Николай Толстиков

 

ХАЛЯВА

 

маленькая повесть

 

1

 

Кирилл Аркадьевич Ломунов частенько бывал недоволен своим сыном. Не мог Игоряха отцу угодить.

После армейской службы вышло у Ломунова-младшего притулиться в жизни лучше бы да не надо – назначили Игоряху председателем районного спорткомитета. Парень с пеленок считал себя не только заядлым, но и удачливым футболистом, того же мнения были и все, кто приходил поглазеть да поохать на городской стадион, где капитан Ломунов с сотоварищами мастерски управлялись с мячиком, и любые заезжие команды терпели одни поражения.

Ошалелые болельщики носили своего кумира на руках, лезли лобызаться и к Кириллу Аркадьевичу, до синевы надавливали ему руку: «Эва, сынок-то твой! Каково нос утер этим…». Дальше следовало название местности, откуда прибыла «ломуновцам» на растерзание чужая команда, но ни географическое положение, ни лесть впечатления на Кирилла Аркадьевича не производили. Он морщился только, норовя побыстрее высвободиться из цепких объятий болельщиков и – что уж вовсе всем на удивление! – отворачивался от щедро, через края, налитого стакашка. По любому другому поводу такого за Ломуновым не замечалось. Приемщик на складе – безотказная душа.

Дома, под косыми взглядами отца, радость победы у Игоря меркла, а когда Кирилл Аркадьевич начинал ворчливо вспоминать о запущенных домашних делах и неухоженных грядках в огороде, она и вовсе улетучивалась.

Но это прежде Игорь гонял мяч за здорово живешь, ради собственного удовольствия, теперь-то спорт кормил его, зарплату стал Игорь получать, как всякий порядочный гражданин. Однако, Кирилл Аркадьевич опять засомневался:

- Вот ты сегодня даже за мячиком не бегал, а только с лавки глазел да пальцами другим указывал… И за это деньги платят?

В ответ Игорь усмехнулся, пожимая плечами.

- А как же! Не можешь ты, батя, понять, что работа это моя. Призвание!

Отец и сын стояли друг против друга: оба коренастые, крепкие, разве что черты лица разнились – у Кирилла Аркадьевича твердые, решительные, точно выдубленные прожитыми годами, а у Игоря – помягче, в мать.

- Так ты, как и прежде, Гошкой-футболистом именоваться будешь?

Кирилл Аркадьевич отступил на шаг, смерил сына презрительным взглядом.

Игорь в ответ промолчал, покривил рот. Иных слов от отца он и не ждал, потому как знал причину попрекам. Еще перед службой в армии угораздило Игоря закончить сельскохозяйственный техникум в своем же городке. Учился он с серединки на половинку, больше ошиваясь по коридорам, да и привлекла его в сие учебное заведение добротная спортивная база. Отец тогда тоже ворчал: дескать, какой из тебя земледелец, коли лень даже грядку в своем огороде вскопать или выполоть.

А теперь вдруг нашло ему на ум сына в агрономах видеть. Игорь и носа в ту сторону не повернул, вот и взбеленился Кирилл Аркадьевич. Нет бы понять, что хороший спортсмен получше никудышного полевода будет.

Как маленький, пойди объясни!

Игорь повернулся и пошел, а вслед ему понеслось на повышенных тонах:

- Оно, конечно, футбольное поле не хлеборобское! Отбегал, оттряс… - тут Кирилл Аркадьевич припомнил штуки, из которых у птиц птенцы вылупляются. – Не пыльно тебе и ни заботушки! Губа у тебя не дура. Игорь Кириллыч! Но я в твои годы от дела не лытал!

- Чего ж тогда из деревни-то сбежал? – язвительно поинтересовался Игорь и плотно прикрыл дверь – крепкие отцовы словечки споткнулись о преграду…

Надумав запоздало жениться, Игорь мимоходом представил отцу с матерью свою суженую и, не дожидаясь свадьбы, перебрался на житье к ней в квартирку и уж глаза Кириллу Аркадьевичу больше не мозолил.

И тут произошло событие, резко перевернувшее жизнь всей ломуновской родовы...

 

Такой растерянной и счастливой улыбки на лице сына Кирилл Аркадьевич не видал никогда: не иначе Игорь забил сотню мячей кряду в ворота противника.

- Батя, а меня мэром города выбрали!

- Это за какие такие заслуги? Слыхал я, что влез ты в эту колготу с выборами, так, я думал, сдуру!

- Репутация, батя! - Игорь нервно потирал руки. – Не пью, морально устойчив, пример в работе и быту, кристально чист…Нет теперь твоего Гошки-футболиста, а есть Игорь Кириллович Ломунов, мэр города! Эх, заживем, пускай все завидуют!

- Вот-вот, ампутация одна! – морщась, закивал Кирилл Аркадьевич. – Опять ты преподнес мне, сынок, подарочек! Под самую старость… Спасибо!

Игорь ожидал от отца если уж не ликования, то хотя бы поздравлений, но только не этого расстроенного вида.

- Расхвалить-то себя до небес и дурак может! И людям златые горы наобещать. На то язык даден. Вот только делами-то городскими заправлять, небось, сало в голове иметь надо. А много ли его у тебя?

- Какое сало? – не понял Игорь, но когда дошло, вспыхнул: - Вечно тебя, батя, мои удачи корежат, а сам дальше простого складского приемщика не ушел. Хотя бы раз за сына порадовался! Какое, и в мечтах не держи…

Обиделся Игорь крепко, даже перестал вовсе наведываться к старикам. Кирилл Аркадьевич и Анна Макаровна приходили, бывало, сами к молодым в гости, но сидя за столом, чувствовали себя неуютно и принужденно. Игорь, надув обиженно губы, вскоре находил себе неотложное дело, и от невестки Галины, подчеркнуто-предупредительной, веяло холодком. Приходилось откланиваться несолоно хлебавши…

 

2

 

Тихона Яковлевича Грача под его «шестидесятничек» успело по России-матушке помотать. Но он не был шабашником-длиннорублевиком или босяком, или непоседливым романтиком, гонявшимся за туманом. Голубенький «поплавок» на лацкане пиджака и красные «корочки» в кармане позволяли Грачу уверенно держаться на плаву в любой тихой заводи. Излишне любопытным Тихон Яковлевич отвечал:

- Кровь во мне кочевого народа. Да и Грач – перелетная птица.

И снисходительная улыбка появлялась на его холеном, с тонкими чертами лице: что, дескать, сами не понимаете – рыба ищет, где глубже, а человек где лучше.

Городок, сущий райский уголок, летом весь в зелени и цветах, с козами, пасущимися на улочках, и доверчивыми, не шибко «тронутыми» цивилизацией людьми, показался Грачу лучшей из заводей, где приходилось доселе обретаться. Водица тут теплая и спокойная, свежий ветерок в редкость.

Тихон Яковлевич без натуги, споро заподпрыгивал по ступенькам местной служебной лесенки. В конце концов, он оказался в здании екатерининских времен, в узком, похожем на каземат, кабинете – в кресле мэра города. Здесь, как и на прежних местах , где доводилось ему присутствовать, он не высовывался вперед, не лез со своими соображениями и внимал кому надо с уважительно-покорным видом.

С «представителями населения», как именовал горожан в отчетных бумагах Тихон Яковлевич, общаясь с глазу на глаз, приходилось ему туговато. Особенно донимали пенсионеры. Даже его обезоруживавшая, виновато-сочувствующая улыбка, надежная и проверенная, как щит, действовала на посетителей не всегда безотказно. Одна, безобразного вида старуха, которая то ли не могла добиться, чтобы помойку во дворе вычистили, то ли у бедной потолок в доме обвалился, ударила по «щиту» с богатырской силой копьеметателя: «Ты не грач! Он – птица полезная. Ты – вор-рона!».

Но щит удар выдержал, не разлетелся в куски: Тихон Яковлевич поморщился только.

Пилюли глотать случалось все же редко. Большинство посетителей, сбитые с толку, остуженные улыбкою Грача и вдобавок зачарованные его «элегантными», не виданными в здешних краях манерами, «входили в положение», соглашались во всем, немея языком, и лишь на улице давали волю словам, далеко не восхваляющим персону мэра.

Лишь однажды размеренная и «бумажная» жизнь Грача всколыхнулась, а потом и осветилась настоящей страстью. Начальник одной из шараг в городишке, хитро щурясь, развернул на столе перед Тихоном Яковлевичем свиток ватмана с чертежем затейливого, с прибамбасами, особнячка.

- Десять комнат, хоть в футбол гоняй! – прищелкнул языком посетитель. – И в центре бы города! Пополам мне с вами, на паях. Как?

Грач, поначалу напустив на себя непонимающий вид, собирался уже придать своему лицу выражение неприступности, даже холодной брезгливости – мол, не забывай, друг, где находишься и перед кем… Но не собрался.

- Ладно, я посмотрю. Оставьте чертеж, - с полным безразличием, для пущей убедительности пожимая плечами, ответил он.

Житье в пятиэтажной «коробке» на городской окраине давно было не по нутру Тихону Яковлевичу. Шум, гам со всех сторон. Одни смотрят на мэра благоговейно, как на «спасителя», другие – как с полтинника им не сдал. Дорога к месту службы – словно по ней прошла колонна танков… И пять комнат, не три. За окном садик можно заложить, хоть в гамаке потом нежься…

Короче, дворянский теремок, достаивающий второй век на краю старинного парка и поставленный было на заслуженный ремонт, раздернули по бревнышку тракторами вмиг, словно из красиво улыбающегося рта вышибли зуб. А уж заполнить...

В Городке любая новостройка растет охо-хо как медленно, пока от котлована дойдет черед до крыши – до Китая раком допятиться можно.

Партнер Грача - шаражка, силенками небогатая, техникой людьми обиженная, а посему проку от нее ни на грош. Только числится в бумагах, что дом строит. Сколько километров накрутил Тихон Яковлевич по району и по области, что служебный «москвичонок» безнадежно развалился, сколько нервов истрепал и себе и людям, «выбивая» кирпич, технику, бригады – ух, - одному ему, страдальцу, ведомо. Кто другой, может, и бросил бы эту затею, но…не изведал бы, малодушный, той радости, которая, как младенец пальчиками, трогала сердце Тихона Яковлевича, когда видел он, как тихо, но все же подрастали стены особняка.

Появилась и крыша. Не бывало вечера, чтобы Грач по дороге со службы не сделал крюк мимо своего детища. Разглядывая предзакатные солнечные блики на стеклах больших окон, он, как заклинание, повторял:

- Скоро уж… Скоро. А то ведь еще на срок меня точно не выберут.

3

 

Судьба-злодейка распорядилась с сердешным Тихоном Яковлевичем своенравно: до выборов в дом заселиться он не успел, его, «пролетевшего, как фанера над Парижем», взяли в райцентр вроде б на повышение – управделами в администрацию. Досиживай бы до пенсии! Да вот беда – на особнячок, его слезиночку-кровиночку, тут же сыскался соперник…

 

Игорь наверняка бы до сих пор холостяковал, попивал винишко, если б не спился совсем, как кое-кто из его прежних друзей по футбольной команде. Лет до двадцати пяти исправно мял первых попавшихся девок, молоденьких разведенных бабенок, но надолго и всерьез ни одной не увлекся. А те, подметив, что Игоряха ни шьет – ни порет, желает только одного и о дальнейшем не думает, охладевали к нему, ускользали. Расставался с очередной пассией Игорь равнодушно, жениться он не хотел и боялся.

Футбольная команда, когда-то сплоченная и победоносная, разваливалась, подтачиваемая женитьбами друзей, которым в семейных заботах за мячиком бегать стало недосуг. Собирались на игру очень редко. Зато Игорь и еще двое-трое стойких холостяков все чаще встречались за бутылочкой водки. И, странное дело, недолгие подружки теперь липли к Игоряхе мало , а он сам довольствовался втихую услугами распоследних спившихся шлюх в Городке. Таким много не надо: стаканище водяры и на всю ночь твоя.

Бр-р-р, как неприятно было это все сейчас вспоминать!..

Вот тут-то и появилась в его жизни Галина. Игоряха случайно забежал на минутку к дальним родственникам, да и остался надолго. Они принимали гостью, на столе красовалась початая бутылка. Игоряху усадили за стол; он первым делом вперился взором в посудину, на оказавшуюся же по соседству с ним гостью, далеко не первой свежести девицу, покосился бегло. Потом уж волей-неволей стал на нее поглядывать повнимательней: больно хитро подмигивала ему сродственница Алька, неряшливая широкозадая бабенка с языком без костей. Намедни она пропела Игоряхе все уши, стремясь познакомить его с преподавательницей из техникума. Алька мыла там полы и, стало быть, водила знакомства.

У Галины было широкоскулое рябое лицо с маленькими острыми глазами в частой сеточке мелких морщинок. «Э-э, девушка, да тебе годиков тридцать пять, никак не меньше, - пренебрежительно решил Игоряха. – А еще без «штукатурки» ходишь. Старушка божия!». Он подметил, что у нее нескладная угловатая фигура. Галина постоянно сутулилась, втягивая в плечи голову на короткой шее. Лишь одно удостоилось благосклонного Игоряхиного внимания – высокая грудь Галины под белоснежной легкой кофточкой.

Разговор за столом велся по пустякам, Алька трещала как сорока, а Игорюху потянуло живописать недавний свой поход за грибами. Рассказ его, видать, получился шибко складным да ладным, коли Галина проявила неподдельный интерес и полушутя попросила сводить ее по грибы. Игоряха, воровато косясь на ее высокую грудь, согласился…

На другой день, в послеобеденную пору, они побрели к лесу. Игоряха осторожно придерживал Галину за ладонь и нес, что приходило в голову. В лесу он притих; пошли, разомкнувшись, искать грибы. Парень скоро потерял из виду мелькавший между стволами деревьев белый Галинин платок, забеспокоился, зааукал, но Галина не откликалась. Игоряха заметался, споткнувшись о пенек, растянулся пластом, оцарапав лицо. Он чуть не сорвал голос, пока, наконец, не пробился сквозь чапарыжник к широкой тропе. Галина стояла на ней и улыбалась. Игоряха подбежал к Галине, принялся заботливо охлопывать ее по плечам – цела ли? Она со своих плеч его рук не скинула. Так и пошли дальше по тропе, обнимаясь. Игоряха, вытянув губы, робко чмокнул Галину в щеку раз, другой, третий, потом присосался, впился в ее губы жадно.

Они бродили по лесным тропинкам, позабыв начисто про грибы, до сумерек. Красный шар солнца, будто напоровшись на лесные вершины, растекся по небу багряной полосой, деревья и кусты по обочинам тропы сплетались в сплошные черные стены. В чащобе вдруг трескуче захлопала крыльями какая-то птица, и разнесся по лесу крик – жуткий, протяжный. Галина испуганно прильнула к Игоряхе, пряча лицо на его груди, и ему самому, порядком струхнувшему и пристывшему к месту, немалых усилий стоило решиться сделать шаг. Чутко вслушиваясь в темноту и начиная глохнуть от ударов собственного сердца, они шли недолго: ельник неожиданно расступился, открылось широкое поле, а вскоре в низине мелькнуло, светясь, речное плесо.

Упав рядышком без сил прямо в росяную траву на берегу, Игорь и Галина обрадовано и долго целовались. Журчала вода на камушках переката, в ближнем омуте играла рыба, и широкие круги торопливо бежали по его чуть розоватой, исходящей легким парком, глади…

Тот давний вечер помнился Игорю до мельчайших подробностей. Следом были первые бессонные, изнуряющие, страстные ночи.

Утомленный, Игорь садился на кровати в ногах Галины и при робком свете ночного фонаря, пробивающемся с улицы в щель между шторами, любовался ее телом. Продрогнув от сквознячка из форточки, Игоряха приникал к Галине.

- Я хочу ребенка! Понимаешь? Мне нужен ребенок… - шептала она.

Игоряха согласно мычал, мало осознавая, о чем именно просит Галина; раз ей так хочется, значит, так и будет.

Однажды опять рассорясь из-за пустяка с отцом, пожаловался:

- Уеду я. К армейскому другу. Надоело все…

- А как же я? – тихо спросила Галина.

-Ты? – удивился Игорь. – Ты… Не знаю.

В неловкой тишине Галина всхлипнула, или это только показалось Игоряхе. Он попытался разрядить обстановочку, болтнул о первом, пришедшем в голову. И, конечно, о футболе.

Галина рывком села в кровати, заговорила отрывисто, резко и, как о деле, давно решенном:

-Ты же никакой жизни не видишь! И никогда не увидишь! Но со мной… Ты… должен на мне жениться. И всех проблем!

Игоряхе, несколько озадаченному, осталось растерянно кивнуть…

Он и потом всю совместную жизнь кивал: должен так должен, надо так надо. Вот и в мэры пролез.

Как-то спросил жену: помнит ли она тот первый вечер в лесу? Галина в ответ недоуменно пожала плечами: « Это, кажется, тогда, когда мы заблудились? Так ведь вышли. Нашел, о чем вспоминать!»

И вот снова сказала – огорошила:

- А особняк, где собирался жить Грач, вот-вот сдадут.

- Нам-то что?

-А то, что строился он для мэра города! Так что думай, слуга народа!

Игорь раздумывать не стал, не привык: одно слово – надо!

 

4

 

С новосельем у семьи Ломуновых выходило все гладко. Молодые и старые – оба «очередника» съежались под одну крышу. Повезло, да и только!

«Главное – успеть! Пока Грачище не закатился! – спортивным азартом загорался Игорь. – Формальности и потом утрясем».

Больше всего его беспокоило, как отнесется к нежданному переезду отец, вдруг упрется, не захочет вместе жить. Галина и то, скорчив страдательную гримасу, согласилась «пригреть» стариков, коли это для дела нужно.

Кирилл Аркадьевич, искренне обрадовался:

- Хоть с матерью поживем в хоромах, как фон-бароны, последние годочки!

Игорь ушел с легким сердцем. «Любой чинуша сейчас и коттеджик и дачку имеет – закачаешься! А я чем хуже? Хозяин города! Поступая, как старшие товарищи… - Игорь засмеялся, вспомнив фразу из чьего-то давнишнего доклада. – Да и Грач хибарку не на свои кровные отгрохал, в кармашек к государству славно полазил…»

На следующее утро Ломунов собрал кое-кого из членов городского самоуправления и поставил их, так сказать, перед свершившимся фактом. Упрямиться никто не стал, мудро рассудив: а чем бы лучше, если б особняк занял Грач? На том и угомонились.

Вечером люд, пробегая мимо нового обиталища семейства Ломуновых, косил любопытным взглядом на ярко освещенные большие окна. Но прошло бы чуток времени – и вряд ли бы кто из привыкших с малолетства ничему не удивляться, заезженных жизнью городковцев обратил внимание на заселенный дом, если бы не бедолага наш Тихон Яковлевич. Его ошеломила наглость молодого мэра. Он так мотнул головой, услышав новость, что очки слетели с его носа и брякнулись об столешницу. Под застывшим одеревенело близоруким взглядом Грача клерк, принесший весть, испуганно попятился и своим задом стремительно раскрыл створки дверей кабинета.

Тихон Яковлевич схватил носовой платок и принялся им с яростью протирать стеклышки очков – еще б мгновение, и ткань носовика точно бы задымилась. Грач, водрузив очки на нос, побежал к главе района Орлянко.

- Вы знаете!.. Вы знаете!.. – задыхаясь, взъершенный, влетел он в кабинет. – Это самый настоящий произвол! Надо меры принимать!

Орлянко, чернявый шустрый сорокалетний крепыш с ранней лысиной, появлению Тихона Яковлевича не удивился: наверняка знал уже все. Прищурив хитрые глаза, глава с интересом, будто в первый раз, разглядывал смятенного Грача, жестом руки предложил присесть и сочувственно закивал:

- Понимаю, какой вам нанесен удар. Разберемся… Вы, Тихон Яковлевич, как старый аппаратчик, должны отнестись к этому трезво и простить. Понимаете ли, молодость да властишка мало-мальская вскружили вашему преемнику головенку-то…

Орлянко, поблескивая глазками, говорил что-то еще, пока к Грачу постепенно возвращалось обычное холодновато-невозмутимое спокойствие.

«Да он насмехается надо мною, сволочь! Своего протеже выгораживает, тоже болельщик хренов! Как же, гордость района, хоть и бывшая! И вся заварушка наверняка с его, Орлянки, подачи…» - решил Тихон Яковлевич и, встав, сухо откланялся.

Удушливая волна неприязни к главе захлестнула его, застила глаза, и Грач вместо двери больно ткнулся носом в косяк.

«Орлянке хорошо, легко, - морщась от боли в ушибленном носу, бормотал Тихон Яковлевич, спускаясь по лестнице к выходу из здания. – Брат родной чуть ли не в Кремле работает, грешки всегда замнет в случае чего. А глава наш и выпить не дурак, и до баб охоч, и в «казну» ручонку запустить не постесняется. Но слывет у губернатора, якобы, ценным работником. Из-за брата московского и слывет. Был бы ценный, давно бы около братца ошивался. А так всем трезвонит: мол, жена у него из родных мест уезжать не хочет. Рисуется, подлец. Здесь не худо устроился. Коттедж, дача. И все такое прочее…»

Тихон Яковлевич сглотнул слюну, стало ему еще тоскливее.

Эх, Гошка, футболист ты хреновый, спутал ты все карты!

 

5

 

И осталось Грачу таскать Игоря по судам…

Отцвело лето, настала промозглая слякотная осень. Закачался вдруг «трон» под Орлянкиным братом. Вскоре пришло известие, что Орлянко-старший выдворен на пенсию по состоянию здоровья.

Орлянко-младший ходил мрачнее тучи, на заседаниях хмуро отмалчивался.

«Что?! Без «мохнатой» лапы сразу голову повесил? – злорадствовал Тихон Яковлевич и под столом яростно тер нестерпимо зудевшие ладони. – Похоже, мое время приходит!»

Одно немного оживило главу – областной суд постановил считать вселение Ломуновской семьи в особняк непротивозаконным. Отец – инвалид войны, мать – труда, молодая семья нуждается в улучшении жилищных условий. Нечего было и грех заводить!

Грач был взбешен!.. И случай предоставил ему возможность поквитаться если уж пока не с Игорем, то со своим «шефом» - ведь Тихон Яковлевич не то что насмешки, косого взгляда не забывал. Раньше он не рискнул бы – братья Орлянки, дознайся они, перемешали бы его с дерьмом. Но времена менялись…

Праздновали чей-то юбилей; в администрации закатили банкет для избранных. Грач, кривя в усмешке тонкие губы и потягивая шампанское из бокала, слушал пышные речи присутствующих, по мере часто провозглашаемых тостов звучащие все развязнее. Собравшиеся быстро «косели», над столами, трещащими под изобилием вин и закусок, жарким облаком взмыл говор. Привели заранее припасенного гармониста. Кое-кто, более-менее держась на ногах, полез из-за стола плясать. Орлянко засучил короткими ножками вокруг сутулой длинноносой дамы – заведующей отделом культуры, с кряком присел пару раз, схватил даму за руку и потянул за собою. Они побежали в длинный полутемный коридор, собираясь уединиться в кабинете.

Вся администрация смаковала этот странный роман. Орлянко сам был далеко не красавец, но все ж наперсницу себе мог выбрать и посмазливей. В годах, с плоской грудью, голосок точь-в-точь скрип несмазанной двери, но… каждый своей дурью мается. Любовники укрывались, будучи в совместных командировках в дальних углах района, на работе же относились друг к дружке подчеркнуто деловито. Еще бы: у Орлянки, если верить слухам, жена была жутко ревнива.

Под воздействием винных паров Орлянко, видать, потерял обычную осмотрительность. На исчезновение главы никто не обратил внимания, лишь Тихон Яковлевич через некоторое время неторопливо, вроде б как по нужде, выбрался из-за стола. По лестнице стремглав взбежал он на третий этаж и на цыпочках прокрался к двери кабинета Орлянкиной путаны. Так и есть! Грач расслышал приглушенные голоса, какие-то шорохи, донесся звук поцелуя. Тихон Яковлевич увидел торчащий в замочной скважине ключ и, дотронувшись до него дрожащими пальцами, осторожно повернул его, гася щелчок.

План созрел в голове Грача еще за банкетным столом, теперь пришло время приступить к его исполнению. Дьяволький план, хи-хи! Бывало, от таких штук ох какие головы летели!

Довольный собою Тихон Яковлевич опять-таки на цыпочках удалился, по ступенькам лестницы соскользнул почти ласточкой и метнулся в пустую вахтерскую к телефону.

В квартире главы долго не снимали трубку, и пыл Тихона Яковлевича стал остывать.

«Да! Слушаю! – тревожный женский голос ответил внезапно. – Это, эт-то… Софья Ивановна? – заикаясь от волнения, едва выдавил из себя Грач. – Я, как порядочный человек, считаю своим долгом сообщить… Ваш муж находится сейчас с чужой женщиной!

- Что делает?

- Это самое…

- Где?! – взвизгнул голос, чуть не порвав барабанную перепонку в Грачином ухе.

Тихон Яковлевич назвал точные координаты и, когда жена «хозяина» еле слышно вопросила: «А кто это говорит?», положил трубку.

Пройдя в зал, Грач, начав слегка пошатываться и нацепив на лицо глуповатую улыбку, смешался с гуляющей компанией.

Жена Орлянки, грузная и низкорослая, не замедлила явиться. На несколько секунд показалась в дверях в банкетный зал, но этого хватило, чтобы ее заметил кто-то из мужниных подхалимов:

- Софья Ивановна! Кого мы видим! Просим к нам!

Крикун, распростерши руки, слишком рьяно ринулся к жене главы, споткнулся об стул, повалился, таща со стола скатерть под звон посыпавшейся на пол посуды. Самого глазастого опередили двое других, бросившихся наперегонки за Софьей Ивановной, меж тем уже шустро заподпрыгивающей по ступеням лестницы к указанному «доброжелателем» кабинету.

Софья Ивановна, приложив ухо к двери, взвизгнула от ярости, дернула ручку, не сразу сообразив повернуть ключ.

- Что за глупые шутки?! – гневно вопросил Орлянко, встав на пороге распахнутой настежь двери, и оторопел, открыв рот.

За спиной главы, торопливо оправив помятую юбку, застегивала блузку любовница.

- Вы видели? Все видели?! – призвала в свидетели кучку прибежавших следом за нею подхалимов Софья Ивановна и набрала номер на мобильнике. – Губернатора бы мне…

- Да звони, дура, себе же дороже выйдет! – Орлянко, похоже, уже оклемался. – А вот кто эта сволочь, что мне «подлянку» подкинула?!

Глава грозно оглядывал подхалимскую братию, и Тихону Яковлевичу, топчущемуся позади свиты, показалось, что свирепый взгляд Орлянки вперился именно в него. Все существо Грача разом ухнуло в пятки.

 

6

 

Даром ничто не проходит…Тихон Яковлевич после очередного, неудачного для него судебного заседания сидел за столом в кабинете и, сжав виски ладонями, тихонечко поскуливал. Еще на предыдущем разбирательстве Гошке Ломунову предписали немедленно убираться из особняка к чертям собачьим, но Гошка потянул время, снова подал на пересуд и выиграл же, «качок» безмозглый! Эх, если бы не отец его, инвалид войны! Не могли добить на фронте…

Зашли какие-то посетители, но о чем говорили они, Грач не слушал, кивал только дурашливо головой, а когда ушли, взвыл в голос. Изнурительная тяжба забирала последние силы. Тихон Яковлевич осунулся, почернел, даже традиционную пробежку легкой рысцой по утрам забросил – и так ветром с ног валит. Еще и от Орлянки все время напастей жди…

Сняв запотевшие очки, Грач, близоруко щурясь, оглядел кабинет и с неудовольствием заметил жирные черные пятна грязи посреди пола.

- Что это такое?! – он, поскорее водрузив на нос очки, привстал с места.

Грязь растекалась, превращаясь в порядочную лужу.

- Уборщица! – крикнул Грач сдавленным чужим голосом и вспомнил, что прибираться приходят вечером.

Как нарочно, сегодня пожаловала важная областная «шишка», имеющая дурную привычку шастать по кабинетам и заставать врасплох.

Тихон Яковлевич к своему счастью обнаружил в шкафу швабру и, скинув пиджак, принялся старательно затирать грязное пятно на полу, но – странное дело! – оно не только не исчезало, а растекалось еще больше, поблескивая черно, жирно, как вороново крыло.

С Грача в три ручья хлынул пот, пришлось сдернуть с шеи удавку галстука и расстегнуть рубашку до пупа.

Увидев в дверях кабинета изумленно взирающего на него «шишку», Тихон Яковлевич поначалу застыл со шваброй наперевес наподобие столба, потом, еле ворочая окостеневшим языком, пробормотал:

- Я сейчас, сейчас… Минуточку!

Он с утроенной энергией обрушил швабру на пол: казалось, еще чуть-чуть – и линолеум задымится.

- Что это? – растерянно вопросил чинуша. – Ответственный работник сам у себя прибирает в кабинете? - и возвысил голос. – Позвать немедленно уборщицу! Но… здесь же чистый абсолютно пол! Отберите у него швабру, наконец!

- Я сам, сам… - жалобно ныл Тихон Яковлевич, отпихиваясь от облепивших его доброхотов.

Швабру из его рук все-таки вырвали, и он, оттесненный в коридор, побежал на улицу. Миновав вестибюль, Грач так и замер, занеся ногу над порогом. Внизу, у широких ступеней крыльца, плескалась огромная грязная лужа! Тихон Яковлевич развернулся на все сто восемьдесят, цепким взглядом узрел щетку на длинной ручке в углу за вахтерским столиком, метнулся с торжествующим криком к нырнувшему под стол охраннику и, завладев щеткой, одним махом сиганул через ступени. Мурлыча под нос и не взирая на высыпавшую на крыльцо толпу управленцев, он добросовестно тер асфальт, пока не сдалась к нему задом вплотную машина «скорой помощи», и двое здоровяков в белых халатах не втолкнули его в тесную ее утробу.

 

7

 

«А все-то бегать ему надо…» Кирилл Аркадьевич каждое утро в одно и то же время протирал пальцем на запотевшем оконном стекле кругленький пятачок, с опаскою приникал глазом.

Игорь, одетый в спортивный костюм, широким пружинящим шагом подходил к дому. Сын то и дело кивал головой в ярко-красной вязаной шапочке скрюченным в три погибели под холодной дождливой изморосью прохожим, сам вышагивал, расправив плечи, прямя спину.

Промокшая до нитки ткань костюма прилипла к телу, обтянула его, будто резина. Игорь обтирал ладонью с лица капли дождя и брезгливо тряс рукою.

Кириллу Аркадьевичу становилось зябко, но не от низко нависшего серого неба, не от нудного моросящего дождя, и даже не от сырого тяжелого воздуха в каменных стенах. Промозгло и неуютно было на душе от иного. «Грудь-то выкатил! Да я б… на его месте глаза от стыда не знал куда деть, задворками да закоулками пробирался. А он, видишь, как прет, на всех с выси поглядывает! Будто, как и прежде, городу хозяин!»

Ломунов отвернулся от окна, почувствовав в сердце тупую ноющую боль, и от охватившего все тело приступа слабости едва не рухнул со стула на пол. Согнувшись, прижимая руку к груди, он долго сидел так, пока боль не утихла.

Иногда Кирилл Аркадьевич ловил себя на странной мысли: он вроде как бы радовался подступившей болезни. Да, да!

В областной больнице Ломунов оказался среди совершенно незнакомых ему людей и даже терзаемый недугом, отдыхал душою. Домашние ему не докучали, прежние переживания отодвинулись куда-то.

Все разом кончилось, когда в соседнюю палату положили земляка-одногодка:

- Кирюха, здорово! – ехидно улыбаясь, согнулся в притворно почтительной дуге земляк. – Здесь укрываешься? Гошке-то, сынку твоему, без тебя несладко дома приходится. Надо же, суд за судом, из мэров выперли… Эх!

Земляк хлопнул Ломунова по плечу, подмигнул вроде б как запанибрата, но Кирилл Аркадьевич сбросил его руку, молча обошел его.

- Думаешь, не выкурят вас?! Да вылетите как миленькие! «Новые русские», мать вашу! – возмущенные вопли землячка встряхивали тишину в длинном больничном коридоре и, будто плетями, стегали Ломунова по спине. Из дверей палат выглядывали любопытные.

Вроде б и ничего не переменилось: соседи по палате по-прежнему старались подсунуть Кириллу Аркадьевичу кто – яблочко, кто – сладкую домашнюю шанежку, считая его беспризорником, раз никто не проведывает. Но стоило кому-либо понизить голос, пошептаться, и Ломунов настораживался. Дураку ясно: о чем эти шу-шу-шу! По коридору проковыляй – и все с интересом разглядывают спину. Барин!

Кирилл Аркадьевич взмолился о выписке, и врач сжалился…

 

В Городок Ломунов вернулся промозглым темным вечером. Автобус, миновав торчащие на окраине пятиэтажки, подрулил к просевшей под нелепо нахлобученной крышей избушке автостанции. Пассажиры, зябко поеживаясь, вытряхнулись из салона в слякотный сумрак и торопливо побежали по домам.

На пустынной улице – ни души, даже брехучие псы и те попрятались. Редкие фонари тускло светили себе под нос. Кирилл Аркадьевич побрел наугад, начерпал в луже полные ботинки воды, скользя по раскисшей грязи, упал, увозив все пальто. Чертыхаясь, он все-таки был доволен, что не встретил никого по дороге.

Средь темных, придавленных долгой непогодой к земле изб с робкими огоньками в окошках белокаменный особняк вызывающе пылал своими большими окнами. Два ослепительно-ярких фонаря высвечивали аккуратную асфальтовую дорожку к подъезду. Кирилл Аркадьевич, вынырнув из темноты и непролазной грязи и ступив на дорожку, зажмурился, на мгновение оробел. Но, загнув соленое словечко, принялся дубасить кулаком по двери.

Не открывали долго. Наконец, Игорь, щелкнув замком, приоткрыл створку двери и, настороженный, выглянул в щель.

- Отворяй, отворяй! Встречай родителя!

Кирилл Аркадьевич, отпихнув сына, вознамерился было зашагать по лестнице наверх, по ковровой дорожке, сбегающей по ее ступеням. Но взглядом уперся в укутанную пледом фигуру невестки.

- Могли бы и звонком воспользоваться, чем тарарам на весь город устраивать! – с верхней ступеньки проверещала она недовольно. – Ноги, наверно, нетрудно вытереть. И вообще, вам же отведена целая комната внизу!

Подернув плечиками, невестка удалилась, а отца, раскрывшего от изумления рот, попытался несмело утешить Игорь.

- Не обращай внимания! Не в себе она малость. Тут у нас такие передряги…

- Ба-аре! Вот уж истинные баре! – ворот рубашки стал вдруг Кириллу Аркадьевичу тесен, и он, задыхаясь, закрутил загудевшей, готовой расколоться от резкого прилива крови головой. – Верно народ бает: залезли в дармовое – танком не выволокешь! Все даром – и что люди скажут, и своя совесть! Получил власть – и хватай, чего сумеешь, пока пинком под задницу не выставят!

- Батя, ты как с цепи сорвался! – по лицу Игоря пошли пунцовые пятна, но он сдерживался, стараясь говорить помягче: - Что нам до людей и им до нас? Мы или Грач – им-то одна малина. Из мэров меня попросили… Переживем. Главное - теперь от всех собак отстреляться, дом отстоять.

- А совесть, стыд тебя не мучат?! – Кирилл Аркадьевич вцепился в лацканы пиджака, накинутого на плечи сына, и скорее не от ярости-злости, а чтобы устоять на подламывавшихся ногах. – Я-то думал, простофиля, что на старости лет счастье подвалило, поживем во все тридцать три удовольствия. А ты, оказывается, смухлевал, родного папашу себе пособником сделал и – ни гу-гу! Людям на глаза стыдно показаться, всяк пальцем тычет, ровно в вора.

- Батя! Да сейчас все, у кого мало-мальски властишка имеется, под себя гребут! Снизу до верху. Так было, так и будет! И не понимают этого только дураки да вот ты вместе с ними!

Кирилл Аркадьевич отшатнулся от сына и, хватаясь слабеющими руками за перила лестницы, выдохнул с ненавистью:

- Сталина на вас нет! Он бы…

- Вот-вот! – недобро ухмыльнулся Игорь. – Один ответ у вас на все случаи жизни!

 

8

 

У Ломуновых подошел день очередного пересуда: молодые с утра смотались в райцентр, а Кирилл Аркадьевич, не находя себе места, выбрался на улицу.

Слякотная осень оборвалась резко, легким морозцем, прочно прихватившим грязь в дорожных колеях. Там и сям поблескивал ледок, похрустывал под ногами, жестяно звенела жухлая трава, уцелевшая от тракторных гусениц и человеческих ног в узеньких полосках вдоль палисадников.

Ломунов поначалу брел, озираясь, и при виде первого встречного сжался в комок, ожидая хлестких жестких слов. Но человек пробежал мимо. Другой, старый знакомый, приветливо кивнул и о здоровьишке справился. У Кирилла Аркадьевича – словно ноша с плеч – зашагал он бодрее и увереннее, запоглядывал вокруг.

« И чего я в затворники за чужие грехи себя загнал? Ровно нелюдь в четырех стенах схоронился! – укорил он себя и вдруг споткнулся: всегдашняя ноша придавила его еще пуще прежней многопудовой тяжестью. – Уж лучше бы мои грехи были, а не сыновьи!..»

Ломунов очнулся, с удивлением посмотрел на свои руки, намертво, до посинения, вцепившиеся в черные дощечки чьего-то палисада. « Гляди-ко, еще на ногах устоял!» - обрадовался Кирилл Аркадьевич – Этак я, пожалуй, и дом свой проведать добреду!»

В старом домишке Ломуновых кто-то побывал и похозяйничал. Сбиванием замка непрошенные гости себя утруждать не стали, просто высадили раму в окне и залезли вовнутрь. Кирилл Аркадьевич с трудом повернул ключ в заржавленном замке – Ломуновы в прежнем своем жилище давненько не бывали, и, увидев за порогом дикий разгром, зачертыхался, а потом и заплакал. Стадо обезумевших горилл наверно бесновалось в доме. Оставленная хозяевами немудреная мебелишка искрошена в щепы, обои со стен ободраны, пол весь устлан пухом вспоротой бабкиной перины и прямо посреди избы нагажено. Еще – холод, знобящий холод в полутемной мрачной пустоте дома.

Ломунов, повздыхав горестно, поохав, разыскал в чулане лопату и первым делом брезгливо подцепил и вышвырнул за порог «подарочек» от посетителей. Из сенника натаскал березовых поленьев и затопил печь. Сухие дрова занялись споро, запотрескивали весело. По ободранным стенам горницы запрыгали трепещущие блики света, стало уютнее.

Кирилл Аркадьевич подтащил к печи старую кровать, на которой когда-то спал Игоряха, целиком смастеренную из металла и единственную вещь в доме, оказавшуюся варварам не по зубам, присел на упругую скрипучую сетку, привалился к прутьям спинки. Блаженствуя в растекающемся из печного устья тепле, он, прищурясь, неотрывно, стараясь ни о чем не думать – не горевать, смотрел на бойко скачущий по поленьям огонь…

Игорь пришел утром, когда угли в печи давным-давно остыли, подернулись мертвым налетом золы.

- Вот ты куда уполз! – попенял он отцу, сидевшему с опущенной на грудь головой напротив печной топки. – Ищи тебя! И с чего это в такой бардак и в холодище ночевать понесло? По старой халупе соскучился?

Игорь, подойдя к полому проему окна, зябко поежился, оперся руками в косяки.

- На улице и то теплей… Знаешь, суд опять в нашу пользу присудил. Тебя, инвалида войны, да разве выселят?! И нас, бедняг, с тобою? Грач - в дурдоме, авось угомонится. Еще поживем, мы теперь ученые! Опять, поди, будешь ворчать? А, батя?

Удивленный молчанием отца, Игорь приблизился к кровати, тряхнул Кирилла Аркадьевича за плечо и тотчас испуганно отдернул руку, обожженную холодом.

- Батя!.. – шептал он, не веря страшной догадке. – Эх, батя, прости!..