Матвей Сергеевич приехал сообщить о том, что он женится и что свадьба намечена на второе воскресенье сентября. Он вошел в дом, поцеловал мать и сестру и сказал:

— Возрадуйтесь, люди!.. Женюсь. Такую девицу беру!.. убиться можно!.. Немного, правда, балованная. Но ничего, мать, обкатаем с Божьей помощью. Отца на год перещеголял. Он женился, ему тридцать один было. А, мать? Так было?.. А мне тридцать два. Вот выдержка у человека! Высший сорт. — Он был одет в защитного цвета костюм полувоенного покроя. Так одевались наши отцы и дедушки в сорок шестом году, если хотели не отстать от моды. Роста он был небольшого, почти такой, как Зинаида, и чертами лица он неуловимо был похож на сестру. Но в отличие от Зинаиды, чья фигура радовала глаз округлостью и изяществом линий, угловатый, вширь разбитый Матвей казался приземистым и несимметричным. — Так что готовьте подарки. Ну, это я шучу. Я к вам привезу ее знакомиться. Только... Я все думаю, чего с Любой делать? Не позвать? Нельзя. Позвать — не свадьба будет, а поминки. Она все наоборот перекручивает. Из похорон отца цирк устроила. Из свадьбы... Чего делать, мать? У меня, знаешь, какие люди будут? Вам такие не снились. Будет сам!.. Ну, ладно, это пока секрет. Военная тайна. Такого человека нельзя заранее афишировать. Хоть и победа, но врагов еще много. Тайных врагов. Читали в газете? Они не дремлют. Нужно быть постоянно начеку и не терять бдительность...

— А как ее зовут? — спросила бабушка. — Из какой семьи?..

— Светлана. Отец у нее торгаш. Богатые, черти. Так что... Все нормально. Я все продумал. Все будет нормально. Мать у нее отлично готовит. Кулинарша. Теща моя!.. Чувствуете?

Муж Зинаиды Александр в прошлом оказал ему поддержку, и он это помнил. Карьеру он сделал благодаря Роману, самому младшему и блестящему из трех братьев Кориных; кем он стал и кем он мог стать в будущем — все это не могло осуществиться без начального толчка и руководства Романа, который, сделав ему доброе дело, был вычеркнут из числа живых еще до войны, в тридцать восьмом году. Матвей не вспоминал его имя даже в мыслях своих и никому не позволял в своем присутствии заводить разговор об этом человеке. Он не упоминал никого из тех бывших руководителей, которые пригрели и поддержали его из уважения к Роману и которые тесной толпой один за другим сгинули вскоре. Чтобы жить, надо молчать, сказал он себе. Он выжил в тридцать восьмом. Руководство тогда сменялось и обновлялось со скоростью сжигаемой спички, ему было двадцать четыре года, он был молод, смерч пронесся над головой, не затронув его, и его карьера получилась как нельзя лучше. Он перестал удивляться своему успеху. Трезвая оценка себя и своих возможностей уступила место уверенности в том, что успех его неслучаен и оправдан. Он умел держать себя с начальством, его хулиганское прошлое позволяло ему взять правильный тон с шоферней и работягами, и у него были все блага, какие он мог пожелать при его интересах и самосознании, всё, кроме птичьего молока.

Михаилу Корину, мужу Натальи, он ничем не был обязан. Иногда он встречался с ним в Сандуновских банях, где Михаил, самый старший из братьев, работал банщиком. При встрече они выпивали по кружке пива и съедали бутерброд с белой рыбой. Матвей заказывал, Михаил приносил из буфета, и они говорили ни о чем. Шутили и подтрунивали, насмехались друг над другом, над собой и окружающими. Философских проблем они не решали. Достоинства и мужские возможности оголенного мужчины, вкус пива, футбол — это были разговоры представителей их среды и любой другой среды, всего населения. Стандартные фразы, стереотипное сочетание бодрых и насмешливых слов, единообразие, как во внутреннем убранстве воинской казармы. Иногда бутерброды и пиво оплачивал Михаил, Матвей был молод и несамостоятелен, он еще не встал на ноги, а Михаил имел хороший заработок. Михаил погиб в войну. И вот теперь Наталья, которая вынуждена была работать и которая могла накормить своих детей белой рыбой только в гостях, вошла на террасу, отослала сына во двор к детям и, заняв табуретку, приветливо заглянула Матвею в глаза. Она работала гардеробщицей в тех же самых Сандуновских банях, но в другом отделении. Ей ненадолго хватило довоенных заработков покойного мужа, и ее жизнь в бараке, откуда не успел их вытащить Роман, он сгинул буквально накануне их переезда на новую квартиру, обманутая надежда незабываемой и острой болью легла на сердце у Натальи, ее жизнь в бараке была скучна и беспросветна, и полна лишений.

Зинаида засмеялась и обняла Наталью.

— Мотя, а насчет Риты как ты решил?

— Не знаю!..

— Ты не сердись... Хоть она и чужая нам, но как бы правильно сказать...

— Не чужая, — подсказала бабушка.

— Да... Не надо сердиться.

— Я не сержусь, — сказал Матвей. — Сегодня... От вас... поеду к ней и приглашу.

— Хорошо, — сказала Зинаида. — Это правильно. Она неплохой человек.

— Ну вот, не знаю! — сказала Наталья. — Настоящая финтифлюшка. Не люблю таких. И чего все наши мужики с ума сходили? Мой Михайла глаз с нее не спускал. Сколько я через нее скандалов имела... А посмотреть на что? Ни спереду, ни сзаду. Доска!.. Вот есть доска... Она ведь у меня полтора года день в день прожила.

— Ей, как и всем, досталось. Одинаково.

— Зина, одинаково... да не всем одинаково. Ты про одинаково не говори. Она у тебя не жила. А у меня жила.

— Бросьте, — сказал Матвей. — Про то время бросьте.

— Нет. Я про что хочу сказать. Она ведь приезжала ко мне.

— Это уже сейчас? — спросила Зинаида.

— Да. Сейчас. Ну вот, месяц назад, может быть. Месяц или полтора... Это она в таком платье. Надо было видеть!.. Не зашла в дом. Пришла и ушла. Финтифлюшка!..

— А чего она к вам приезжала?..

— Иди спроси!.. Это ж человек... слова одного по-простому сказать не может. Воображение... воображение!.. Когда она жила у меня... Когда родители ее выгнали, а с Романом это самое случилось...

— Я сказал, бросьте!..

— Не выгнали ее родители. Она тогда сама от них ушла. — Зинаида подошла к Матвею и положила ему руку на плечо.

— Хватит вам, разболтались, — сказал Матвей. — Я сказал, приглашу. И хватит. И чтоб болтовни никакой не было.

— Не обращай внимания, Мотя, — сказала бабушка. — Это здесь... свои. А на людях, конечно...

— Свои не свои... Хватит. Не хочу никаких таких разговоров!..

— Рита сама ушла от родителей, — сказала Зинаида, — потому что они против... против жениха недоброе говорили. Они поссорились. И потом она не захотела к ним вернуться. Мы с Сашей хотели ее у нас поселить, но Михаил перетянул к себе. Он был старший... Горюшка и на ее долю хватило. Всем досталось.

— Я про что хочу сказать. Когда она жила у меня, тарелку не вымоет за собой. А чтобы в комнате когда убрать... что вы!.. Разве ей можно, такой цаце? Это так повернется, крутнется, и нет ее. Другие пусть работают, а она ручки свои нежные бережет. Вот так их сделает и ходит... Работай на нее, как на барыню. Она беременная, видите ли... Мы никогда беременные не были. Когда уходила, вы думаете, спасибо я от нее дождалась? Как же, получила я свое спасибо. Ба-альшое спасибо!.. Напоследок мне через нее Михайла такую учинил!.. Такую историю!..

Это точно, подумал Матвей. Точно, цаца. Мимо смотрела. Будто не было меня... проходила, как мимо пустого места, подумал он и вспомнил, как однажды, осмелев, он попытался добиться от нее взаимности. Полузабытое ощущение озноба от резких и острых, презрительных слов ее вспомнилось ему. Роман уже сгинул тогда. Она была одинокая, бесприютная, безутешная Золушка с начиненным брюхом. Матвей не собирался жениться на ней. Но, впрочем, это была именно та редкая женщина, ради которой он мог позабыть даже о благоразумии. Ему было двадцать четыре года, ей тогда был двадцать один, и ему казалось, что она не может не увлечься им, ведь они оба были так молоды. Роман ему представлялся стариком, он был на четыре года младше Романа, а она была моложе Романа на целых семь лет. Но она, как собачонка вслед хозяину, внутренним взором продолжала смотреть вслед несуществующему Роману, а на него она не смотрела. Матвей был для нее безразличным, пустым местом, и после грубой попытки взять ее он стал ей отвратителен. Нужно было быть цацой, неженкой, особым существом, чтобы изобразить такое выражение гадливости на лице и сделать такие ненавидящие глаза. Все было в прошлом. Все было забыто. На одну секунду вспышка света осветила этот дальний закоулок его памяти и погасла. Матвей усмехнулся равнодушно. Чувство спокойной уверенности и превосходства вновь возвратилось к нему.

— А чего же, конечно? — сказала бабушка. — Она другой человек. Ну, и что?.. Она с образованием...

— Образованная!.. — с насмешкой произнесла Наталья. — Куда нам, серым? Мы лаптем хлебаем...

— Конечно, я ее видела всего несколько раз, — сказала бабушка. — Но мне она приятная показалась... Это вы, Наташа, чего-то на нее ополчились.

— Вы с ней не жили... Вы с ней не жили... Она ко мне с дочерью приезжала. Взрослая уже девочка. В школу пойдет. Представляете?.. Когда она вот такая была... у нас родилась... первое время все ночи напролет кричала. Все ночи... Какими-то красными прыщами покрылась. Ну, потом родители уговорили перейти к ним. Вот как они внучку полюбили... как это у них к детям такая привязчивость!.. Потому такие цацы вырастают.

— Все в меру надо. Очень хорошо тоже нехорошо, — сказала бабушка.

— На своем автомобиле разъезжаешь!.. А! и вы тут!.. Крупной шишкой стал!.. Такой персоной! и как это ты еще не брезгуешь родней!.. Где нормальная семья, там люди общаются друг с другом, интересуются, а у нас не семья, а сброд!.. Если бы вы разбирались в медицине так, как я, вы бы знали, что надо есть больше сливочного масла. Сливочное масло... натуральное — это не только жир, это витамины, полезные вещества и многое другое. Это здоровье!.. — Любовь Сергеевна влетела на террасу, как бомба, и эффект, произведенный ею на присутствующих, был равносилен взрыву. Она ехала сюда, имея в голове мысль и желание поделиться с матерью и сестрой медицинскими соображениями, а также, выждав момент, помолчать и дать им возможность рассказать о новых знакомых и соседях. Поиск сердечного друга был основной движущей пружиной большинства ее затей и планов. Другое дело, что в процессе выполнения запланированных мероприятий ей не хватало выдержки и ума, и она не достигала намеченной цели. При виде автомобиля, Матвея и Натальи она забыла о своем первоначальном желании и неуправляемо понеслась вслед за произвольно галопирующими ассоциациями, мощным потоком образующимися в ее возбужденном мозгу. — Я врач... Я живу одна, обо мне некому заботиться. Но я общаюсь с людьми... С людьми!.. Они мне дороже моих родственников!.. Такие, как Лида и ее Толя благоверный... Крохоборы и сволочи! Сволочи!..

— Люба... Люба, — сказала Зинаида. — Зачем ты опять?.. Давай хоть поздороваемся.

— Мать, я уезжаю. — Матвей боком подвинулся к выходу.

— Так быстро? — сказала Любовь Сергеевна. — Я думала, ты еще побудешь немного. Я бы доехала с тобой до метро.

— Нет. Я тороплюсь. У меня дела.

— Видимся раз в году, — сказала Любовь Сергеевна, — и ты не можешь побыть лишние пять минут.

— Не могу. Я уехал. До свиданья... Зина, позвони мне завтра вечером домой.

— Подожди. Раз так... Мне все равно здесь нечего делать. Я заехала просто так, без дела... Раз у тебя машина... Я поеду с тобой до метро. А если... Ты куда едешь?

— Нет, нет, — сказал Матвей. — Я не еду к метро. Мне надо заехать к одному человеку. Я его посажу... и еще один сядет к нам. Так что извини.

— Но ты все равно поедешь мимо метро? Погоди, ты через Сокольники едешь?

— Нет. Мы сейчас свернем в другую сторону. К Щелковскому шоссе. Ну, до свиданья. — Матвей быстро сбежал по ступенькам и бегом направился к калитке. — Заводи, — сказал он, садясь рядом с шофером. — Быстрее. Трогай!.. Поезжай к Сокольникам. Потом до Красных Ворот. Там свернешь в Уланский переулок.

 

Через несколько домов от Садового кольца, в Уланском переулке, стоял четырехэтажный кирпичный дом без лифта, и Матвей Сергеевич пешком поднялся на четвертый этаж. Две двери выходили на лестничную клетку. Он, не мешкая, подошел направо, прочел прикнопленную к дверям бумажку и позвонил три раза. Ему открыла белокурая девочка с косичкой и бантиком. Она синими глазами посмотрела на него строго и спросила:

— Вам кого?

— Как тебя зовут? — вместо ответа спросил Матвей Сергеевич.

— Кого вам? — сердито повторила девочка, не желая вступать в разговор.

Глаза у нее были незнакомые, но выражение глаз, нетерпеливый, колючий взгляд напомнили Матвею прошлое, и он вынужден был проглотить комок и вздохнуть глубоко.

— Мне нужна Маргарита Серова. — Девочка одержала победу над ним. Он услышал сквозь глухие удары сердца свой охриплый и незнакомый голос.

— Мам! — закричала девочка прямо в лицо Матвею и не подвинулась от двери. — К тебе какой-то дядька пришел!.. Мам!..

— Иду, иду, — произнес старческий голос, в коридоре показалась пожилая женщина и приблизилась к дверям. — Нельзя так кричать, Юля. Разве можно?.. На первом этаже, наверно, слышно.

— Да это он не к тебе, — сказала Юля и топнула ногой. — Не к тебе. Чего ты пришла? Я маму звала!..

— Не груби, — сказала женщина. — По какому вы делу?.. — Полинялые глаза вгляделись в лицо Матвею. — Так вы, кажется...

— Да. Да, — сказал Матвей. — Вспомнили?.. Матвей. А вы Мария... Мария...

— Львовна.

— Мария Львовна!.. Вот видишь, — сказал он девочке, — мы с тобой, оказывается, родственники, а ты меня пускать не хотела. — Девочка повернулась и ушла, не глядя на него, улыбка, предназначенная ей, осталась без пользы на его лице.

Маргарита Витальевна Серова — вдова Романа Корина, ее мать и ее дочь Юлия жили втроем в комнате в коммунальной квартире, которая когда-то, в старые времена, целиком принадлежала ее отцу. Кроме них, в квартире было еще три семьи. Мария Львовна и Матвей через коридор попали в большую комнату, Матвей был здесь однажды, это был такой дом, в котором никогда ничего не менялось, все оставалось на своих местах, массивный буфет с зеркалом, массивный четырехугольный стол посередине, две софы, абажур, стулья были прежними, и душноватый воздух, нагретый от окна, выходящего на запад, пропитанный запахами трех женщин, маленькой, молодой и старой, был знаком Матвею.

— Вы посидите одну минуту, — сказала Рита из-за ширмы. — Я прошу прощения... Одну минуту. Я сейчас выйду. — Она переодевалась. Матвей сел в кресло в другом конце комнаты, у окна, Рита копошилась за ширмой, и ему в местах неплотного прилегания тканевых секций было видно мелькание, быстрое и неопределенное, на разной высоте человеческого тела. На верхнюю перекладину ширмы был брошен халат. Через некоторое время платье, лежащее там же, поползло и исчезло. Одна минута растянулась на десять или пятнадцать минут. Рита одевалась молча. Он слышал ее и видел что-то от нее, но ее он не видел, а она могла при желании рассмотреть его в щелочку. Юлия бранилась с бабушкой. Он сидел в кресле и внушал себе уверенность, спокойствие, вспоминая внутреннюю подготовку по дороге сюда, когда он постарался настроиться на равнодушный и независимый лад. — Теперь здравствуйте, Матвей. Какими судьбами?.. Я сегодня иду в театр. Боюсь опоздать... Мой обычный грех. Но ничего. Полчаса у нас есть, так что поговорим. Вам здесь удобно?.. Хотите чаю?

— Не беспокойтесь. — Он встал, пожал ей руку и снова опустился в кресло. Он ощутил себя подтянутым в ее присутствии, чистым и свежим. Это было, как на прогулке в день первого зимнего снега. Бодрящая и волнующая сила передавалась от нее.

Легкое волнение слышалось в ее голосе. Ее порывистые движения и интонации указывали на то, что его приход поколебал и нарушил ее спокойствие, и Матвею радостно было сознавать свою уверенность и свое превосходство над нею. Неужели правда, спросил он себя, она смущена, хладнокровие покинуло ее, а я спокоен?.. Спокоен!.. Она потеряла равновесие, а не я!.. Вот она, эта цаца, аристократка... Спокойно, Матвей, спокойно.

— Может быть, чаю все-таки?

— Нет, нет. Я не надолго.

— Дочь собирается в школу в этом году. В первый класс. По такому случаю у нас полный разгром. — Она рассмеялась коротким и нервным смешком. — Юля!.. — резко сказала она, — прекрати грубить бабушке!

— А чего она мне говорит...

— Почему ты говоришь «она»?.. Я тебя предупреждала: в присутствии другого человека нельзя говорить «он», «она». Надо называть его по имени.

— А чего она на тебя мне жалуется? Какое мне дело до ваших отношений!..

— Ну, вот, — сказала Рита и рассмеялась весело. — Похожа?..

— Похожа, — сказал Матвей. — Когда она открыла, я ее узнал.

— Да. По внешности она отец, но характер... У Ромы была широкая натура. Добрая, великодушная... А она, к сожалению, злая.

— Наверно, есть в кого? — Несмущаемое превосходство Матвея было так велико, что он позволил себе на секунду расслабиться и пошутить.

— Наверно, есть, — ответила Рита, сухо и без выражения.

Она выдвинула стул и села напротив Матвея, сложив руки на коленях, и он знал, что эта ее расслабленная, выжидательная поза, так было всегда в прошлом, кладет конец его мимолетному преимуществу. Она молча посмотрела на него, глаза у нее были черные, бархатные, как говорили, и под ее молчаливым и отчуждающим взглядом его хладнокровие, уравновешенность, способность к самоконтролю покинули его. Словно по невидимому трубопроводу, соединяющему их, ее первоначальное волнение и неловкость передались ему, и пропорционально тому, как убывало его превосходство, нарастало ее спокойствие.

— Рита... я к вам заехал... у меня машина внизу. Давайте, я вас на машине отвезу в театр? — У него появился заискивающий и ласковый тон, которого он не хотел и за который он проклинал себя. Это уже выглядело не только как потеря преимущества, а как полное поражение. Он с самого начала знал, боялся и знал, что в конце концов получится именно так. Так было в прошлом. Смущаясь вначале, она всегда умела быстро взять себя в руки, а он... Провалиться бы мне! подумал он. Она сидела и продолжала молча смотреть на него, на лице у нее было безучастное и хладнокровное выражение, будто она была одна и смотрела не на него, а в пустое пространство. — Отвезти вас в театр? — повторил он свой вопрос.

— Не стоит, Матвей. Я уже договорилась с друзьями, мы встречаемся в определенном месте, так что... Не стоит вам беспокоиться.

— Да ну, что вы! какое беспокойство?

Она ничего не ответила. Он понимал, что ему не надо спешить первому начинать разговор, он уже забыл о цели своего визита, борьба с этой женщиной, скрытая борьба самолюбий и самоуверенностей захватила его целиком, он пил из нее, как из родника, и его единственным желанием было не отрываться и не расставаться с нею как можно дольше. Он мельком сознавал несвязность своих слов и свою суету, но не было в нем внутренней силы, которая позволила бы ему осуществить твердый контроль над собственными действиями и направить их. Он плыл по течению нерасчетливых порывов ума, и ни на что другое он не был способен.

— Давайте, я вас отвезу, Рита. Ну, давайте... По старой дружбе. Хотите, мы заедем к вашим друзьям... Позвоните им. Я вас всех отвезу в театр. У меня своя машина. С шофером.

Рита рассмеялась негромко и мягко.

— Шофер тоже свой?

— Шофер свой... Государственный, но свой... Мой.

— Так свой или мой?

— Какая разница? Важно, что он есть. — Они оба рассмеялись, и ему показалось, что сломана стена между ними. — Решили?

— Нет, — сказала Рита. — Я уже договорилась с друзьями.

У нее есть друзья, подумал он. Друзья... Он почувствовал, что выглядит смешно и глупо, а между тем в последние несколько лет, благодаря служебному положению, он привык держать себя солидно, с достоинством и не поддаваться произволу чужой воли. Она замолчала, и он нервозно переместился в кресле, напрягая мозг. Мертвые паузы тяготили его, он хотел живого общения с Ритой.

— Так как вы поживаете? — спросил он.

— Живем. Видите. Дочь, хозяйство, что там еще?.. Готовить надо, покупки и так далее.

— По театрам и кинушкам расхаживаете?

— Это в первую очередь.

— В общем, не скучаете?

— Я не умею скучать.

— Ну, мне пора, — сказала Рита, поднялась со стула и поставила стул на место. — Если вы не спешите, побудьте у нас. Посидите с мамой и с Юлей... Извините, я рада видеть вас, но... понимаете... Если бы знать заранее.

— Если бы заранее, что тогда? — с досадой спросил Матвей, направляясь следом за нею. Она уходила к дверям. Она уступила ему дорогу, и он вышел в коридор.

— Подождите, я туфли одену, — сказала она. — Вы не останетесь?..

— Рита. — Он прислонился плечом к дверному косяку и смотрел, как она открывает гардероб, достает коробку с туфлями. Дверца гардероба противно заскрипела. — У меня к вам дело. Я не просто так пришел. — Она повернулась перед зеркалом, рассматривая себя со спины, и затем встала к зеркалу лицом и некоторое время с пристальным вниманием, не отрываясь, смотрела в него. — Вы слышите?.. В общем, радость у меня... — Не то я... Не так! подумал он, испытывая унижение и неприязнь к себе и к ней. Он не понял, услышала ли она его. — Я к вам по делу... Рита... мы всей семьей... Я приглашаю вас на свадьбу... мою.

Она повернулась к нему, и из глаз ее брызнуло непритворное веселье.

— Поздравляю... Мама, Матвей пришел сообщить, что он женится. Чего же вы сразу не сказали? Вы — чудак, Матвей... Я ушла. Юля, будь умницей, вовремя ложись спать. Я поздно вернусь. Идемте скорее, я как всегда опаздываю. Ужасная, ужасная привычка! — сказала она с улыбкой. — Как выражаются нынешние дети, кошмар!..

Они вышли на площадку. Она хлопнула дверью и быстро пошла вниз по лестнице. Матвей шел рядом. Ее каблуки стучали. Лестничные пролеты заканчивались один за другим, поворачивая налево. Специфический запах этой лестничной клетки, похожий на запах в метро, и едва уловимый запах ритиных духов, и звуки стучащих каблуков ее, и ее стремительный, капризный облик — все это было для Матвея недосягаемой щемящей красотой. Он не мог понять, что вдруг сделалось с ним, почему и когда это сделалось, пустяковое мероприятие превратилось у него в трагедию, без пользы, без дела, что была ему эта Рита, какая могла быть выгода от нее или хотя бы удовольствие, все его переживания и сердцебиения, и задыхания на ходу были глупостью, мальчишеством. Он попытался злостью или насмешкой вернуть себя в нормальное состояние, но это ему не удалось. Тоска и счастье от ее присутствия, тоска от близкого расставания прочно завладели им. Я дурак, сказал он себе, дурак, дурак. Нет, пора кончать. Подумаешь... моей Светлане двадцать два года, она красива... красивей тебя! И ничего особенного не было в Рите, ничего выдающегося, просто она была другая, непонятная, вот что притягивало. Нет, нет, пора кончать, так можно черт знает до чего докатиться, если из-за черт знает чего начать терять голову!.. Мне плевать, если она не захочет прийти, хоть под конец надо взять себя в руки, я ни в коем случае не буду настаивать. Он как молитву, как заклинание, умом повторял эти мысли, но тоска его не уменьшилась.

Они повернули на последний лестничный пролет.

— Стойте! — сказал Матвей. Полуоткрытая наружная дверь пропускала вовнутрь яркий прямоугольник солнечного света, они наступили на него, и Матвей зажмурился. — Я забыл записать вам адрес... и как доехать... Свадьба будет на квартире у тещи. Жить мы будем у меня. Я получил квартиру...

— Я, право, не могу обещать.

— Мать и все наши... Вы должны прийти, Рита, непременно.

— Сейчас трудно сказать, что будет через десять дней. Не знаю, как получится у меня.

— У вас нечем записать? — спросил Матвей.

— Нет. Ну, это пустяки.

— Что пустяки?.. Пойдемте к машине. Вон она. У меня там найдется, чем записать.

— Нет. Позвоните. До свиданья.

— Это займет полминуты.

— Не могу, я уже опоздала минут на пятнадцать. Всего хорошего.

— Так давайте, я вас довезу... Моя теща готовит, как настоящая кулинарша! — Она, не оборачиваясь, быстро уходила по улице. Матвей отвернулся, не желая смотреть ей вслед, подошел к автомобилю, открыл дверцу и сел. — К черту!..

— Что? — спросил шофер.

— Вези-ка ты меня на работу. Поглядим, что там перед концом творится. — Через одно мгновение они на скорости догнали Риту и оставили ее позади. Матвей не повернул головы. — Ладно. Так и запишем... Баба с возу, кобыле легче. Плевать нам на всех цац на всем белом свете!.. — сказал он удивленному шоферу, добавив непечатное выражение.

 

(целиком роман "Прекрасный миг вечности" опубликован по адресу: http://www.lit1ir.ru/mgperv.html)