Запах цветущих садов, окутав небольшой горняцкий поселок, создавал иллюзию покоя и тихой радости. Борис шел по улице в новом костюме с модными широкими брюками и в такого же серого цвета фуражке и чувствовал себя женихом при полном параде. Старухи на завалинках провожали его взглядами и непонятно почему покачивали головами. То ли любуясь на ладного Катерининого сына, то ли осуждая его франтоватость. Выйдя из поселка, Борис перескочил через мосток небольшой речушки Грушовки, отделявшей Поповку от железнодорожного поселка, где жила его Клавочка.

Когда-то, говорят, по Грушовке проплывал сам царь Петр 1, а теперь ее и вброд перейти ничего не стоит. Историю Борис любил. Он вообще зачитывался книгами. Готов был не расставаться с ними, чем досаждал матери, требовавшей от сына помощи по хозяйству. Но кучи «буряка», пучки редиски, «пятрушечка» и укропчик, которые ей нужно было поутру нести на базар, вызывали в нем тоску и отвращение. Борис с радостью сбегал из дома пораньше в автоколонну, где работал шофером и возвращался под вечер, только для того, чтобы снова исчезнуть.

Перебирая в уме разговор с матерью, он мерил торопливыми шагами улицу за улицей. Их общение трудно было назвать разговором. Мать была казачкой властной и злопамятной. Она без устали нанизывала на свой язык его недостатки, а достоинств у него не было по определению. Борис молчал и, хлопнув калиткой, уходил из дома.

Отца он видел редко, а слышал еще реже. Между сменами в шахте, его место было на крылечке хаты с цигаркой во рту и блеском в прищуренном от выпитой браги взгляде.

Два года они встречались с Клавой, но о свадьбе Борис только мечтал. Он не мог представить себе, как приведет в родительский дом любимую. Ему хотелось оградить ее от этой перспективы. Но при его зарплате мечтать о собственной крыше не имело смысла.

От этих тоскливых мыслей его отвлек силуэт у калитки, к которой он так спешил.

Клава ждала его. Но не радость сверкнула в ее глазах при виде любимого, а горькие слезы покатились по нежным щекам девушки.

- Клавочка, что с тобой, роднуленька? – бросился к ней Борис.

Едва выговаривая слова, стыдясь и краснея, она рассказала, что мать, затеяв разговор тихо и ласково о жизни, о Бореньке, выслушав, что все-то у них ладно да хорошо, вдруг высказалась твердо и категорично – «два года значит ходить, любить, а жениться не собирается? Если не скажешь ему – хватить гулять, женись! – Пущай к хате не подходить, веником до Поповки гнать буду».

«Ну, вот и дождались…», - подумал Борис, а вслух сказал, сам не зная как:

- Завтра же пришлю сватов, не плачь Роднуленька, ни одной слезинке не дам упасть из твоих глаз.

На совет собралась вся родня. Весь совет состоял из материных «Ох» и «Ах». Сын «отобрал» ее и без того подорванное здоровье, своим решением жениться на воронежской русачке. «Охо-хох» от одной тетки плавно втекало в ухо другой и выходило изо рта таким же «охо-хох», пока молчавший все это время отец, не подал голос:

-Та хай жениться, мать, тебе подмога будить.

Все повернулись в его сторону, вспомнив, что он здесь и вдруг поняли, что он один знает, зачем нужна Борисова невеста.

А отец, сказав это, пожалел чужую ему девушку, грубым отцовским сердцем чуя, что не в радость ей будет здесь житье.

 

Кстати пришелся новый костюм, купленный Борисом с последней получки. А у Клавы давно уж было припасено платье, фата и все, что нужно было невесте. Она не ждала богатого жениха и потихонечку со своей зарплаты стрелочницы обзавелась нарядом. Даже кое-какую мебель сумела прикупить.

Клава не помнила свадьбу. Все осталось в памяти как обрывки киноленты, которую привозила раз в месяц кинобудка и показывала на стене какой-нибудь беленой хаты.

Вот откуда-то издалека голос батюшки:

- Да убоится жена мужа…

- Да не дюже…, - шепчет Борис в ухо любимой.

Какая-то отчаянная уверенность и счастье светятся в его глазах. Ему кажется, что, самое страшное позади, гора свалилась с плеч – они теперь навсегда вместе. «И только смерть может разлучить их.…Только смерть, только смерть», - почему-то застряло в его голове, как самая верная клятва, как что-то значимое.

«Что стоишь, качаясь, красная рябина, головой склонилась до самого тына…» - тоскливо затянули в одном краю стола.

«Ивушка зеленая над рекой склоненная, ты скажи, скажи, не тая, где любовь моя?» - перебивали с другого края. А с улицы доносилось - «шумел камыш, деревья гнулись», - это подвернувшиеся шахтерские мужики, приняв на грудь, подключились к Борисову счастью.

Свекровь «села» на ноги сразу на свадьбе, чтобы все расставить по местам. Она даже поздравить молодых не поднялась, ссылаясь на больные ноги, которые, в самый не подходящий момент, тем не менее, донесли ее в «залу», куда положили молодых.

- Сымайте кольца, - проворчала,- людям вернуть нада.

И вдруг встрепенулась:

- А ты шожь, Клавдя, к стене увалилась? Твоя места у края. Утром подымишься, да побань цветы. Вода в кадушке.

Наверное, так рождаются одинаковые мысли. Они посмотрели друг на друга и прочли в глазах одно и тоже – «бежать отсюда».

Ночью снилась какая-то темная глубокая пропасть, через которую они с Борисом переходили по мосту, крепко держась за руки. И вдруг на середине пути, мост оборвался, и Борис сорвался в темную пучину. Вокруг грохотал гром, сверкала молния. Клава вырвалась из кошмара брачной ночи. Грохот грома изображала свекровь, расставляя тазики у них в комнате, и водружая туда свои фикусы и герани. Привычным взмахом, перекрестившись на образа, голосом, не терпящим возражений, сообщила:

- День на дворе!

Когда на дворе наступил «вечор», Клава в корыте терла шахтерскую робу свекра и не могла понять, почему ей,