ИНГЕ

 

- Вы настоящего медиума еще не видали, - проговорил поручик Вениамин Уздечкин, лениво попыхивая чубуком. – У нас в полку служил один корнет, так он карты насквозь видел, а в колоде у него не меньше десятка тузов лежало. Причем всегда.

- Но вы его на чистую воду вывели? – спросил поручик Серж Пистолькорс, малый тщедушный и некрасивый.

- А мы этого даже и не пытались делать, - засмеялся Уздечкин.

- Но почему?! – удивился Серж.

- Он нас от голодной смерти во Владикавказе спас. Интендант проворовался, все наше жалованье в нарды проиграл. Так корнет все назад в карты отыграл, да еще и с небольшим доходом. Вся часть на этот прибыток месяц кутила…

- Стоп! Снято! Всем – спасибо!

Натертый паркет застенчиво заскрипел под быстрыми шагами актеров. Гусарские мундиры выпорхнули на стылый воздух. Руки разминали сигареты. Шилов чертыхнулся, споткнувшись о порог. Заканчивался первый съемочный день, он еще не привык к высоким и тесным сапогам.

- Ну что, Леш, по коньячку, для сугреву? – потирая озябшие руки, спросил режиссер.

Он был молод, этот режиссер с мощно набрякшими веками, черными кругами под глазами, грубой небритостью и мятой лысиной. Молод не в смысле возраста, а творческого пути. Это была его первая картина. До этого он снимал лишь рекламные ролики. Режиссер был излишне говорлив, его мельтешение и метания раздражали Шилова.

«Ч-черт! Что я здесь делаю?» – уныло думал Шилов. Он оперся на штакетник деревянной веранды и закурил. Известный актер никак не мог понять, что он забыл в этом сыром и холодном городе. «Воистину, проклятый город Кишинев!» - зло усмехнулся он.

- Ну, грамм по пятьдесят, можно, - небрежно похлопал Шилов по спине режиссера. – Только «Белого аиста». Еще осталось?

- Ну, конечно! – суетливо рассмеялся тот. – А если нет, кого-нибудь зашлем в магазин…

Съемки шли с раннего утра. В маленьком дворике, покрытом неровным булыжником, установили камеры, софиты и всю сопутствующую аппаратуру. Здесь она казалась неуместной. Зато темно-синие и ярко-красные доломаны гусар в доме бывшего бессарабского помещика, превращенного в музей Поэта, смотрелись буднично и современно. Сырой ветер бросался желто-красными, еще сочными, приветами октябрьской осени.

- Ну, что, пошли - выпьем? – поторопил его Башкиров. – У тебя ус отклеился! – Шилов криво усмехнулся старой актерской шутке.

- Счас. Докурю, вот, - показал коллеге красный язычок сигареты. Башкиров спустился с веранды.

Алексей с удовольствием смотрел, как напротив него на веранде дома, расположенного буквой «П», костюмерша чинила мундир. Другой она накинула на плечи, пытаясь согреться. Гусарский доломан шел ей необыкновенно, а широкие золоченые эполеты почему-то придавали девушке трогательный и беззащитный вид. Она очень нравилась Шилову. Он пытался вспомнить ее имя, и не мог.

И злодея следам не давали остыть, И прекраснейших дам обещали любить, И друзей успокоив, И ближних любя, Мы на роли героев вводили себя! Он позабыл вкус поцелуев в парадном, дрожь в коленках, потные руки и холодок в животе. Он почти не помнил Ее, своей отчаянной смелости на последнем ряду в «киношке», когда даже дышать не мог от дерзости, положив руку на ее прозрачные пальчики с синенькими тонкими прожилками. Они были холодны эти бесплотные, невесомые пальчики, их все время хотелось гладить и целовать. Он и целовал, потом, в гулком подъезде, пытаясь отогреть своим шумным прерывистым дыханием, которое, казалось, шло из бешено стучащего сердца. Им было жарко вдвоем в заснеженном огромном городе. А затем наступила вечная мерзлота…Эта девчушка с озябшими, исколотыми иголкой, тонкими пальчиками, с наброшенной на плечи гусарской бутафорией, была до зубовного скрипа знакома и близка. Во всяком случае, так Алексею мнилось и хотелось. Хотелось - бесповоротно и вдруг.

Алексей поправил ментик, зябко повел плечами и притопнул сапогами. Шпоры весело звякнули. Он лихо слетел со ступенек и побежал в сторону низкой, беленой известью, мазанки, по пути, в который раз, задев саблей ствол росшего посреди дворика деревца. Дернул дверь и провалился в полутьму. С трудом угадывались скособоченный деревянный столик, табуретка, обязательные рукодельные полотенца с национальными узорами вокруг размытого, только угадываемого изображения святого на иконке в правом углу комнаты – так называемой «каса маре», и низкая, просторная кровать. На ней, широко раскинув руки, которые чуть не касались грязного пола, поджав правую ногу под левую, лежал его друг. Он только что проснулся, и мутным, с похмелья, глазом, следил за гостем.

- Ну, что, брат Шилов, - хрипло проговорил он. – По бокалу «Изабеллы»?

Не глядя, потянулся к табуретке, нащупал там кувшин и опустил его на пол, поближе к себе.

- Хозяйка делает чудное вино! Пьешь литрами, не пьянеешь…И наутро никакой мигрени… «Тулбурел» называется…

Шилов пожал протянутую руку, присел на краешек кровати.

- Где был намедни вечерком? – спросил он.

- Где-где, в п…е! – рассыпался по комнатке переливчатый смех. – Вечер, как обычно, закончился в пансионе мадам Майе. Вернулся только под утро.

- Ты знаешь, я влюбился! – неожиданно для себя быстро сказал Алексей.

- Да? – лениво проговорил хозяин, пытаясь достать из буйно-стальной черной шевелюры седоватый пух, коим была набита подушка. – И в кого же?

- Смеяться не будешь? – осторожно поинтересовался гусар.

- Буду! - по комнате рассыпались озорные шарики звонкого смеха. – Буду, друг Шилов! Буду! Ну, не обижайся, не обижайся! Лучше рассказывай, не томи.

- В дочку местного помещика Катакази. Старшую, - добавил Алексей.

- Берегись Шилов! Местные красотки дики и пугливы, как серны. Зато, если сможешь их оседлать, скачка будет долгой и проворной, так что дыхание перехватит, и ветер засвистит в ушах.

- Да, я не об этом, - поморщился от сравнения Шилов. – Ты же знаешь, почему я здесь.

- Женщины, женщины, - вздохнул, вставая с постели, друг. Он поднес кувшин ко рту, и его острый кадык быстро задергался. Наконец, он удовлетворенно выдохнул, поставил посуду на стол и вытер тыльной стороной узкой ладони капли бордового вина, зависшие на подбородке. – Во всем виноваты они! Ты еще счастливо отделался! – проговорил он, намекая на недавнюю дуэль Шилова с мужем-рогоносцем в больших чинах. Та история наделала много шуму в Петербурге.

- Ты знаешь, она такая, такая… - горячился Шилов. – Ее золотистые волосы светятся таким сиянием! А глаза?! Я хочу в них утонуть! Навсегда! Она - ангел!

- Стоп! Хватит! – предостерегающе вскинул руки собеседник. Он опять щедро разбросал переливчатые окатыши смеха. – Надо вас познакомить и устроить свидание. Я, пожалуй, за это возьмусь!

Шилов выскочил на воздух. К нему тут же подбежала смотрительница музея. Она бережно прикоснулась к его руке.

- Алексей, - томно с придыханием проговорила она. – Вы не могли бы выступить вместе с вашим коллегой Башкировым перед сотрудницами музея и студентками педуниверситета? А? – Она вопросительно заглянула в его глаза. – Недолго, минут десять? Они уже собрались в зале…

Шилов кивнул и посмотрел на веранду. Там съемочная группа отогревалась коньяком, весело что-то обсуждая. Ему энергично замахали рукой и он направился туда. Хотя пить ему не хотелось.

Минут через десять он с Башкировым сидели на резных с высокими спинками стульях перед тремя десятками наивно-восторженных слушательниц. Студенток сюда привела любовь к кино и возможность пообщаться с любимыми артистами. А для сотрудниц музея жизнь Поэта была смыслом их существования. Эти серенькие мышки, женщины далеко за сорок, с неудавшейся судьбой, боготворили Гения. Это был их Мужчина, их Бог, их Кумир. Другой мужчина был им не нужен. Они ждали от земляков Поэта только одного - приверженности их идеалам. Иного и быть не могло. Так им казалось.

Алексей вздохнул и встал. Пока он говорил обязательные, ничего не значащие слова о духовности и богатстве русской культуры, судорожно перебирал в голове все, что знал о стихах Поэта. Метрономом стучали в висках только застрявшие строчки из школьной программы. Вдруг выпало из подсознания заученное в юности, веселое и пошлое. И Шилов, еще не осознав, стал читать это вслух. Он с ужасом подумал, что через восемь строчек надо было прекращать. Он стремительно приближался к опасному месту. Водовороты каламбуров и фривольностей Поэта прозвучали бы здесь, сегодня, среди портретов героев войны двенадцатого года, старинной мебели и ссохшегося паркета слишком неуместно. Его могли не понять.

- Извините, - он смущенно улыбнулся и развел руками. – Дальше нецензурно. Читать не буду.

Он сел. Зато вскочил Башкиров. Он оперся на саблю, весело посмотрел на собравшихся и, ничуть не смущаясь, гордо произнес:

- Я сам поэт! Но стихи читать не буду! Они у меня все матерные!

Шилов сник. Куда делось то весеннее упоение, с которым он давно уже не просыпался, тот воробушек, который весело трепыхался в груди по утрам, та сладкая истома, которая не дает долго заснуть и заставляет слишком рано вставать? Он разменял их, растратил, растерял во время долгих поисков того самого состояния, тех самых давних ощущений. Без любви легче жить, а просыпаться приятнее и привычнее одному. Случайные знакомки, хотя иногда казалось: вот оно! Но нет, проходило время, слишком мало времени, и он знал: нет, не то! Она на цыпочках привстала и подарила губы мне, я целовал ее устало в седой осенней тишине. Вот именно: устало. Слишком устало! Потому что знал, что будет через минуту, через час, день, месяц. Себя не обманешь, хотя очень этого хотелось.

Алексей вышел во двор. Было холодно, но теплый доломан согревал. Шилову нравилась гусарская форма, этот ментик, доломан, кивер, узкие рейтузы, длинные сапоги со звонкими шпорами. Старинная форма сидела на нем, как родная. Да он ее никогда и не снимал! Ему казалось, что когда-то давным-давно он уже согревал рукой медный эфес длинной сабли и бережно придерживал кожаные с железной оправой ножны. Его руки привычно ощущали кованую тяжесть седельных пистолетов, а ногам было более покойно в стременах, чем на земле. Здесь, в доме Поэта, он чувствовал себя, как дома. Да, костюмер постаралась, подумал Шилов. Он по-прежнему никак не мог вспомнить ее имя. Алексей посмотрел туда, где девушка все еще возилась со шнурами и тесьмой ментика. Она тоже коротко взглянула на актера и тут же опустила глаза. «Где-то я ее видел, - подумал Шилов. – Где-то мы встречались». Алексей поправил ментик, зябко повел плечами и притопнул сапогами. Шпоры весело звякнули. Он лихо слетел со ступенек, привычно перебежал короткий дворик, по пути, в который раз, задев росшее посередине дерево, подмигнул кому-то выглядывавшему из окна низкой, беленой известью, мазанки и в один прыжок оказался на соседней веранде. На него испуганно глядели два чистых голубых блюдечка, окаймленные нежными длинными опахалами ресничек.

«Я вас знаю» – смотрел на нее Алексей.

«Да, мы знакомы» – ее ресницы утвердительно вспорхнули.

«Я вас давно искал и никак не мог найти» – он прикоснулся к ее руке.

«А я всегда знала, что вы меня найдете» – она ответила пожатием на его прикосновение. - «Всегда!»

«Как долго я вас искал!» – он положил в свою ладонь эти почти прозрачные, бесплотные, невесомые с синенькими тонкими прожилками пальчики и повел за собой. – «Теперь я вас никогда не отпущу!»

Только закрывая за собой калитку, оба услышали, как по неровному булыжнику старинного двора весело рассыпались озорные шарики звонкого смеха.