И был день, когда уроду прямо в лицо сказали, что им «лишь не брезговали» в течение многих лет: он ужаснулcя, его cердце сжалось в маленький уродливый комочек, и с этим холодящим душу словом – «не брезговал» - он принял новость, опустив голову, почти как должное, нижайше благодаря мужчину и за эти чувствительные откровения и за само чувство, в святость которого урод так верил все эти годы; что же сделать, если это, наверное, так; если все, что было, оказалось не любовью, а просто совокуплением двух тел на рубеже физической неприязни и духовной отчужденности.

Но женщина, которая была запрятана в этом уроде, не простила сразу и никогда не сможет простить любимого прежде человека, посмевшего ударить так больно. В ответ ей, увы, захотелось

измесить презираемое лицо, причинить ответную ему боль, боль и боль; и от неисполнимости этой мгновенной внутренней потребности еще горделивее расправились плечи, аристократично-непроницаемой стала зелень женских глаз, и задолго до реального конца оборвалась окончательно необычная хризантемная история, так красиво начавшаяся на совсем другом конце земного шара.

Как птица сказочно-прекрасная Феникс, из рассыпанного хризантемного пепла родилась и распустилась история иная, спасшая смертельно раненную женщину, заставив ее распрямить скрючен-

ные от непосильной жизни кости, поднять голову и, не боясь оскорбительных слов, брошенных негодяем, посмотреть в глаза жизни и подняться назло самой себе и всему миру.

«Да, я – уродина,» - спокойно ответила она. – «Изнеможденное тело и скособоченные мысли –моя реальность сегодня. Но я все равно хочу любить и – буду жить, и никакие силы в мире не смогут запретить мне это».

 

Что же должен чувствовать и переживать урод, клейменный по какой-то непонятной и совершенно неоправданной ошибке природы или общества: почему я, а не другой?

Что переживает человек, несущий в себе комплекс собственной неполноценности, от которого ему никогда не избавиться, с затаенной завистью вглядывающийся в нормальных, обычных

людей, слышаший их свободный, незакомплексованный смех, их свободные раскованные движения, их милые или дурные нелепости и глупости, - все то, что он, урод, не в состоянии себе позволить?

Что важнее и ценнее в жизни? - Замкнуться в своей немощности, оставаясь уродом телесным, каким тебя создала природа, и добавляя к своим физическим недостаткам возрастающее от этого нравственное убожество, отдалиться от мирской суеты, cпрятавшись в скорлупе скорби и отрицания, играя жалкую роль жертвы обстоятельств...

Или преодолеть в себе этот барьер уродливости, злости, зависти, а порой, и ненависти ко всему миру за его нормальное совершенство; суметь отчаянно-глубоко спрятать свои сомнения, переживания, боязнь посрамления, подняться над собственными страданиями и не просто сказать: «Господи! Я живу» – а почувствовать всю полноту своей женской силы и власть своей особой некрасивости и превратить это в совершенное орудие привлекательности и обаяния.

 

Нет. Она не должна быть уродом – сказала она себе.

Она не может быть уродом!

Дочь своей матери и Мать своей дочери – двух самых красивых и сильных существ на земле, так как, страдания, выпавшие на долю уже состарившейся женщины и совсем еще крошечной девочки неподвластны никаким меркам и поднимают их на недосягаемую высоту микеланжеловских фресок.

И пусть никто и никогда не узнает больше ее страданий, страданий духа и тела этого униженного, измученного, отчаявшегося существа; но пусть все видят и знают, что идущая навстречу – это

возрожденная Мадонна.

 

Посмотрите... Идет Женщина...

И шепот восторга летит по устам,

И шепчутся ведьмы, и тошно чертям!

 

Она медленно шла по улице после нанесенного удара и, словно освобождаясь от унижающе-рабского состояния, под тяжестью которого, сама не понимая - почему, - жила такое долгое время,

с жадностью впитывала в себя то, что так ясно читалось в глазах идущих навстречу ей людей: восторг, удивление, поклонение, зависть...

- Везет же некоторым... рождаются такими красивыми! – услыхав за собой печальный полувздох, она резко обернулась и, быстро пробежавшись глазами по торопящейся куда-то толпе, уви-дела низкорослую женщину боливьянского типа в непонятном юбочном одеянии, в изношенных кроссовках на босу ногу и с грязным выцветшим мешком за спиной, которая, сузив глаза и оскалившись в беззубой гримасе, беззастенчиво рассматривала ее: она не просила монетку, как большинство ее соотечественников, побираясь больше в силу привычки, чем от нужды – просто стояла и любовалась незнакомой девушкой, как бы признавая для себя ее природное превосходство в людском производстве.

Пересеклись на мгновение два взгляда, две женщины, два мира – и разошлись, чтобы никогда больше не встретиться; но что-то очень глубоко спрятанное дрогнуло в ней...

Выпрямив до отказа спину и рассмеявшись от осознанного только что счастья быть... нет, не быть, а чувствовать себя Красивой, она летяще и вдохновенно пошла по проспекту, украдкой советуясь со своим отражением в огромных блистающих витринах и принимая с благодарностью восхищенные возгласы и восклицания:

- Смотрите! Смотрите!

- Красавица!

- Куколка!

- Премиленькая!

- Конфетка!

- Хороша, чертовка!

- Обворожительна!

- Девушка, ваш телефончик...

- Можно с вами познакомиться?

- Разрешите пригласить на чашечку кофе!

- А походка!

- Ишь, гордая!

- Вот счастливая!

Каждый возглас влетал в нее сладкой музыкой и вдохновлял на полет, распрямляя застывшие от бесконечного горя, уставшие от долгого бездействия, крылья.

Ей хотелось летать от счастья, от ощущения своей человеческой нормальности, от всего, что она могла видеть, чувствовать, понимать, представлять. Но учить летать ее не надо было: она просто забыла, что всегда умела это делать; что рожденный для высокого полета, ползать не будет никогда.

Теперь она парила над толпой легко и уверенно.

Она побеждала толпу своей симпатией, радостью, солнечным светом, красотой и талантом.

Она побеждала себя своим талантом.

Талантом быть и всегда оставаться – Женщиной.

 

Первое, что она сделала, придя домой, посмотрела в свое старое зеркало, но уже без боязни и напряженности; и вспоминая все склочные предрекания и пророчества, холодно усмехнулась своему

отражению, которое предстало перед ней стройной высокой фигурой с тонкой талией и строгим выразительным взглядом, не допускающим ни малейшей фривольности.

 

«Где теперь вы, которые говорили мне:

- С такой внешностью – найти любимого?! – никогда...

- С таким характером – выйти замуж?! – чушь...

- С такими бедрами – иметь детей?! – патология..

Слушайте!

Пережила я любовь – яркую, красивую, неземную своей хризантемной страстью;

В замужестве родила себе дочь - сладкий фрукт этой любви...

Где-то очень далеко растет мощный и красивый тополь, посаженный мною...

Теперь пишу книгу...

И мечтаю... Мечтаю... Мечтаю... И мечтаю...

 

Вы!..

Посмотрите вокруг – какие вы все, мои одноклассники, соотечественники, знакомые, друзья и родственники, закидывавшие меня ядовитыми насмешками и злыми словами?!

Обрюзгшие бесполые существа непонятного возраста, которые уже не вспоминают ни о красоте, ни о любви, ни о счастье, лишь монотонно выполняют рутинные обязанности куховарок и семейных прачек. Может ли что-то вас всколыхнуть, вырвать из вашей удобной скорлупы? Может ли что-то вас воспламенить, воодушевить, привести хоть еще один раз к романтическому знаменателю?

Кто же из нас больший урод: вы – нагло издевающиеся надо мной до сегодняшнего дня в своих воспоминаниях, письмах и интригах, или я – не поддавшаяся вашим плевкам, смеху и издевкам?!»

 

Она сбросила туфли, сумку, шелковый блейзер прямо на пол и плюхнулась в свою любимую широкую постель, раскидав руки и блаженно закрыв глаза, чтобы слышать, как входит в нее ласкаю-

щая прохлада, а вместе с ней и успокоение, необходимое после жаркого дня и гадких слов.

В доме никого не было: царствующая тишина давала ей возможность сконцентрироваться на себе, своих чувствах и переживаниях, и перед приходом родных успеть привести в порядок бурлящие мысли и растерзанную душу. Она уговаривала себя сдержаться и постараться ничем не выдать ни свое состояние, ни содержание случившегося разговора и не беспокоить напрасно близких людей.

«Уродина... ведь не брезговал... никому не будешь нужна... некрасивая и старая...»

Она хотела плакать, но не могла, потому что уже не хотела этого делать.

Просто думалось... думалось... думалось о степени нечеловечности человека, припечатавшего ее словами, как каленым железом, нанесшего ей такую смертельную рану, ей – маленькой женщине, любившей безумно это этого человека, бросившей все и помчавшейся за любимым на край света и земли.

Нет. Нет. Нет прощения предательству.

 

Она заволновалась, вскочила; нервно прижимая кулаки к своему лицу, в смятении заходила по комнате, села, встала, снова подошла к зеркалу и - стала придирчиво, по-судейски, рассматривать ту, что появилась перед ней самой.

 

Время, словно искусный ваятель, отшлифовало ее формы, придало им особую утонченность и изысканность, которые редко можно было встретить у женщины ее возраста.

Обозначились пленительно линии плеча и локтя, оттеняя

по-королевски гордо поста вленную голову. Вырисовалась ее грудь – эти два прелестных жасмина, не увядшие, не поникшие безжизненно с течением времени; под бременем забот, наоборот, они расцвели так благоуханно, распустив свои нежные бутоны, что их деликатность и свежесть никого не оставляла равнодушным.

Она казалась хрупкой фарфоровой статуэткой работы Фаберже, выполненной по специальному царскому заказу. И ее

заманчиво-гибкую юную фигурку изумительно обрамляли: изящные руки с длинными музыкальными пальцами, придавая ее жестам особую, только ей присущую, грацию, брала ли она в руки хрусталь бокала с французким шампанским или, наклонясь над тазом с ледяной водой, руками выкручивала тяжелые простыни и толстые свитера; и классически идеальной формы длиннющие ноги, завершающиеся высочайшим до невозможности подъемом деликатного тридцать пятого размера, из-за которого она постоянно мучилась, подбирая себе туфли.

Извилистая линия ее изгибов была так гармонична, так совершенна, что ей могли позавидовать и лучшие манекенщицы международных подиумов, манерно выставляющие публике свои широкие бедра, отбито-отхлопанные лучшими массажистами.

Ее природная эстетика, нежно-бархатистая кожа, тонкие, ласково льющиеся по плечам волосы, которые она подкрашивала в светлые тона, не знали ни хирургических вмешательств, ни салонов красоты, ни дорогой косметики, ни парикмахерских, где и монстра способны превратить в просыпающуюся зарю Аврору, – но она была хороша по-настоящему.

 

Беды, пережитое многолетнее физическое и моральное унижение, тяжелый, почти мужской, труд не смогли убить в ней тот аристократизм духа, который не только отточил ее мускулы, но осветил богатство ее собственного «я» и оригинальность характера, с которым можно было говорить только языком любви и взаимопонимания.

Ее незамысловатая жизненная дипломатия, выработанная с годами, резко отличалась от тех стандартных принципов и догм, которыми напичкивали ее на различных уровнях жизни, и сводилась или к долгому многозначительному молчанию, за которым крылся глубокий философский анализ происходящего, зачастую приводящий к достаточно неудобоваримым выводам, или к немедленному высказыванию неприкрытой, нелицеприятной правды, которую она выпаливала, в зависимости от ситуации, то ли с детской невинностью, то ли с прокурорской беспощадностью.

Не умеющая прощать, она сама, как никто другой, страдала от своего максимализма, не принимающего никаких компромиссов, не идущего ни на какие сомнительные сделки.

Дерзкая, властная, упрямая; она излучала свет красотой и чистотой своих помыслов и жизненных направлений, и его блаженное тепло хорошо чувствовали те, кто сумел приблизиться к ней, не побоявшись людских перетолков и силы ее характера.

Подростковая естественность и импульсивная непосредственность ее поведения сводили с ума, как совершенно неповторимый прелестный шарм.

Она пленяла. Опьяняла. Манила. Влекла.

Не искушенная в науке соблазна – соблазняла своим появлением.

Зеленью глаз – обольщала , улыбкой – завораживала, открытостью –притягивала.

Но никогда не играла с этим; даже почувствовав демоничную притягательность своей женской силы, вела свою искреннюю линию, которой жила от сердца, но не от просчитанных обманно-выгодных комбинаций.

Будучи скромной и стеснительной от природы, могла просидеть целый вечер серой мышкой в самой веселой компании; но чем дольше она была в тени, тем ярче мог вспыхнуть в ней огонь озарения, и она начинала блистать во всем, концентрируя внимание общества на себе и вызывая тем самым недобрую зависть и восхищение, граничащие с желанием выцарапать ей глаза за явное превосходство.

 

 

 

Она долго разговаривала со своим старым зеркалом; и зеркало серьезно улыбалось ей, оно излучало тепло и радость и отражало в себе женщину, отмеченную божественным даром любви и красоты, - но не заклейменного урода.