Клуб путешественников» и «В мире животных». Смотрел, переживая и волнуясь, что особенно было заметно по его необычайно подвижным рукам. Руки у Самсоновича были, как у Циклопа, - мощные, сильные, не руки, а настоящие жилистые корни, туго перетянутые канатами вен, с широкими ладонями, глубоко вспаханными бороздами линий. Короткие мощные пальцы сжимали любой предмет так же крепко, как пасть аллигатора попавшуюся жертву. И при этом ладони у Самсоновича были на удивление мягкими и тёплыми. Такие руки нравятся женщинам, - эдакая гремучая смесь грубой силы и обезоруживающей ласки, да к тому же густо-густо покрытые золотистыми саженцами волос. Телевизор у Самсоновича был старый, бэушный, купленный по случаю с рук, типа «Берёзки» или «Рекорда». Самсонович никогда не был скупым дядькой, скорее был человеком бережливым, знающим, как тогда говорили, «цену копейке». А вот с телевизором, он явно промахнулся, - решил сэкономить и... нарвался на танк. Если я и преувеличиваю, то самую малость. Даже включить его было большой проблемой. На первом этапе он, как правило, отчаянно отбивался щелчками и одиночными выстрелами, непрерывно матерясь и ругаясь и издавая, ледянящие душу, звуки, похожие на воду, сливаемую в унитазе. Был только один способ привести телевизор в чувство и заставить его работать , - врезать ему кулаком по челюсти, то есть по корпусу. И не просто по корпусу, а в то самое «яблочко», где находилось его уязвимое место. После такого апперкота у телевизора мгновенно поднималось давление и начиналась ломка: он хрипел и ругался, напрягаясь изо всех сил, кашлял, пыхтел и свистел и, наконец, выплёвывал первоначальную картинку, по виду не чётче рентгеновского снимка с характерными скелетными очертаниями. Постепенно нагреваясь и успокаиваясь, телевизор приходил в себя и на какое-то время переставал капризничать, как младенец, получивший соску. Этот аттракцион - хук по корпусу телевизора с последующим нокаутом, демонстрировался Самсоновичем примерно раз в час и всегда вызывал у меня восторг, а у него первобытную злость - ну подожди, сейчас я тебе рога обломаю... Со временем, правда, телевизор он всё-таки поменял на новый и спектакль «укрощение строптивого», к сожалению, закончился - был навсегда снят с репертуара... Может и хорошо, и слава Богу, что Самсонович не дожил до наших, явно не благословенных дней. Он ведь был человеком другого поколения, другой выпечки, из другого теста. Был сильным, гордым, ранимым, со своим особенным достоинством, - а таким всегда труднее, тем более в период перемен, когда жизнь ломает человека через колен, безжалостно вырывая с корнем всё, чем раньше жил и дорожил. Он не любил и презирал свой возраст, - относился к нему без малейшего уважения, постоянно задирая и испытывая на прочность любое проявление старости: - Зачем ты так со мной? Что я тебе сделал? Отстань, - ещё рано меня в постель укладывать... Врёшь, - не возьмёшь! Ну что ты, в самом деле, ко мне привязалась...- Людям такой закваски очень трудно признать себя побеждёнными, ещё сложнее согласиться, что ничего нельзя изменить и поправить, - нельзя побороться, ввязаться в драку, проявить характер... Пришло время, угас и этот, поддерживавший силы, огонь сопротивления судьбе, -как проходит, рано или поздно, всё земное и бренное.... Никто не знает о чём он думал в свои последние дни, часы, минуты. Наверняка что-то вспоминал, что грело душу и примиряло с уходом, то светлое, что было в его жизни, несмотря ни на что. Дорогое и сугубо личное, что есть у каждого человека, и без чего невозможно было бы жить. Какое было его прощанье с миром? Роптал ли он на свою судьбу, где тяжёлого, тёмного, несложившегося было намного больше, чем может вынести одна человеческая жизнь? Было ли здесь - спасибо и прости...? А может - пропади ты пропадом!.. Да и кому было это сказать в пустой квартире, где его могла услышать только тень... Даже в последние свои годы он мало ходил на кладбище. В нём не было этого страха и трепета перед неизбежностью. Он относился к этому, как рабочие относятся к ночной смене - хорошего мало, но куда деваться... И если приходил, старался загрузить себя работой: красил оградку, подрезал нависшие ветки, подметал листья. Стоять и грустить, захлёбываясь горечью, не мог - его чувства всегда выражались конкретными делами, - деятельным участием, приложением своих рук. Он, как бы стеснялся просто так стоять и созерцать невидимое. В этом была какая-то неуместная для него праздность. А праздности Самсонович не воспринимал и не любил. Как не любил говорить о чувствах, переживаниях и душевных муках. Даже о любви он говорил с точки зрения полезного для жизни навыка, который надо освоить и затем употреблять на практике: - Любить хорошо по молодости, когда всё внове. А дальше, - привыкаешь. В таком деле тоже сноровка нужна, притирка друг к дружке, ну и, конечно, - терпение. Этому тоже надо учиться. Прожить всю жизнь с одной женщиной, это, знаешь, совсем не просто. Здесь не только любовь: смотри глубже, в корень – это значит, что срослись душой люди, живут, как мать и дитя, - зависят и не могут друг без друга. А вот болтать про это не надо. Любовь тишину любит, скромность, а того, кто про неё много болтает - наказывает. - И затем, сделав паузу, добавил: - Ты, главное, поменьше об том думай, - что нравится, то и люби, а особенно детей. И чтобы при деле всегда был. Мужчина без дела никому не интересен - ни себе, ни жене, ни людям... - Сбылась последняя воля Самсоновича - он похоронен рядом с могилой своей матери. Я всегда захожу его навестить. Скромный металлический памятник. Крест. Врезанная в металл фотография. Самсонович смотрит, как всегда, слегка прищурясь и наклонив голову, с симпатией и живым, искренним любопытством. Подхожу ближе и слышу его голос: - Ну, как ты - порядок? Держишь марку? А как там моя любимая рыба? Ещё водится? Что-то моего сына давно не было. Как он там, в чужих краях? Жаль мне его. Жил бы здесь, рядышком, на своей родной стороне, - и воздух чище, и цены ниже... А чего ты улыбаешься? Думаешь, не знаю, что не скоро приедет? Знаю. Что для живого наши заботы, мне ли не знать... Да нет, я не обижаюсь, понимаю: трудная это работа - жизнь. И не каждому по плечу. К ней, как к любому делу, подход нужен, а ещё настойчивость, смелость... Да разве всё охватишь?! Смотришь, что-то важное уже и потерял, даже не успев разглядеть, как следует. А то, что жизнь предлагала за просто так, как полагающийся каждому шанс, как удачу, счастливый случай - не заметил, не понял, не оценил. Сколько всего в жизни есть, а человеку, чаще всего, достаются только крохи... Но ты не расстраивайся, наоборот, будь смелее, активней, настырнее, вообщем, живи, живи, живи, - не жалея сил, в полноте и радости. Жизнь, - это такое счастье!!! Это и есть то самое главное и важное, что открывается только здесь... - С болью и горечью смотрю на знакомые окна, теперь уже чужой квартиры. Там уже давно живут другие люди и перемалывается другая жизнь. Четвёртый этаж, постаревшего на несколько десятилетий, капитального кирпичного дома. Крутая, трудная на подъём лестница, вся в свежих залысинах от недавнего «косметического» ремонта. Трещины и выбоины на маршах грубо замазаны раствором, как будто лестница получила ожоги и на вспухшие поражённые места нанесли заживляющую присыпку. Мне здесь неуютно, холодно и сиротливо - нет Самсоновича, а значит, нет и дела. И заветная дверь уже совсем другая: вместо старой филёнчатой, покрытой жидким чёрным дерматином - новая, капитальная, с несколькими замками и огромным телескопическим глазком. Дверь как бы предупреждает: не хочешь неприятностей - проходи мимо. У соседней квартиры точно такая же входная дверь - близняшка, один к одному. Наверняка, - один хозяин. Живёт кто-то явно не из малоимущих. Видел бы это Самсонович, с его пролетарским отношением к богатеньким... Кажется, написал уже много, а чувство неполноты, незавершённости ещё сильнее, чем прежде. Снова хочется что-то изменить, добавить, поправить, - пытаешься и... не можешь, ничего не получается. После нескольких бесплодных попыток понимаешь, - это не случайно, это знак: голос Самсоновича всё тише, а сам он - всё дальше, дальше... ... Я снова куда-то улетел. На планету Любви и Гармонии. Где не бывает бурь, плохой погоды и тяжких обид... Где можно купаться круглый год и заплывать далеко -далеко... Где всё дышит покоем и ничего не бывает вдруг... Где нет начала и нет конца, - как нет его нигде и ни в чём... ... И где тебя всегда ждут. Всегда.... Ждут... Только тебя... Ждут... Тебя... Всегда.... Только тебя... Михаил Смелянский |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
