Раннее, раннее утро. Ещё не жжёт нестерпимо летнее солнце, не иссушает тело, не пронизывает душу. Старый человек, опираясь на палку, неторопливо выходит из дома. Он тихо идёт по знакомой тропе. Ливанские кедры чуть колышут ветвями, мелодично журчат струйки фонтанчика. Цветы, яркие и нежные, пахнут по-восточному терпко.

Старик направляется к плоской площадке среди скал. С неё открывается широкий вид на раскинувшееся внизу море. Древнее, как мир, Средиземное. Сегодня оно кажется тихим. Оно ласково лижет берег. Старик следит с высоты за игрой света с водой, за бегущей вдали синей полосой волн, за зелёной полосой волн. Переливы цвета морской волны. За ними можно наблюдать часами.

Где-то там, за этим тёплым морем, плещется другое, на берегу которого он вырос. Старик вспоминает воды того моря, редко синие, чаще серые, стальные. На дне того моря лежит среди прочих и молодой краснофлотец – его погибший в Отечественную отец. А мама лежит на Пискарёвке. А он, скорее всего, будет погребён в этой земле. Над его могилой будет веять то освежающий ветер с моря, то горячий, жесткий, несущий песок пустыни хамсин.

Как причудлива, непредсказуема жизнь. Мог ли мальчик, умиравший от голода в блокадном Ленинграде, представить, какой долгой окажется его дорога и куда она его приведёт… Дороги, развилки…

Почти не отличимый от него брат – близнец уже много лет живёт в Германии, в маленьком, почти игрушечном городке Висмаре – наследнике Ганзы. Он ходит по узким улочкам, которые насквозь пронизывают влажные, холодящие ветры Балтики.

Любимая дочка дышит сейчас воздухом Мексиканского залива, его северного побережья… Внученька, тоненькая девушка с миндалевидными глазами газели, девочка, на которой так странно смотрится автомат, несёт службу у Красного моря.

Воды, разделяющие и соединяющие; волны набегающие и уходящие, возвращающиеся с постоянством маятника, и непредсказуемые, дарящие жизнь и отбирающие жизни…

Прогулка подходит к концу. Старик бросает ещё один взгляд на море, на бегущие вдалеке синие и зелёные волны… Утренняя зарядка души закончена. Пора окунаться в привычные ему дела. Последние месяцы он пишет воспоминания. Сегодня он будет писать о том, как вывозили его и брата из Ленинграда, как везли полумёртвых через всю Россию, постепенно откармливая, возвращая к жизни. Он расскажет о селе в Кулундинской степи, о селе, где их кормили в местной столовой. Худенькая полупрозрачная девочка лет восьми, не из их группы, робко вошла в столовую с улицы и спросила у официантки: «А мне можно? Я тоже эвакуированная». «Что ты, – возмутилась

официантка, – мы кормим детей из блокады!» Девочка покраснела, пролепетала: «Извините»… И попятилась к выходу. Почему он её запомнил?

Память… Он напишет о детском доме, о Кулундинской степи, о волнующемся море ковыля и о несущихся по покрытым солью дорогам мячиках перекати-поля…

Завтра утром он вновь пойдёт смотреть на море, набираться новых душевных сил. И будет писать о том, что было дальше… Об отчаянных, обездоленных, но весёлых мальчишках из ФЗУ, в которое он попал после детдома. О том, как в архитектурном институте, в который он всё-таки поступил, встретил Лину… Почему он начал писать так поздно, когда уже остались крохи времени? Ведь так не хочется, чтобы память умерла вместе с ним, хотя он со своими воспоминаниями всего лишь крохотная капля в море жизни…

Старик лежал без сна на раскладушке, в лоджии. Светила полная луна. Воспоминания сменяли друг друга. Он никак не мог остановить их. Он как-то странно чувствовал себя в эту ночь. Завтра утром он снова пойдёт смотреть на море, набираться сил…

Наступило следующее утро. Солнце, как и накануне, освещало море. Но старик не вышел на любимое место: ночью его не стало.