Познакомился я с ней странно. Случилось это в постперестроечной постсоветской России, в подмосковном Чехове. Её готовили к выезду за рубеж, скорее всего в Восточную Европу, и тут совершенно неожиданно подвернулся я. Честно скажу, мне она совсем не приглянулась, потому что казалась сотканной сплошь из недостатков. Даже не буду перечислять их все, поскольку без бутылки в этой терминологии не разберёшься. Ну, потом ещё окрас. По мнению окулистов именно зелёный цвет благотворно действует на глаза, а тут непонятно что: то ли серое с белым, то ли, как говорят математики, с точностью до наоборот. Впрочем, выбора у меня не было: все, кто обитал рядом с ней, даже при поверхностном осмотре выглядели ещё хуже.

Моя жена Иветта, теперь уже бывшая, заплатила в кассу четыре тысячи — ровно столько в то время стоила эта загадочная особь — и мы стали полноправными владельцами отечественной автомашины в экспортном исполнении.

Очень скоро цифры лет, исполнившихся нашему авто, побежали, как на счётчике такси: “2”, “3”, “4”… Где-то после пяти лет я придумал машине кликуху: “старушка”. Почему именно старушка? Во всём мире авто обычно не живут больше десятка лет, а в московских условиях, где дороги посыпают всякой гадостью, — и подавно. Конечно, и среди московских машин встречаются долгожители. Но для этого нужен хороший уход плюс гараж. У меня гаража нет, и в обозримом будущем не предвидится. Посему… как история Мидии темна и непонятна (это цитата, потом объясню, откуда именно), так затемнена и загадочна дальнейшая судьба старушки.

Ещё я понял: не столь важно, какая у вас машина; куда существеннее — ваше отношение к ней и её к вам. Например, сейчас я сижу в заснеженном дачном доме в пятидесяти километрах от Москвы; сквозь нарисованные морозом узоры на оконном стекле проступает силуэт старушки, припаркованной в двух шагах от крыльца; до Рождества остался один день. Если завтра старушка не заведётся — синоптики обещают минус двадцать — то встречать праздник мне придётся здесь на даче и в полном одиночестве. Ну, если не считать пчёл, зимующих в ульях под яблонями, и присутствие которых проявляется лишь проталинами в снегу у летков…

Друзья иногда спрашивают меня: почему я не меняю машину и всё езжу и езжу на своей старушке конца прошлого века. Как им объяснить? Обычно я говорю, что старушка — это единственное, что осталось в память о супружеской жизни с Иветтой (ведь машину мы покупали вместе). Хотя, конечно, я лукавлю. Если быть честным, старушка дорога мне совсем по другой причине.

 

Вообще-то, я стараюсь не подвозить случайных попутчиков. Другое дело — друзья, знакомые или люди, с которыми имеешь дело по работе.

Когда я работал в “Московском комсомольце”, старушка возила меня в российский Белый дом и Кащенскую больницу (то бишь в Жёлтый дом), в Моссовет и Мосгорсуд, на автотрек в Крылатском и в трупохранилище при городском Центре паталогоанатомических исследований… А ещё старушка возила меня играть в большой теннис в зал “Дружба” в Лужниках и обратно — в редакцию “МК”. Помню как-то после тенниса со мной ехали Вадим Поэгли и Катя Деева. Они расположились на заднем сидении “старушки”, уставшие и довольные. Катя — та самая журналистка, что была ранена при взрыве бомбы в “МК” и которой Ельцин принёс соболезнования; Вадим — автор статьи “Паша-мерседес” и участник нашумевшего судебного процесса, в котором власти попытались отмыть вороватого министра обороны Павла Грачёва. Но всё это у Вадима и Кати будет потом, а тогда старушка мирно довезла нас до редакции.

 

Когда я работал в “Российской газете” в старушке переездила чуть ли не половина редакции гуманитарных проблем; именно в ней я был спецкором, а обозревателем там служил Эдмунд Иодковский. Тот самый человек, что в пору своей целинной юности написал слова легендарной песни:

“Едем мы, друзья,

в дальние края,

станем новосёлами

и ты, и я!”

В “Российской газете” мы с Эдмундом работали в одной комнате. Как-то он подарил мне сборник своих стихов, написав на титульной странице:

“Андрею Гусеву – визави – вместо признания в любви. От автора.”

Разумеется, старушка тоже знала Эдмунда Иодковского.

Прошло какое-то время, Эдмунд Феликсович стал главным редактором московской газеты “Литературные новости”, весьма популярной в середине 90-х. Он был первым и последним главным редактором “Литновостей”, потому что после его трагической гибели газета тоже умерла. Когда пришло известие о смерти Иодковского, я вспомнил последнюю виденную мной картинку: Эдмунд прощается со мной, вылезает из старушки и идёт в редакцию…

 

Когда я работал в Останкино на радиостанции “Резонанс”, то однажды пригласил в свою авторскую программу Эдуарда Лимонова. Я позвонил ему по телефону, автоответчик голосом Эдуарда Вениаминовича сообщил: “Вы попали куда нужно. Говорите!” Я сказал. На следующий день Лимонов перезвонил, уточнил информацию об эфире, напомнил, что пропуск в Останкино надо заказывать на фамилию Савенко. Потом он появился у нас в студии. Пятидесятилетний классик одет был во всё кожаное и чёрное, имел старое поношенное лицо, был вежлив и умён. Короче, совсем не походил на своего Эдичку из легендарного романа.

В эфире Лимонов был элегантен, напорист и в меру зол. Наша программа называлась “Размышление о будущем”, и размышлять в микрофон Лимонов стал о будущем России. Недавно я прослушал запись той программы (она сохранилась в моём личном архиве) и должен констатировать, что почти все предсказания Лимонова сбылись. И насчёт политического устройства, и даже в области экономики. Он, например, говорил, что если власть хочет сохранить себя, то от олигархов типа Березовского ей придётся избавляться. И кого власть будет мочить в сортире, Лимонов тоже угадал.

После эфира мы ехали вместе. Разумеется, на старушке. Эдуард рассказывал о своей газете “Лимонка”, поинтересовался (я так понимаю, что на всякий случай), могут ли учредители нашей телерадиокомпании клюнуть на сотрудничество с его газетой. Я отрицательно помотал головой и спросил про Наталью Медведеву. Эдуард ответил уклончиво, сказал, что ей трудно пробиться в московском шоу-бизнесе… Было заметно — он жалеет, что они расстались.

Лимонов вышел из старушки на Новом Арбате. Когда прощались, я сказал:

— Эдуард, многие никогда не смогут писать так, как умеет Лимонов. И тогда зачем вся эта политика, национал-большевистская партия, участие в думских выборах, партийная газета?

— Когда я что-то научусь делать, мне это становится неинтересным, и хочется попробовать нечто другое, — ответил он.

Я протянул ему книгу, где на красной обложке изображён молодой Лимонов в грубой солдатской шинели с нашивками “СА”; руки в карманах брюк, шинель распахнута и видны гимнастёрка, ремень, пряжка со звездой… а ещё осязаем на этом фото его знаменитый немигающий пронзительный взгляд. Ничего не спрашивая, он взял свою книгу и написал на титульном листе:

“Андрею, спасибо за радио. Ваш дружелюбный Э. Лимонов”

Какое-то время спустя он пригласил меня на юбилей “Лимонки”. Сборище проходило в кафе неподалёку от здания KGB на Лубянке, что, наверное, символично. Лимонов сидел на импровизированной сцене под красочным плакатом с изображением лимонки (в смысле — гранаты), в окружении молодых сотрудников газеты. Мы перекинулись парой ничего не значащих слов. На юбилее главред “Лимонки” был нарасхват, вокруг торчали телекамеры и микрофоны (правда, не федеральных каналов), сновали журналисты, всяческие политологи и третьестепенные политики. Похоже, классик превращается в модного маргинального политика, — подумал я. Пойдёт ли ему на пользу эта трансформация?!

После полит-шоу старушка с неимоверным трудом выбиралась из многометровой пробки вокруг кафе. Я тогда зарёкся подвергать её, бедненькую, подобному риску когда-либо ещё…

 

Однажды я подвозил на эфир в Останкино Владимира Войновича. (Конечно же, на старушке.) Войнович жил тогда в Мюнхене, в Москве бывал наездами и здесь машины не имел. Когда ехали, он спросил, какую машину стоит купить в Москве. Я ответил, что лучше всего дешёвую — если украдут, не так жалко будет. Он спросил:

— Какую дешёвую?

— Ну, пятёрку, в смысле ВАЗ 21053, или седьмую модель, — сказал я.

Эфир Войновича я слушал краем уха, сидя в аппаратной. В тот день у меня было много других забот на станции, да и по сетке вещания работать в студии должны были мои коллеги.

Возвращался я из Останкино тоже вместе с Войновичем. Неподалёку от РАБОЧЕГО&КОЛХОЗНИЦЫ старушку остановил инспектор ГАИ. Этот гаишный капитан сначала задержал иномарку с номерами на жёлтом фоне, а потом и старушку, двигавшуюся следом. Водитель “жёлтых” бодро просунул в чуть приоткрытое окно какой-то документ и укатил, а кэп переключился на меня.

— Вы, товарищ водитель, совершили нарушение при проезде перекрёстка, — радостно сообщил мне инспектор и выжидающе уставился на меня. Тогда у старушки на лобовом стекле ещё не было таблички "PRESS", и потому кэп спокойно ждал стандартного подношения. Не могу это внятно объяснить, но давать взятку гаишнику на глазах у папы солдата Чонкина мне казалось неприличным. Я злобно взглянул на капитана и, ухмыльнувшись, нахально заявил:

— Господин инспектор, а какие у вас имеются доказательства, что я нарушил Правила дорожного движения?

Кэп явно не ожидал такой наглости и потому упустил темп. Не давая ему опомниться, я продолжил:

— Вы отпускаете каких-то “жёлтых” водителей, — намекнул я на иномарку, — а здесь в машине сидит писатель Владимир Войнович, автор солдата Чонкина, читали, наверно?

Капитан, скорее всего, подумал, что ему попался очередной городской сумасшедший, решил не связываться, сказал только: “Я в армии не служил и про солдата вашего ничего не знаю”. На том и расстались.

Войновичу об этой последней фразе гаишного капитана я говорить не стал. Пока ехали, рассказал, как моя жена Иветта, закончившая филфак МГУ в середине 70-х, вспоминала однажды, что “Чонкин” ходил у них в списках. На плохой бумаге, со слепым шрифтом, но была целая очередь.

— Надо же, я не знал, — ответил мне растроганный автор…

 

Ещё старушка возила писательницу Елену Черникову, ту самую, что сочинила “Золотую ослицу”. Помимо писательства Лена, как и я, работала в Останкино на радио “Резонанс”. На радио у нас была дружная компания, вместе мы отмечали дни рождения, всяческие юбилеи и даже устраивали проводы лета где-нибудь на природе.

Однажды мы всей станцией договорились встречать старый Новый год в Строгино, в просторной квартире нашей chief-woman Виктории. Лена Черникова попросила меня (и старушку) подвезти. Мы, конечно, согласились, и где-то около одиннадцати вечера я уже припарковывал старушку (с любимой писательницей на заднем сиденье) у нужного дома на Таллинской улице. И тут подходят к нам три молодца в милицейской форме с акаэмами наперевес. Один из трёх, не представившись, угрожающе изрекает:

— Пр…рр…роверка документов!

Впрочем, может, у него от холода так получилось; кто их поймёт нынешних новых центурионов?! Короче, отдаю я свои и старушкины документы на проверку, минут пять их тщательно изучают, но придраться не к чему. Правда, вызывает активную неприязнь наша принадлежность к журналистскому сословию, что выдаёт табличка “PRESS” на лобовом стекле старушки.

— Вы нарушили правило… дорожного движения! — наконец выдавливает из себя человек с автоматом. Акаэм при этом угрожающе болтается на ремне и направлен в мою сторону.

— Какое? — робко спрашиваю я в ответ.

Постепенно выясняется, что где-то в районе кольцевой автодороги висит знак “Круговое движение”, а потомки дяди Стёпы-милиционера считают, что я не так объехал клумбу посередине.

— Когда это было? — снова робко спрашиваю я. — Да не месил я колёсами снег на вашей клумбе!

После презрительной ухмылки владельцы милицейской формы и автоматов выносят мне приговор:

— Пересаживайтесь в нашу машину! Вы поедете в ОВэДэ!

Всё-таки знакомство с Лимоновым не прошло для меня даром. Я выучил его приём, может быть подлый, но ведущий к победе: “Если ты слабее — притвориться побеждённым, даже расплакаться, чтобы в удобный момент обрушиться на расслабившихся гадов всей своей волчьей мощью!”

Поэтому, я покорно сел в машину автоматчиков и поехал в ОВД, сказав на прощание Черниковой, что всё OK, чтобы за меня не волновалась, шла на вечеринку и передавала всей компании my best regards. Короче, Happy New Year!

Я, конечно, понимал, что мне предстоит нелёгкая, длительная и одновременно забавная игра с маргинальными московскими ментами. Но я точно знал, что игра будет до победы, а ничья (то бишь мир) невозможна в принципе.

А тогда…

Доставленный в ОВД “Строгино” под конвоем трёх автоматчиков, я утешаю себя лишь тем, что нахожусь в светлом отапливаемом помещении и меня никто не собирается пристрелить. Пока мои новые милицейские знакомцы со школьным усердием пишут рапорт, я пытаюсь представить, что меня ждёт. Почему-то вспоминается статья 238 российского Кодекса об административных правонарушениях:

“При совершении нарушений правил пользования средствами транспорта, нарушитель может быть доставлен уполномоченным на то лицом в милицию, если у него нет документов, удостоверяющих личность, и нет свидетелей, которые могут сообщить необходимые данные о нём, а также если у него отсутствуют необходимые документы на транспортное средство.”

Все документы у меня в наличии, так что статья придаёт мне некоторую уверенность в своих силах, и я обращаюсь к седовласому майору — дежурному по ОВД. Но тщетно! К сожалению, я не представляю для него сколько-нибудь интересный объект… Мои же знакомцы с автоматами, сочинив рапорт в рекордно короткий срок (быстрее, чем за полчаса), отбывают за бензином. Предварительно заявив, что потеряли из-за меня кучу времени, и что я должен радоваться, что они не посадили меня в клетку. Клетка находится здесь же, рядом с дежурным майором. А сам он с нечеловеческими усилиями пытается разобраться в каракулях рапорта и составить протокол. Потом зачем-то вызывается в ОВД инспектор ГАИ… Все эти манипуляции производятся не спеша, так что полночи я провожу в фантастической компании с бомжами, проститутками и другими нетрезвыми согражданами. Что, впрочем, весьма познавательно.

Продолжилась данная история тем, что в одной из московских газет был напечатан редакционный материал под заголовком:

ОТДЕЛ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ “СТРОГИНО"

ВООРУЖЁН И ОЧЕНЬ ОПАСЕН !

Заканчивалась публикация риторическим восклицанием:

“Господа милиционеры! Мы, конечно, понимаем: ловить бандитов сложно. Но нужны ли обществу центурионы, устраивающие безумную охоту на журналистов?!”

После статьи в газете мне домой позвонили из городской прокуратуры и очень вежливо попросили забрать водительское удостоверение.

— А штраф платить надо? — поинтересовался я.

— Нет, нет! — заверещала телефонная трубка, — Вы только приезжайте.

Поехать в прокуратуру и забрать водительское удостоверение — дело несложное. Но этим я не ограничился. Управлению внутренних дел округа и самим милиционерам я вчинил судебный иск на кругленькую сумму в порядке ст.151 и 152 ГК РФ за нанесённый мне моральный вред. Но это — совсем другая история, может, когда-нибудь и опишу. Сейчас скажу только, что писательница Лена Черникова на том судебном процессе выступала в качестве свидетеля со стороны истца, очень злобно отзывалась о новорусских центурионах из ОВД “Строгино”, а потом подарила мне свою “Золотую ослицу”, начертав на титульном листе:

“Андрею Гусеву от автора — с уважением".

 

Посещала старушка и российскую глубинку.

Как-то за полдня мне надо было добраться до Россоши — это городок на юге Воронежской области. Времени поразмышлять — предостаточно, впереди 800 километров дороги, и дай Бог, чтобы всё было удачно!

Узкая лента шоссе медленно ползла вместе со старушкой, плавно смещался пейзаж за окном, и скорость совсем не чувствовалась. Когда сидишь за баранкой много часов, и рядом нет никого, мысли снуют фантастической чередой. Их причудливая последовательность, вероятно, зависит от картинки за окном, от непредвиденного соседства других авто, да просто от погоды...

Выехал я в середине дня и к пяти часам добрался до юга Тульской области, солнце исчезло, стал накрапывать дождь. Уже в Липецкой области я подумал, что пора нарушить тишину долгой поездки, и включил автомобильный приемник. Долго крутил ручку настройки, пока сквозь треск в эфире не зазвучал хит тридцатилетней давности "Twist again". Надо же, именно эту запись крутил старенький магнитофон на наших вечеринках в седьмом классе. Именно тогда я полюбил и впервые в жизни почувствовал, что любовь бывает! и что ради одного только ласкового взгляда одноклассницы Наденьки я готов на всё... Вспомнился душный полумрак московских хрущоб на Красной Пресне, пьянящий майский воздух за окном. Я снова увидел стройные ножки Нади, дерзко торчащие из мини-юбки, ощутил наши тесные объятия во время медленных танцев, захотел её, как тогда в детстве... Нет, всё, стоп! когда сидишь за рулём, это перебор!

Часов в семь я почувствовал, что хочу есть — не мешало бы поужинать. Я остановил старушку, зашёл в какую-то забегаловку на трассе и заказал двойную порцию пельменей. Их варили в моём присутствии, специально для меня; в огромном зале пельменной не было ни души. Похоже, посетители здесь редкие гости. Из напитков в наличии имелись лишь разливное пиво да “Русская водка”, тоже в разлив. Пришлось довольствоваться пельменями с маслом, всухомятку, поскольку проблемы с ГАИ мне совершенно ни к чему.

Из окна “Пельменной” открывался вид на церковь. Она была чистенькая, какая-то по-домашнему уютная. И если б не ржавая, с облезшей краской водокачка, приблизившаяся впритык к церковной ограде, картинку можно было бы считать идиллической...

Пока я ел пельмени и смотрел в окно, в заведение ввалился здоровенный увалень местного происхождения. В кирзовых сапогах, несмотря на жару, и спецовке. “Наверно, какой-нибудь механизатор”, — решил я.

— Танька, налей пивка! — безо всякого вступления потребовал он.

Миниатюрная худенькая буфетчица послушно взялась за рукоятку автомобильного насоса, что был подсоединен к крану. Начала качать. Через некоторое время появилась вялая струя мутной жидкости. Увалень по-детски обрадовался. Буфетчица с мечтательным взглядом влюбленной подала парню две поллитровые кружки пива.

— Интересно, в какой позе он её дерёт? — возникла в голове шальная мысль.

...Спустя какое-то время я забрался в старушку, и мы тронулись в Воронеж. До него недалеко, чуть больше сотни километров. Только зря я расслабился: на выезде из Задонска нас тормознул инспектор ГАИ.

— Вы тут скорость превысили, товарищ водитель! — с радостью в голосе сообщил капитан после проверки документов.

— Я ехал 50 километров в час!

— 59! А здесь опасный участок дороги, ограничение скорости — 40 километров! — назидательно поведал инспектор. — Здесь на прошлой неделе столкновение было — три трупа.

Что тут скажешь в ответ! Однако я среагировал мгновенно, воспользовавшись привычной схемой:

— Товарищ капитан, мы в Москве автомобильный журнал издаем. Давайте, я подарю вам свежий номер нашего журнала!

— Так вы из московского журнала... — недоверчиво протянул кэп, упирая на слово “московский”. — Тогда уж подпишите экземпляр на память.

Я достал ручку, журнал “Авто М”.

— Как вас зовут? — деловито осведомился я.

— Михаил.

— А по отчеству?

— Сергеевич, но это необязательно...

Не теряя времени, я уже писал: “Михаилу Сергеевичу, в результате неожиданного знакомства. От редактора.”

— Спасибо! — искренне поблагодарил кэп, но продолжал стоять рядом с моей машиной. — А ещё один экземпляр можно? — неожиданно спросил он. — Мы здесь вдвоём с напарником скорость меряем, — бесхитростно пояснил он.

— Давайте, подарю вам свою книжку, — предложил я. На том и сошлись.

В Россошь я приехал далеко за полночь. А всё из-за того, что сначала плутал по плохо освещённым улицам в Воронеже, пока не нашёл выезд на ростовскую трассу; потом на автостраде проскочил правый поворот на Россошь, и только когда доехал до Павловска, понял, что надо возвращаться...

Выполнив работу в Россоши, домой я решил возвращаться через Белгород, чтобы навестить двоюродного брата, который живёт на юге Курской области. В Обояни я свернул с дороги государственного значения на Суджу. Через пару километров областное шоссе трансформировалось в конгломерат ям и выбоин с редкими островками нормального асфальта.

“В России нет дорог, а лишь направления”, — вспомнилась известная присказка. Я продирался через Долгие Буды, потом после райцентра Белицы дорога стала чуть лучше. Здесь уже сделали ямочный ремонт. В Судже, в половине двенадцатого ночи, я остановился передохнуть у единственного светившего фонаря в городке у входа в местный парк — конечно же, культуры и отдыха, как не без шика извещал транспарант. Не торопясь, я достал из бардачка полиэтиленовый пакет с конфетами, вытащил пару “косолапых мишек”. И тотчас раздался визг тормозов: старушку окружили две патрульные машины местной милиции.

— Здесь стоять запрещено! — не представившись, произнес милицейский прапорщик суджинского разлива. — Вон знак висит, видите?

— Товарищ прапорщик, так ведь это единственное освещённое место в вашем городе, — с недоумением оправдывался я. — А знака вашего — просто не видно. В тёмное время суток дорожные знаки в населённом пункте должны быть освещены. В соответствии с ГОСТом! — уже более уверенно произнёс я.

Тут вмешался другой страж суджинского порядка:

— Ваши документы, водитель! — прокричал он, срываясь на фальцет.

Я повернул голову и увидел господина милиционера, внешность которого сильно напоминала небезызвестного политика — сына юриста и русской.

— Во-первых, “товарищ водитель”, — поправил я сына юриста, — во-вторых... я, конечно, предъявлю вам документы, но будьте так любезны, представьтесь!

Здесь суджинский сын юриста буквально взвился от ненависти.

— Вы... пьяны!.. — запинаясь и заикаясь, прохрипел он.

— А ну, мы щас проверим “товарища водителя” на состояние трезвости, — вернул себе партитуру милицейский прапорщик. — У нас тут трубка контроля трезвости в наличии.

С этими словами прапор полез в бардачок патрульной машины, поковырялся там какое-то время и извлёк стеклянную трубку; сноп света от фонаря безжалостно высветил прилипшие к ней хлебные крошки.

— Это мы щас оботрём, — не смутившись, поведал прапорщик.

Из второй патрульной машины вылез сержант — молодой парень лет двадцати пяти с модной короткой стрижкой под бобрика. С ухмылкой посмотрел на ухищрения прапорщика, сочувственно взглянул на меня, сплюнул на асфальт — то ли под ноги себе, то ли местному жириновскому.

Впрочем, всё закончилось мирно. Сержант довёз меня до райотдела милиции (это метров триста), принёс чистый индикатор-трубку с пластмассовым мундштуком, я подул в него и... оказался трезв! Кто бы мог подумать?!

Оставшуюся дорогу до Рыльска я проехал без особых приключений. Правда, слегка заплутал на тёмных улочках Рыльска by night. А спросить дорогу было не у кого — двенадцать ночи, здешние обитатели в такое время не разгуливают.

— Ну вот, ещё три десятка километров, и будем на месте, — уговаривал я уставшую старушку.

Этот кусок пути пролегал через сосновый бор. Полотно дороги было хорошее, новое — прошлым летом проложили, ям можно было не опасаться. Я расслабился, вспомнил жену Иветту, её влекущие большие губы, строгие внимательные глаза, добрую улыбку... мне захотелось ласкать ее иссиня-чёрные жёсткие волосы, выглядевшие так, будто это мех какого-то морского животного. Жаль, что её нет рядом...

Вместе с двоюродным братом Вовой я съездил (конечно же, на старушке) на могилу бабушки и деда. Старое сельское кладбище после развала советской империи оказалось в ста метрах от государственной границы России. Пока эта самая граница давала себя знать лишь наличием таможенного поста на шоссе, что пролегло неподалёку. Автомобильной очереди на таможне не было, не так уж и загружена эта бетонка, да и раньше она считалась второстепенной дорогой областного значения. Что здесь будет через пару лет? Возврата к советской империи не предвидится, это ясно даже ребёнку. И потому скромное сельское кладбище рискует превратиться в плацдарм для здешних бутлегеров и прочих контрабандистов... А пока вот цыгане, аж из-под Минска, приезжали на могилу своего барона. Четыре иномарки, да ещё местные на лошадях. Чуть было не передрались из-за того, какой памятник ставить...

Тогда же старушка единственный раз в своей жизни выезжала за рубежи родины.

До границы мы с Вовой доехали довольно быстро. На российской стороне проблем не было, сложности могли возникнуть лишь с украинскими стражами нового порядка: ещё летом я слышал рассказы местных сельчан о “зверствах” хохлов на таможне. А фраза “Геть з вiльной Украiны!” частенько встречалась в лексиконе украинских пограничников, особенно если в бывшем советском паспорте не было вкладыша о российском гражданстве, либо не наклеена новая фотография по достижении 25-летнего или 45-летнего возраста его обладателем. У нас с Вовой всё было okay, и я оставался абсолютно спокоен, даже немного заторможен. Полусонные украинские пограничники не проявили к нашим персонам никакого интереса. Лишь в сарае для таможенного досмотра (а у братьев-украинцев на границе был именно сарай) грязная серо-белая собака высунула из-под стола морду, трясущуюся мелкой дрожью, и безразлично уставилась на нас.

— Это наш Наркотик, — сказал кто-то из украинских блюстителей границы. Мне стало жалко собачку. “Вот до чего довели зверя, жлобы пограничные”, — подумал я, но вслух не сказал ничего.

Потом мы поехали вглубь незалежной и самостийной. Вокруг — поля, разделённые маленькими рощицами; было тихо и безлюдно. На пологом спуске я немного разогнался и выключил двигатель. Старушка, как в сказке, неслась вперёд в полной тишине. Наверно, именно так выглядит абсолютный покой или прямолинейное равномерное движение. Лично я люблю состояние, когда на меня не действуют никакие силы. И даже имитация всего этого доставляет мне маленькое удовольствие.

На Украине мы без особых проблем добрались до Тростянца, небольшого городка в Сумской области. Проведали нашего младшего брата Виталия, живущего в Тростянце, и которого я не видел целую вечность.

Проблемы возникли на обратном пути в Россию. Пограничники в Сумской области долго не хотели выпускать меня з вiльной Украiны. Для них я почему-то оказался лицом без гражданства. И это несмотря на паспорт (правда, ещё советский) с московской регистрацией и наличие договора о дружбе и сотрудничестве между Россией и Украиной. Украинский офицер-пограничник в бронежилете и с автоматом, хитро прищурившись, сказал, что задерживает меня. Потом обернулся к старушке, где на заднем сидении расположился Вова, и приказал: “Геть з вiльной Украiны!” Я чуть было не прыснул от смеха, представляя как старушка с пустым сиденьем для водителя удирает из самостийной и незалежной. Хорошо, что украинские братья этого не заметили.

— Но ведь она не может “геть” без водителя, а у моего брата нет с собой водительского удостоверения, — почтительно сказал я.

— Может быть вы немец ! — задумчиво произнёс пограничный офицер в ответ, всё также хитро прищурившись и поигрывая автоматом.

Я сделал покорное лицо, всем своим видом показывая, что считаю это восклицание риторическим и не требующим ответа.

— И вы пользовались украинским дорогами, — изрёк офицер, продолжая создавать непонятную для человеческого разума конструкцию. — Тогда платите 62 тысячи рублей или 10 долларов за пользование дорогами республики. Вон там, в будке, сидит наш банкир.

Идя к будке банкира, я вспомнил курс доллара и понял, что выгоднее отдать купюру с портретом американского президента. Пограничный банкир хищно схватил десять долларов, нацарапал какую-то бумажку и велел отдать её офицеру. Я отдал; офицер небрежно сунул её в карман своих форменных брюк, распахнул пограничный шлагбаум и произнёс классическую фразу, определявшую его отношение ко всем нам — и к Вове, и ко мне, и к старушке:

“Геть з вiльной Украiны!”

В Москву я тогда приехал уставший от российско-украинского бездорожья, но довольный тем, что увидел другую, по сравнению с московской, жизнь. Был ещё один позитивный момент: я исписал толстенный блокнот путевыми заметками. Потом эту фактуру использовал в романе “Российская история’ 95” и в повести “На краю Магеллановых облаков”. Насколько удачно — судите сами, если будете читать мои книги.

Старушка же с выходом этих книг стала персонажем литературным. Что никоим образом не перечёркивает её реальную жизнь. Но как “история Мидии темна и непонятна” (помните? это цитата!), так темна и загадочна дальнейшая судьба старушки. Цитату эту – якобы из некоего стародавнего учебника по истории – зафигачил в самое начало одной своей повести писатель Виктор Посошков. Вместе с Виктором я учился в 83-й московской школе, сидел за одной партой. После школы наши пути разошлись, мы не встречались четверть века. А несколько лет назад, проходя мимо газетного киоска, я увидел на витрине книгу: Виктор Посошков “Знак внимания”. Раскрыв книгу, я обнаружил на второй странице обложки крупное фото однокашника. В телефонном справочнике нашёл номер Виктора Ивановича Посошкова, позвонил… Мы встретились в редакции “Московского комсомольца”. За четверть века Виктор почти не изменился: такие же круглые дурацкие очки, короткая стрижка ёжиком и непомерная энергия, которой пышет его body.

За встречу мы приняли на грудь весьма приличную дозу в буфете “МК”, и на титульном листе “Знака внимания” появилась сделанная дрожащей рукой надпись:

“Андрею Гусеву — в память о той парте, за которой когда-то сидели… В.Посошков”.

Потом Виктор ещё не раз заходил ко мне в редакцию. Иногда старушка везла нас на улицу Герцена в ЦДЛ, где мы посещали “дубовый” зал, и Виктор показывал завсегдатаев: от мэтра Владимира Солоухина до всяких полезных людей типа главного редактора “Московского вестника” Владимира Гусева.

Когда же писатель Посошков переезжал на новую квартиру, старушка даже перевозила часть его писательских сокровищ…

* * *

Всё. Осталось сказать, что 10 лет чинил старушку Саид. Сам он из Баку, но после распада Союза жить там стало неуютно. Сначала Саид переехал в Москву один, а заработав деньжат, перевёз жену и взрослых уже сыновей. За десять лет работы в Москве Саид поменял много автомастерских, только авторемонтные предприятия нас со старушкой не интересовали: судьбу старушки (а значит, и свою собственную) я готов был вверить лишь Саиду и его “золотым” рукам. Хотя в последнее время и Саид не всегда может помочь старушке из-за её преклонного возраста.

Дальнейшая судьба моей десятилетней старушки, как и история Мидии, темна, непонятна, загадочна и непредсказуема. Впрочем, может, именно в этой непредсказуемости и заключается та самая изюминка, что придаёт смысл бытию.

А ваще… мемуары и самокопание — это чёрт знает что! Завтра же возьму напрокат смазливую молоденькую машину.

 

Copyright © 2003 by Andrei E.Gusev