С зелёных ветвей осыпается снег на тёмную землю тропы.

У ворот монастырских стоит человек, не решается войти.

Старые птицы сидят на воротах, у старых птиц глупые сердца.

Я такое же хочу!

Порывшись в дорожной сумке, находит лепёшку.

Птицы смотрят круглым глазом.

Подобрав крошки, взлетают, кричат презрительно и скрываются в тумане.

Не колышется туман, устилающий долину.

Дорогу, по которой он пришёл снизу, будто обрезало.

Скрипят дверные петли.

Двор монастырский мох устилает.

Седой как стены, в морщинах-трещинах, с расшатанными зубами камней.

Монах в тёмно-серой рясе деловито проходит мимо, плечи согнув, не повернув головы.

Он дал обет: не замечать людей.

За седыми стенами тепло, сытый огонь лижет лениво сырое полено.

Встречающий монах всё кланяется и приглашает жестами, пытаясь что-то сказать.

Руками, плечами, ушами и носом, и даже волнением тёмно-коричневой рясы.

Он дал обет: не говорить с людьми.

В трапезной тихо-пустынно, неурочное время.

Для путника находится миска с остывшим рисом.

Повар-монах всё говорит и говорит.

Расспрашивает о том, что за дорога у путника, рассказывает о том, какой день сегодня.

И просит прощения за остывший рис.

И смотрит себе на колени, укрытые тёмно-зелёной рясой.

Он дал обет: не глядеть на людей.

Проснувшись в пустоте полутёмной кельи, путник раглядывает кругление низких сводов.

Утром его принимает сам настоятель.

Обнимает за плечи, усаживает в кресла, вино наливает.

И курит сигару, огромно-волосатую, как его живот.

Который он громко скребёт, запустив руку под цветастую рубаху.

И весело смеётся своим же собственным анекдотам, неприличным сверх меры.

У него самый трудный обет: никогда не молиться Богу.

Только тогда, покраснев и смущаясь, понимает путник, сколь слаба ещё его вера.

Покидая монастырь, он делится с птицами последней лепёшкой.

И уходит вниз по дороге, которую будто обрезало.

Скрывается в тумане, который не колышется.