В рецензии к этому стихотворению (да какая это рецензия, так, комментарий…), я написал: «В который уж раз перечитываю. Но ТУТ ничего писать не стану. При встрече». А потом подумал, - да почему, черт побери?! В чем меня могут в очередной раз обвинить? В том, что я написал рецензию на стихи друга?..

 

Я написал рецензию на стихи друга.

Прекрасное обвинение.

И хватит об этом.

 

У меня двоякое отношение к стихам Андрея. Так было всегда, все десять лет, что мы читаем друг друга, спорим и снова читаем. Так уж вышло - на многие вещи мы смотрим по-разному. И стихи пишем по-разному.

Но «Стансы»… Приходилось ли вам, при чтении чужих стихов, хвататься за голову и спрашивать себя: «Почему? Почему ЭТИ стихи написал не я?» Вот именно так и произошло со мной. Может быть, впервые за десять лет взаимного чтения, я уловил тот абсолютный унисон, то идеальное звучание, в котором мне всегда хотелось существовать. И я пишу в данном случае не об Андрее! Я пишу о «Стансах».

(Не стану говорит о поэте Андрее Борееве, и не стану говорить о художественном произведении «Стансы», не буду перебирать размеры, рифмы, метафоры и прочее. Пусть это сделают Сильные. Поступлю, как слабый. Расскажу о себе. О том, как я их вижу. О том, как я их прочитал. И о том, как я их не написал.)

 

Мое время, мое отечество, мое поколение… Весь этот набор слов, увы, мне горько использовать относя к себе. К нам: моим ровесникам, моему поколению. По сути, не было у нас ни того, ни другого, ни времени, ни отечества («Ни страны, ни погоста», ни эпохи, ни зги). Мы потерялись в самих себе, в окружающем мире, в стремительности социальных изменений, в обманах, которые, как одежду на манекенщиц между выходами на подиум, на нас одевали и снимали, одевали и снимали, и мы едва успевали вздохнуть, и, конечно же, совершенно ничего не понимали. Нет, мы не были потерянным поколением. Мы были поколением растерявшимся. Повзрослев на историческом изломе, мы и сами несем в душах следы его радиоактивных ожогов, хотя, порою, и не замечаем этого. Да и тогда не придавали этому значения. Нас куда-то влекло, тащило течением, а мы, не догадываясь об этом, лишь изредка останавливались, чтоб оглянуться. И не находили вокруг ничего, чему нас учили родители, а то, во что верили мы сами, зачастую оказывалось некстати в условиях новой действительности. И ведь мы не были из числа тех, кто не смог приспособиться. Напротив, как раз приспособились. Но если меня спросят, расскажите-ка, Руслан Фердинандович, о вашем поколении, о вашем отечестве, и вообще, о том времени… Я постараюсь перевести разговор на другую тему. Мир меняется, и это к лучшему. Я счастлив жить в новом мире, в новом времени… А тогда у нас было то немногое, чем мы жили. Маленькая комната в общежитии, дешевое пиво, сигареты со страшным названием «Трува» (хотя Андрей патриотично курил «Приму»), и стихи. За окном что-то кипело, что-то изменялось, что-то все время происходило, а мы ругались из-за размера, рифм и отсутствия того и другого (а еще питались пластмассовой картошкой). Мы отнюдь не отгораживались от окружающего, скорее уж, оно не совсем вписывалось в наше представление о нем. Так и получалось, что были отдельно мы – наше поколение,- а отдельно – наше время, наше отечество. И между нами – всего лишь окно общежития и высота в пять этажей. Как оказалось – эта та преграда, которую не легко преодолеть. Ни времени. Ни событиям. Ни, увы, нам самим. Ведь, признаться, до сих пор «стынем за оградой»… И может быть по этому мы, словно оголенные провода, _теперь_ научились чувствовать, ощущать, болеть.

 

-1-

Мне не стать сопричастным

ни тебе, ни кому

бы то ни было. Счастье –

это быть одному,

это – стыть за оградой

узаконенных тел

незакованным в латы

человеческих дел.

 

-2-

На прокрустовом ложе

нет ни фальши, ни лжи.

Вот и лезут из кожи

миражи, миражи.

Вот и корчатся пасти

пожирателей вер.

У прокрустова счастья

нынче время премьер.

 

 

Очень хорошо помню момент, который теперь мне кажется символичным. 9 мая прихожу я к Андрею в гости, и застаю его сидящим на подоконнике с бутылкой пива. Само собой, я тоже не с пустыми руками явился. Что, говорю, отмечаешь? Конечно, говорит Андрей, отмечаю. Сел я на подоконник, и тоже стал пиво пить. О чем мы тогда говорили? Не помню. Почему-то мне кажется важным вспомнить – а не получается. Зато помню, что тогда только-только начали открывать окна: потеплело поздно, но стремительно. Сейчас думаю, сколько перед этими совершенно незнакомыми мне пацанами лежало. А они и не замечали. Не видели времени, предстоящей разлуки, потери адресов, обрыва переписки, совершенно чудесного (и никто мне не докажет, что это не чудо) нового обретения друг друга, и письма, которое я читал в вагоне метрополитена, и которое начиналось словами «жив курилка»… И снова время, время, время. И сколько еще его у нас будет впереди? Вот уже и жены знакомы, и Анна Андреевна смешно морщится в фотоаппарат. А они так до сих пор и сидят на старом подоконнике, пьют пиво, и о чем-то болтают. О чем же, черт побери? Может быть о том, во что верили тогда. Так я тут подумал, выходит, и не такие уж они в таком случае незнакомцы. Раз уж по-прежнему, сменив подоконники и места прописок, - мы точно так же смотрим вниз с высоты скольких-то там этажей, если пьем 9 мая пиво, и если Я до сих пор не пишу вот эти Мои строки.

 

-3-

 

Где то место, что скроет

мой низложенный сад?

По свернувшейся крови

не вернуться назад,

по пескам не проехать

на колесах судьбы,

не избыть даже смехом

вороной ворожбы.

 

 

 

И все же, не смотря на обманы, ни смотря на изломы и ожоги, я благодарен и времени и отечеству. За то, что научили меня упрямству, за то что и в чистеньком банковском офисе, и в казармах танкового батальона, и в освещенной любимой женщиной квартире, я по-прежнему остаюсь собой. Я вроде бы не очерствел, когда нужно было и правильно было очерстветь. Я все еще слаб и умею испытывать боль. Является ли эта моя слабость – силой, я не знаю. Время покажет. И еще, у меня теплеет на душе, когда с другого конца географии, ко мне магистралями проводов несутся мною ненаписанные строки:

 

-4-

 

Есть у совести право

изнурять небеса.

Только слева направо

не растут чудеса.

Только папертью света

полутени не стать.

Отлучение – это

не моя благодать.

 

Я ни словом не упомянул Бродского, любимого (одного из самых) поэта Андрея. Но вот есть у Бродского слова в «Разговоре с небожителем»

 

кренясь Пизанской башнею к бумаге

во тьме ночной,

тебе твой дар

я возвращаю – не зарыл, не пропил…

 

Андрей, это как раз тот случай, когда ты обязан схватиться за голову и спросить себя: «Почему? Ну почему эти строки написал не я?»

 

Ну, а что касается меня… Я все так же обитаю вне миропорядка, хотя и пропитан им до корней волос, и существую по его законам, но… ведь это «только душам нужны тела», а я за свою душу не в ответе. Время делает свое дело, отечество меняет маски, мое поколение – тертый калач – перебирается из одной волны обмана, в другую, и ничего себе, живет, и будет жить. Мы ж такие. Нас научили выживать, а просто пожить – это может быть потом, там, за стылой оградой. А чтоб не было страшно, что б не давило на сердце «Ни страны, ни погоста», ни эпохи, ни зги, - мы пишем (или не пишем):

 

обеззвучена, заболочена…

Как по кромке яви и сна,

я иду по красивому почерку -

до ответа, до дна… До дна!

 

Впрочем, это уже совсем другие стихи, и совсем другая история. Пожалуй, я бы дал ей еще минимум 10 лет чтоб разобраться, что там к чему. Мне-то торопиться некуда. Я живу, пишу стихи, их читает любимая женщина, с неба валит снег, снизу кричат газосварщики, слева остановка маршрутки, справа пивной ларек, через десять остановок метро – книжный магазин. А еще у меня есть Друг. Ну, это я просто так приспособился. Сам-то не все написать успеваю. Вот и приходится за меня трудиться Другу. А как же иначе, в наше время, в нашем отечестве, нашему поколению без друзей не обойтись. Иначе все, ну совершенно все, даже пар изо рта на морозе – напрасно.