Об Оборотнях, стреле и Смерти. Какой-то глубокой, глухой тропой иду я, вдалеке от всех, там, где уже не светит Солнце, и лишь лес, один темный лес. Иногда я выхожу в степь, и тогда встречаю закаты, а затем рассветы. Тогда радуюсь я жизни. Но постоянно иду…

Так и петь хотелось мне: чтобы в каждой строке, в ее глубине, вы обретали тайный родник. Глубокими течениями хотелось бы говорить мне:

Многое опосредуется на пути человека, становясь тем, лишь посредством чего, - так говорю я о ступенях. Но при этом не стоит забывать, что каждая ступень имеет и самостоятельное значение – это ее право, - так я говорю об исключительности и восхождении к ней, и о том, что не может быть преодолено, получив свою завершенность. Так я говорю о неповторимом, и о том, что становится аттрактором; ибо многое начинает вертеться вокруг него, - стремясь воплотить, вырвать из небытия (или бытия по ту сторону) – влезая в предуготовленный кокон. О тайных и невидимых бабочках, создающих эти коконы, хотелось бы думать мне; ибо они находятся по ту сторону… от воплощения.

Шел я мимо одной деревни и вдруг услышал… о протестантской этике и о том, что смело надо идти и подчинять себе Природу, подчинять своей воле.

Доверчива ж Она, как дитя, сама просится в руки; иным же сопротивляется или становится жестокой, - все в Ней; но по себе познаем Ее.

Последнее же слово остается за Ней – пройдет время и спросит Она как щедрый, но строгий заимодавец, и уже не ребенком, а не дай бог – палачом.

Таковым, величайшим Оборотнем представилась Она мне; ибо все оборачивается в Ней. Есть у нее Любовь, но есть и Ненависть, когда же о справедливости вы вопрошаете Ее, бывает глуха; когда же потеряли надежду, то протягивает руки свои, дабы уберечь, укрыть, как мать.

Познав это, смешными кажутся мне все те, кто негодует об Оборотнях, ибо самого огромного не видят вокруг себя, в то время как сами являются лишь одной из многочисленных сторон его.

Кто же сам стал Оборотнем, тот лишь уподобился Природе. У Нее учился и Ее слушался. Весь Космос представился мне теперь одним большим Оборотнем, ибо все в нем находит свою противоположность, становясь полнотой.

Чтобы научиться обращаться с Оборотнем, для этого самому надобно стать им, дабы научиться обращаться с его разными сторонами, из коих для многих придется стать противоположностью и вместить иные противоположности в себя. Ибо Оборотень сильнее всякой однозначности.

Там, где находит он однозначность, там он борется с ней иной своей стороной, - если не может противостоять той же. Тем и силен он, что требует от вас многообразия. Он и есть это многообразие в одном. Многоликим Янусом кружится он над землей. Там, где слабы вы, выставляет он свою сильную грань. Там же, где вы сильны, тает он. Если же вы найдете иную сильную однозначность, то Оборотень победит вас обоих, коль не объединитесь вы в борьбе с ним. Но и обоих у вас может найти он слабые стороны, и тогда опять не победить вам его. Иной же, у которого много сторон сильнее всяких однозначностей, становится прямо нарастающим комом, несущимся вниз и увлекающим все за собой. Такие Оборотни с грохотом падают в пропасть, ибо становятся слишком тяжелыми. Но воля Природы говорит в них, ибо полнотой и шаром становится Она. Так говорю я об Оборотнях.

А не желали ли вы сами с детства стать одним из них, не стремились ли развить свои разные, иной раз и противоположные, стороны. Не проходили ли вы тьму секций, предметов и учителей, пока не познали свою силу. Не становились ли вы так «самокатящимся колесом».

Требует от вас Природа, чтобы сами вы стали Оборотнем. И задумайтесь, не меняетесь ли вы по нескольку раз на дню… и ночью. Не становитесь ли вы каждый раз другим: то поете, как соловей, то рычите, как лев, то ползете, как змея, то квакаете, как лягушка! О, как люблю я эти обращения!

Природа велит шаром стать нам, подобно арбузу на бахче… но затем дыней… и… стрелой; ибо дольней всего она, ибо только ею поражаются самые заоблачные цели.

Стрела – наивысшее состояние, смысл смыслов. Ее полет – результат напряжения всех сил. Стрела способна точнее и яснее всего выражать свой смысл, ибо обретает она цель.

Сначала провиденье говорило в ней… о цели. Только оно еще способно разглядеть ее в будущем. Цель есть определение и предопределение стрелы. Счастлив тот, кто стал стрелой; ибо Оборотни часто страдают тем, что становятся ежами, колючими для всего окружающего.

Но только стрела в своем полете обретает высочайшую надежду – надежду, устремленную в будущее. Дальние горизонты открываются ее взору. Дальше становится она всех тех, кто остается на бахче.

Каждая же стрела в своем полете должна благодарить лучника, его глаз, силу, мощь, концентрацию, умение видеть цель, - не стану здесь описывать японскую философию стрельбы из лука, но говорю о провидении.

Но можно быть стрелой у разных лучников, и много стрел может быть у каждого в колчане. О незаменимости хотелось бы говорить мне. Та же стрела становится особенной, которая остается в колчане последней. С ней наиболее полно сливается душой лучник; ибо она – его последняя надежда – все его чаяния становятся ее. Такая стрела способна поражать самые дальние цели. Перед такой стрелой расступаются даже самые страшные чудовища, способные остановить ее или поймать своим телом. Ибо в них начинает говорить единство. Так бы мне хотелось говорить о единстве и последней стреле. Так бы мне хотелось говорить о трагедии, ибо, даже если стрела попадает в цель, достигает она завершенности, что вряд ли когда будет превзойдено. И так бы мне хотелось говорить о прошлом и невозвращении. Ибо вечное возвращение превратило бы бытие в фарс.

Тогда бы великие трагедии стали бы для нас очередным представлением в театре, куда ходили бы мы каждый последующий раз, зевая, а затем и вовсе бы перестали ходить. Ибо Природа ходит вместе с нами, Она и Ее вечность. Но даже мы ценим здесь премьеры! И так бы мне хотелось говорить о новом и обновлении. Так бы мне хотелось говорить о будущем и желании быть. Ибо только будущее и новое в нем отвечают за наше желание, - как ни инстинкт самосохранения, страх и боль, – феномен самоубийства.

Еще не до конца осознали мы спасение наше, ибо Смерть идет по пятам. Человек же убегает от Нее – и бытие вместе с ним… Так бы мне хотелось говорить о Смерти и жестоком Ее биче (в духе Шопенгауэра).

Того, кто потерял будущее в себе, безжалостно забирает Она. Того же, кто отказался от будущего, забирает с презрением. Она есть безжалостный палач и родная сестра Дьявола, ибо кровные узы роднят их.

Любит Смерть, что бы вы бежали далеко впереди Нее, но не трусливо. Но больше любит и щадит Она не тех, кто презирает Ее. Вот такая Она мазохистка!

Часто щадит Она тех, кто поворачивается к ней лицом, ибо здесь желание быть превосходит Ее. Что ж, ценит Она превосходство и смелость. Здесь обнаруживается, что Она – достойный враг жизни. Поэтому старайтесь и вы, живущие, быть достойным Ее. Тогда, может, достойно и Она встретит вас. Но может сыграть и злую шутку… Ибо не все просто так.

Многие жалуются на Нее, ропщут, даже проклинают, но Она твердо знает свое дело. Поскользнулся – хлоп – цап-царап! Охотница Она… Редко колеблется в нерешительности, с борьбой отдает жертвы, взвешивает будущее жизнью. И не по своей воле обычно поступает. Внимательно и зорко следит Она за всем, и будьте уверены – своего не упустит. Нравится мне Ее хватка!

Она, Смерть, – один из самых серьезных весовщиков будущего. Взять сейчас или не взять – от этого, ой, может сколько зависеть! И постоянно тяжела Ее чаша. С ростом жизни и качества бытия увеличивает Она свою невесомую тяжесть. Обременяет Ее бытие все больше и больше, - до поры до времени. Ибо спрашивает Она с бытия – каждый раз спрашивает, способно ли оно еще дать что-то, и коль нет, то уж не за горами маячит Ее коса.

Знаю я много смертей – духовную, творческую, физическую и т.д. Но вместе с бытием растет Она, ибо даже регресс (он и есть постепенная Смерть) оказывается на все более высоком качественном уровне.

Взвешивает же Она на весах вечности, что каждый раз оказываются в равновесии. И не далек тот день, когда столько взвесит Она, что вешать уже будет почти нечего. Тонкой и бесконечно длинной сделается Она, - не широкой и откормленной как сейчас, ибо бытие в своей простоте растянется на невообразимое количество лет. Тогда же, когда кушать будет нечего, окажется, что недалек тот день, когда перед пустотой и бесконечной плотностью окажется Ее пасть, вечность будет бессильно грызть зубами, и себя. К себе в лицо заглянет, и, не увидев себя, в страхе отвернется. И страх Ее будет столь силен, что из Ее голодного желудка произойдет рождение чего-то существенно нового, настолько существенного, что это будет подобно взрыву – взрыву бытия – так, что звезды и искры посыплются повсюду в Космосе. Сие будет праздничный салют, знаменующий о рождении новой Вселенной (локально). Ибо как вам сказать про другие миры: если вас там нет, то это не значит, что их не существует; если вы мертвы, то это не значит, что на Земле нет жизни.

Не приходится Ей скучать никогда, ибо много салютов у Нее в мироздании, много и повсеместно, так, что за всеми трудно и усмотреть Ей. Но в том и заключается великое единство, пусть доходящее до бесконечно малых влияний, но повсеместное. Всюду выставляется всевидящее око Ее. О таком многоглазом Драконе говорю я. Каков он, а? Не кажется ли вам теперь, что Смерть вы видели столь малой, подобной себе, с собой сравнивали Ее, но всеобъемлющего чудовища, находящегося вокруг вас, не замечали. Так я говорю о Смерти и Ее величине.

Конечно бы, сказал я и пару слов об Ее непрерывности, но об этом уж много было сказано мной. Скажу лучше о том, сколь многого требует Она от бытия. Именно Она требует от бытия роста, ибо иначе бытие становится Ею, регрессом. Именно Она требует всего нового, именно Она требует расцвета! И как строга! Каждый цветок стоит перед Ней по стойке смирно! А если ложится, сломлен или болен, то власть Ее растет.

А не говорили ли вам, как вести себя перед Нею! Стоять не иначе как! Так все бытие стоит – стоит в напряжении и тянет свою голову – тянет вверх. Так я говорю о превосходстве и о том, что стоит за ним - Ничто.

Но как Она мудра! Видно, не хватит мне эпитетов в восхвалении Ее. Только посмотрите, каждодневно посылает Она брата своего – Морфея (Смерть на время), чтобы отдохнули мы, лежа, от такого напряженного стояния. Все же щадит еще нас и бытие наше. Ибо сон Ее мог стать Смертью, ведь беспощадна Она к тому, у кого отнимает Сон. К кому не пускает его, того начинает ласкать истощенными своими руками, прибирая все ближе и ближе к себе. И что бытие против Нее! Вроде спасающейся жертвы, что в человеке знает, как бы не убегало оно, все равно, рано или поздно, станет Ее добычей. Так бы мне хотелось говорить о неизбежности.

Ой, много спрашивает Она с бытия: с каждого совершенствующегося – все больше. Ну чего только стоит знание о Ней сознающего! Не есть ли это тяжкое бремя, налагаемое Ею. Не тяжелей ли оно всего остального! Не стоят ли на нем все религии! Ибо о бессмертии учат они, о бессмертии из-за слабости перед Ней. Не есть ли все эти утешительные сказочки – величайшее лукавство и жеманство перед Ее лицом! Не с вас ли ежедневно сдирает Она кожу, требуя нового бытия! О, только теперь понимаю я Ее значение…

Но все же и Она не находится по ту сторону от добра и зла; ибо зло отягощает собой, отягощает – во имя добра, что бежит от Нее, как от огня.

Не все ли мы то называем злом, от чего веет Ее духом – духом небытия! Но Добро заставляет именно Она быть, полагая Себя в основу основ его. Страшной подстилкой становится Она для всего являющего, каждый раз разевает под ним свою пасть, готовая поглотить все и вся, коль не выпрыгнет из Ее рта; ибо каждое мгновение туда срывается бесконечность. Так бы я говорил о воронке Ничто, которая, в конце концов, величайшей мукой спрашивает все, явившееся однажды.

И ежегодно, ежечасно, ежесекундно спрашивает Она все возвышенное, иногда так, что мгновенье превращается в вечность. Да… Ее страшное лицо вырисовывается мне здесь, лицо садизма, ибо, спрашивая все строже и строже, прямо доходит в этом до какого-то наслаждения. А я то думал, почему для тех, кто создает дальше всего, настоящей садисткой оборачивается Она, да и в нем тоже. Так бы мне хотелось говорить о садомазохизме Смерти. Ибо себя превращает в удовольствие.

Мазохистом же заставляет Она быть меня, и тогда немного успокаивается, так как Ее удовольствие вдруг становится удовольствием другого. Но не очень-то хочется Ей – Смерти – служить удовольствием для другого, а не для себя; ибо призвана Она строго спрашивать. Но не спрашивает ли Она с мазохиста еще строже, смиряясь с его наслаждением только с тем, что он становится рабом Ее. Своим рабом делает Она его и только так еще может служить его удовольствию.

Не любит же Она всего того, что стремится выйти из-под Ее власти, что стремится обрести вечность в своем бытии, ибо об нее ломает зубы свои. Поэтому со стремящегося к вечности спрашивает Она больше всех; но зато и становится он выше других.

Такой вот предстала передо мной Смерть, развернув свои пестрые обличая. Очень ревнивой; ибо унижения перед Ней вызывают у Нее презрение и раздражение; всякое раболепие топчет Она ногами. Надменность же и непочтение вызывает у Нее злость, мстит Она за него. Поэтому разговаривать на равных учусь я с Ней, но неравны мы, ибо власть Ее в том, что заведомо знаю я, что в будущем стану Ее добычей. Поэтому выше меня встает Она.

Неужели многие не подчиняются Ей, когда видят перед собой дуло пистолета. Неужели Ее слово небытия не отпугивает вас так, как ничто иное. Трудно мне бывает сохранить с Ней равновесие, но все же Она – один из самых серьезных собеседников. Те, кто встречался с Ней, не даст мне здесь соврать.

Только под Ее взглядом все способно приобретать свою окончательную и наивысшую ценность. Именно под Ее взглядом все приобретает свою завершенность. Ее же взгляд является и последним – последним испытанием (или пыткой) – может быть, самым серьезным в вашей жизни, ибо после этого Она теряет вас навсегда, а точнее вы принадлежите Ей и потому уж более неинтересны.

Ее же последний взгляд провожает вас в вечность. После этого взгляда на вас посмотрит весь мир и оценит. До ее взгляда никто не смеет вам вынести окончательный приговор. Ибо даже смертельный приговор суда еще может быть обжалован. Но после Ее последнего взгляда вы уже не имеете возможности ничего сказать в свое оправдание, разве что за вас будет говорить ваш залог будущему.

Тогда пусть ваше слово здесь и сейчас станет оправданием в нем. Вспомните жизнь Александра Македонского, вспомните жизнь Христа – камнем, глыбой залегли они в прошлом, служа настоящему, и по сей день. Но все же со временем мох покрывает и эти глыбы, трескаются они от воды и ветра, из будущего все больше и больше смотрим мы на них, как на грубые каменные истуканы – символы невежества прошлых эпох; мамонтами залегают они для нас – толстокожими отголосками ледникового периода.

Мы наблюдаем в Истории воплощение того, чему, по большему счету, заложен камень еще в древности. Но каждый раз в уже известные ипостаси привносится что-то новое, но вместе с тем находятся и общности – не произвольно ипостаси заполняются содержанием. И, наблюдая накопленный опыт, мы все глубже и глубже познаем основания конкретных ипостасей, их глубокие нити, ибо общности кристаллизуются все отчетливее и отчетливее.

Но не все, что залегло в Истории, становится актуальным в будущем, хотя, может, и ждет своего часа. Масса информации сжимается до кратких максим. Будущему принадлежат выжимки. Да… все же и здесь максималистами становимся мы; ибо во многом такими вот максимами определяется ныне человек.

Эпохи у нас сужаются до имен. Умирают целые языки, а вместе с ними и многообразия, что вызывает ностальгию по прошлому, по уходящему безвозвратно, по недостижимости полноты, - уже даже в отношении к прошлому.

Прошлое становится все менее и менее актуальным для настоящего. И это налагает все большую и большую ответственность на настоящее, ибо оно оказывается в ответе, чтобы все лучшее принадлежало будущему.

Интересно отметить, что завоевывает себе место под Солнцем… и в Истории, – лучшее – благодаря сути превосходства. Меня лично успокаивает то, что за лучшее в прошлом голосует настоящее. И опять мы видим, как луч через века – луч через вечность – говорит этот принцип, словно лучезарный бог, вновь и вновь выступающий из тумана и несущий в ладонях своих сияющий философский камень, что дарит нам надежду, даже если и веки человечества прикроет Смерть.