Сейчас я сижу в кафе. На столике, рядом с дымящимся кофе и двумя ложечками, лежит тетрадка. В тетдрадке туча всяких мыслей. Только что из-за столика вышла очаровательная стройная девушка, с остреньким лицом. Её каштановые волосы сводят с ума, когда я их расчёсываю. Минуту назад она сидела рядом на диванчике, и ждала, что я скажу, слушала, как я дышу и, кажется, даже радовалась этому. А я сидел и молчал. Не мог выдавить из себя пары слов даже для неё, только смотрел в окно и, одной рукой теребя её палец, другой бестолково ковырял обивку мягкого диванчика турецкой кофейни. Сейчас ей это надоело и она, обдав меня тенью своих духов, поднялась и подошла к стойке купить сигарет. И даже нет досады, я просто разглядываю её чудные формы, подчёркнутые обтягивающими джинсами и походкой, и знаю, что могу смотреть на неё без наигранной скромности. Двигаясь, она словно говорит – смотри, не отрывай глаз. И есть на что смотреть. И она прекрасно знает, что я не отвожу взгляда, а прямо и даже бесстыдно разглядываю её.

Вот только поговорить сегодня не получается. Интересно – она поймёт или дуться начнёт? Маринка, например, когда я в таком настроении, начинает с умудрённым видом чего-то советовать. Анечка утешать, Ира – пилить. Но нет, эта девочка не так проста. Не зря я в своё время бросил всё и вся и подарил ей месяц своей жизни.

Пару часов назад я брёл по Невскому, покачивая гитарой в тёплом зимнем чехле. Навстречу попадались белоштанные мажорики, от вида которых хотелось плеваться, проститутки и мужики, от которых через дорогу несло дешёвой водкой. После удачного и красивого дня, проведённого в интеллигентной среде истфака, всё это было дико. Но я молча шёл - сторонний наблюдатель - и про себя издевался над тем, что вижу. Вот два прилично одетых пьянчужки возле «Укрощённой природы» Клодта пристают к прохожим. Пройдя мимо я остановился; сзади шла миленькая девушка, не хочется чтобы её зацепили. А девочка-то умница, молча прошла мимо, когда один ухватил её за рукав, незаметным движением корпуса и руки отправила его отдыхать под решётку Аничкова моста. Пожалуй, я мог и не задерживаться.

Возле Дома Журналистов две проститутки обрабатывали типа на серебристом «ауди». Девочки работают, мужик отдыхает. Всё правильно. Всё как всегда, всё как везде, и всё бы ничего, если бы не так тошно.

Проспект, почему-то почти пустой – возле Казанского проходу нет, а здесь ни души... Я шёл себе и насвистывал, когда сзади послышалась брань и топот – это два холуя плетутся на красный свет за мной. Да пусть катятся куда хотят, мне-то что за дело – подумал я, когда один из них заревел: «Ле-ебеде-ев!!!» Вот дела. Ещё мне не хватало каких-то алкашей в знакомцах держать. И всё же я подошёл к нему.

Ванька один из тех людей, которые вызывали моё уважение просто тем что они есть. Тем удивительнее было встретить его через два года небритым, пьяным и задирающим прохожих.

-Что ж ты такой страшный стал, Ванька!

-Привет, Вано!!! Ты при параде я погляжу! Чего мимо-то проходишь, а?

-Ты бы со стороны на себя глянул. Чего распоясался-то, внук Ихтиандра?

-Гуляем, Вано! Как жизнь молодая? – Ванька явно не знал как продолжить разговор. И правда, мы не виделись года два, особой дружбы никогда не было, ходили на корабле вместе – это было, ну а потом...

А потом мы все - все сорок человек, разбежались кто куда, потерялись почти, изредка сталкиваясь то в городе, то в яхт-клубе, глядя на то что осталось от нашей старой верфи... Кто-то время от времени возвращался, но уходил снова. И я возвращался, и ушёл уже навсегда. Вернуться можно к морю, но нельзя к кораблю. Сталкиваясь вот так, случайно, мы все терялись, не зная что друг другу говорить. Стояли, мялись, улыбались и с облегчением разбегались в разные стороны. А тех кого я действительно хотел бы встретить хотя бы и вот так, случайно, на Невском - да что там хотел бы – прыгал бы от счастья! – тех почему-то не видел больше ни разу. Наверное, так и должно быть, чтобы любить их так, как три-пять лет назад, не зная, какие они теперь. Перекинувшись парой фраз и мы с Ванькой разошлись, каждый в свою сторону. Я шёл, вспоминая тот октябрь, когда мы с ним носились по кораблю, раскрашенные по пояс среди бутылок вина, голландских девушек и общего веселья, в честь дня рождения нашего корабля.

Шагах в двадцати я увидел старика в древнем как «совок» плаще, калошах и с авоськой через локоть. Его старческие морщинистые синие руки дрожали, и не могли уже держать раздолбанный баянчик. Кожанные лямки баянчика висели на согнуых руках, возле самых локтей и старик пытался наигрывать, пошамкивая беззубым ртом. Был он жалкий, дрожащий человек, и только в глазах затуманенных возрастом, и по-видимому водкой, то и дело мелькала живая и задорная искорка. Глаза отдельно от него самого, словно говорили – вы все куда-то стремитесь, чего-то просите и вырывате друг у друга, а я никуда не стремлюсь и ничего не прошу – я стою, потому что я стою. Но почти тут же это выражение, мелькнув, исчезало, и глаза не говорили уже ничего.

В первый момент я хотел дать ему монетку, но нигде не увидел шапки, чехла, или хотя бы сумки – эту монетку некуда было положить. Старик подмигнул мне, увидев гитару, и промямлил:

-Давай, вставай рядом! Давай...

И он сделал шаг ко мне. В первый момент я хотел отодвинуться и обойти, но остановился. Старичок не глядя мне в лицо, не поправляя болтавшийся баян, начал дёргать его руками, нервно нажимая сухими пальцами на кнопочки. Из баяна, понеслись обрывочные аккорды, не связанные никакой мелодией, которая, видно, только в голове у Старика звучала связно и бодро. Он прошмякал дрожащим ртом, обнажая единственный блестящий на свете фонарей зуб:

-Давай вместе... На поле танки грохотали... – голос у деда так же дрожал, прерывался, и почти не был слышен. Что он говорит можно было лишь догадаться – голос срывался на полуслове, губы по несколько секунд шевелились беззвучно. Я подумал, что неплохо бы дать деду десятку, но, глянув на его лицо, вдруг почувствовал, что не могу этого сделать... Где-то там пряталось то единственное, чем я мог обидеть, по-настоящему обидеть его. Его не трогают гопники с золотыми кольцами крашеными волосами и пошлыми шуточками, их задирания и издёвки проходят мимо, не задевая старичка. Люди в форме проходя мимо, старательно делают вид что не замечают; люди в платьях и джинсах делают вид ещё старательнее. Старик часами ковыляет слабыми ногами по мокрому ноябрьскому асфальту, чтобы только не сидеть одному в какой-нибудь конуре, где есть бутылка, разбитое окно и ни одной живой души. Старик не очень уже соображает – не слышит вопросов, не воспринимает слова. Видимо он просто живёт как зверёк, затравленный тем что мы зовём «цивилизацией», своим оставшимся инстинктом. А инстинкт гонит его туда, где есть люди. А что-то – то ли старость, то ли просто недоступная нашему глазу и разуму чистота – не даёт ему понять, что здесь он никому не нужен. «Цивилизация» не замечает, что стоит на улице несчастный слабоумный старик.

Постой, человек, минутку, послушай шамканье этого старика, не проходи мимо сразу. А то что ни слова ни ноты он не может взять, так не цепляйся ты, есть ли у тебя, человек, голова? Его день станет светлее. А твой? Но конечно, куда тебе – у тебя, человек, дела! А музыку ты лучше послушаешь в Филармонии или в клубе «Порт». Ты же «цивилизация»!

«На поле... танки ... к-х-т ... ли ......х-ф .да..... в последни-йх.. бой...»

Я шёл рядом со стариком, и подпевал, в голос.

Где-то неподалёку, на перекрёстке сменился цвет светофора, люди спешащие по своим делам хлынули по плиткам тротуара. И в какой-то неизмеренный миг меня полоснуло стыдом, будто ножом по лицу. В тот момент когда навстречу Старику и мне, приблизились люди, я вдруг испугался - я испугался! Испугался того, что иду с таким жалким стариком, и того что в полный голос пою какую-то песню, испугался того, как выгляжу в глазах этих людей. И в тот же миг, мне стало до ужаса больно за этот испуг. Я подумал о том, как выгляжу, а не том, что сказать этому несчастному существу. За свой страх стало до боли стыдно, и я пошёл ещё громче напевая, и положив руку ему на плечо.

А старик лишь лукаво глянув на меня, не прерывая обрывочных аккордов и слов, почти ясным голосом сказал:

-Чего, мальчик? – и улыбнулся. Я понял, что не зря мне стало стыдно. Было чувство, будто старик сказал – «Да ладно, я не обижаюсь!»

Допевая четвёртый куплет, мы подошли к Литейному проспекту, где с обеих сторон толпилось и шуршало множество людей. Старичок остановился, и первый раз посмотрел мне в глаза.

-Дед, ты весь дрожишь! Чего ты дрожишь-то? Чего ты здесь стоишь? – пытался я заговорить со старичком. Но он лишь молчал, и улыбался, отведя глаза в сторону, и продолжая нажимать пальцами на кнопки и раздвигать локтями мех баяна. – Дед, ты замёрз весь уже, давно стоишь-то?

Но старик молчал. В какой-то момент он подмигнул мне, махнув несильно локтём.

-Да... холодно немножко...

-Ты пошёл бы домой. Отдохни, дед, да погрейся! Ты слышишь, тебе погреться надо? – но старик только улыбался.

-Ну ладно, мальчик, тебе домой... – он не говорил связных слов, каждый звук отдельным кашлем вырывался из улыбающегося старческого рта. – хороший голос.. Давай, будь здоров...

Я попытался ещё раз уговорит его пойти домой. Но настаивать не хотел. Он подмигнул мне ещё раз, и кивнув плечом, зашаркал назад.

-Будь здоров, дед!.. – сказал я, и перешл всё же Литейный проспект. Обернувшись потом, я видел, как дед стоит нажимая кнопки баяна и открывая рот, не глядя ни на кого. Люди шли мимо, обходили его, как камень или фонарный столб.

Пройдя несколько шагов, я сел на перила какого-то магазинчика, и заплакал. Не текли слёзы, не намокли глаза, меня только трясло, как ковёр, из которого толстая тётка выбивает палкой пыль. Через минутку я достал мобильник и позвонил.

-А то что полночь уже, тебя не смущает?

-Меня - нет.

Молчание...

-Что-то с тобой не так. Ладно, давай через полчасика у нашего дворика.

-Через сорок минут – сказал я и положил трубку. До нашего дворика было сорок минут ходу, неподалёку есть турецкая кофейня, где официантка, знает нас и встретит улыбкой. Настоящей – не той, которой обычно встречают официантки.

 

Почему-то я не могу сейчас всё это ей рассказать. То что я увидел в старике, и тот стыд, который жжёт сердце до сих пор. Но она поймёт сама.

Да, когда я в таком настроении, Маринка начинает поучать, Аня – утешать, Ирочка пилить – чего раскисаешь, парень! Но она взяла пачку сигарет, тихо, чтобы я не слышал, попросила принести ещё два кофе, села рядышком и взяла меня за руку. Вместо кучи умных, и безусловно правильных слов, она молчит, положив голову мне на плечо. Я знаю, что поговорю с ней обо всём, когда не нужно будет выдавливать слова. Она не спрашивает, не утешает, не болтает – сидит рядом.