10 лет.

 

Кап-кап-кап, что это? Оттепель? За окном? Дождь? Снег? Или кран на кухне? Не важно. Уже не важно. Я закончил. Главное, я закончил. Я написал. Написал. Написал свое произведение, свою рукопись, свое детище. Десять лет. Десять лет молчания и одиночества не прошли даром. Десять лет я не выходил из этой квартиры, не видел людей, не получал никакой информации, информации оттуда, из внешнего мира. Небольшой, стабильный доход, с помощью Интернета, и заказ всего, даже еды, через него же. Они звонили и оставляли все у двери, а я несколько минут напряженно смотрел в глазок, перед тем как быстро открыть дверь втянуть коробку, и еще быстрее захлопнуть, чтобы ни за что, никак, ненароком не увидеть, не услышать никого. И так десять лет. Десять лет!

Четыре шага от окна до двери, четыре шага. Сколько раз я прошел их, когда обдумывал новый эпиграф. Шесть шагов в коридоре до входной двери – сюжетные повороты. Снова четыре шага, до кухни, и два до плиты – следующие главы, общий сюжет, общие мысли. И так изо дня в день десять лет.

Я очень рано понял, только в одиночестве, полном одиночестве и молчании человек может понять, понять и написать. Никакого телевизора, никаких газет, книг, и главное никаких людей. Никаких источников информации. Только окно. Окно осталось, и в этом я не мог себе отказать. Восьмой этаж, высоко и вид на детскую площадку. Детская площадка, прямоугольник посреди двора, огороженный, почему-то очень низенькой решеткой, или это она сверху кажется такой низкой? В правом и левом углу качели, друг напротив друга, расстояние семь или восемь шагов, а может быть шесть, не знаю, я там не был. Полуразвалившаяся песочница и горка, прямо посередине. Горка - это самое примечательное, она очень старая, из моего детства, такая же была в моем дворе, но ее снесли, а эту оставили. Небольшая, железная, со ступеньками. По краям площадки четыре скамейки, на них обычно сидят мамы самых маленьких, но бывает и подростки (парочки) целуются, или бабули судачат. Хотя, это чаще летом, а сейчас зима.

Сколько мыслей, чувств, эмоций, я испытал, глядя на детей на этой площадке. Да, я понимаю, это был источник информации, но от него я не мог отказаться. Бывало, я часами стоял у окна, а бывало, неделями не подходил к нему. Иногда я любил этих детей, как своих родных, я умилялся ими, а иногда ненавидел их и хотел убить. Я ностальгировал по своему детству, а иногда презирал «человеческих детенышей». Когда ты один, десять лет не малый срок.

Раз, два, три, четыре, от окна к двери, и снова раз, два, три, четыре, от двери к окну. Давно ли я разговариваю сам с собой? Да, наверное, всю жизнь, а давно ли только с собой? У меня ведь были друзья и подруги, родители, мама. Раньше я разговаривал со всеми ними, нет, не обязательно вслух, а в голове, у себя в голове. А потом все реже и реже, дольше всех держалась Она, дольше всех мне отвечала, когда остальные уже замолчали, дольше всех я обращался к ней, даже когда звуки ее голоса совсем выветрились из моей памяти.

Что? Скрипнула дверь, это выше, этажом выше, когда так долго находишься в тишине, слух различает малейшие звуки, шаги, четыре шага, снова четыре? Нет, пять, пять шагов, и снова скрип двери, этот скрип мне знаком, так скрипела дверь, та дверь, с веранды в комнату, на даче…

Прыг, прыг, это прыгают мысли, а я их не удерживаю, когда есть столько времени, зачем сосредотачиваться на чем-то, лучше отпустить этот поток, все равно они вернуться, все вернуться. Я снова у окна, снова качели, как мне не хватает той девочки, что вечно качалась на них. Я так привык к ней, наверно, она была сумасшедшая, наверно, как и я. Она появилась через год после того, как я остался один, и пропала два года назад. Семь лет, семь лет почти каждый день, а может каждый, она качалась на качелях, с раннего утра до позднего вечера. А потом пропала.

Глаза смыкаются, я не спал два дня, я боюсь спать. Боюсь по двум причинам. Первая - это завтра, завтра – тот самый день, ровно десять лет, и мне придется выйти. Я закончил писать уже неделю назад и ждал только этого дня. Пора выходить. А я боюсь. Я не хочу идти в чужой мир, мой мир здесь, в моем доме, в моей квартире, моей крепости. Но, мне надо идти – я знаю это, и я пойду. Я написал, и я должен выйти, должен донести. Вторая причина, и именно из-за нее я боюсь лечь в кровать и выключить свет, это…. Два дня назад я ложился спать, выключил свет, лег в кровать, времени, было, пять утра, немного поворочался, и вдруг увидел на своей подушке красную точку. Прицел снайперской винтовки. Я вжался в угол кровати, моя кровать (двуспальная, без ножек, стоит прямо на полу) расположена напротив окна, а перед ней стол, который наполовину ее закрывает, я спрятался за него, вжался в стену. Сердце заколотилось сильнее, только бы не заметили. Точка покрутилась и исчезла. Только через минуту я понял, что скорей всего это мальчишки, с лазерной указкой, игрушкой. И только через десять минут я заставил себя подойти к окну и посмотреть в него. Ничего, темнота, окна, в доме напротив - слепы.

Звук шагов, я бегу, как громко, как громко я топаю, быстрее, назад, быстрее. Дверь, моя дверь, ключи, скорей, НЕТ! Я морщусь от боли, я уронил их на пол, звук, больно, поднимаю, замочная скважина, скорей, я дома. Закрываю замок, два оборота, и половина оборота назад (чтоб никто не открыл ключом), цепочка, вторая дверь, замок, второй, засов, все. Уф.

Я дома. Медленно опускаюсь на пол. Тяжело дышать. Ложусь. Вдох-выдох, вдох-выдох, мыслей нет. Потом они появляются, смутные, нечеткие. Что делать? Я был там и… это ужасный мир! Что теперь делать? Я встаю, иду к компьютеру. Я не совсем понимаю что делаю, но делаю вполне четко. А ведь даже там, я ни сказал, ни слова. Я включаю компьютер, нахожу свою папку «творчество», на секунду замираю, а потом нажимаю Delete. Все! Или, нет, еще не все. Рукопись, она такая большая. Я берегу бумаги, все, отдельные листочки, черновики тетрадей, все-все, кладу в середину комнаты и поджигаю. Кто сказал, что рукописи не горят? Горят. Плохо, но горят. Или, может, горят только плохие рукописи, нет, не может быть моя ведь….

Листок, еще листок, я аккуратно подкладываю, и небольшой костер начинает разгораться, посредине моего мира. А я сижу на стуле рядом с ним и грею руки, поворачиваю их то ладонями, то тыльной стороной, сжимаю и разжимаю пальцы, грею руки над кремированными телами моих детей, над их прахом. Рукопись кончилась, но я не могу остановиться, в огонь летят другие бумаги, потом книги, чужие книги, у меня много книг. И пламя радостно принимает мои дары. Устроим достойное погребение моим детям! Я стою у входа в комнату и смотрю, это совсем не так, как я себе представлял, совсем не так, но все же потрясающе красиво! Стул уже почти сгорел, занялась кровать, пламя подбирается к столу. Я улыбаюсь, и представляю, как загорятся занавески, потом иконы, календари на стенах. Я улыбаюсь, ни о чем, не размышляя, наверное, впервые в жизни. Я улыбаюсь.

Становиться дымно, очень дымно, я иду на кухню, открываю форточку и сижу. Сижу и жду. А потом мне хочется сказать, сказать Слово. Теперь уже можно. Ведь мой мир погибнет, погибнет уже очень скоро. Вселенская катастрофа! Ха! Такой уютный, такой надежный, такой прекрасный мир - гибнет. И его уже не спасти. Я пытаюсь сказать Слово, но у меня не получается. Я открываю рот, но у меня не получается, не слышно ни звука. Дымно. Что такое? Я пробую еще и еще – никак. Я в панике. Кухня уже вся в дыму. Я стою на четвереньках, кашляю, и пытаюсь…, У меня не получается! Жарко. Надо разбить окно, шарю рукой на столе, наугад хватаю что-то, кажется это чашка, бабушкина любимая, бросаю…, звон разбитого стекла. Интересно разбил ли я двойные рамы? Вроде бросок вышел не слишком сильный. Я уже не мог поднять и посмотреть, я лежу на полу и не могу пошевелиться, а губы все пытаются и пытаются, и все не могут произнести Слово.