Закуриваем и переходим к разговорам. В смысле закуривают они, я то не курю. Из всей компании я знаю Жеку Большого и Бахрейна, остальные мне никогда не встречались. Или я им не встречался? Бахрейн бывший моторист, ранее ходил в море на больших, белых пассажирских лайнерах, потом перебрался в рыбаки, потом в beach sailorы, а затем в бичи. Бахрейном Лёху прозвали бичи, с лёгкой руки Жеки Большого, за то, что курит «больше целой». Непонятно? Это, когда у них туго с куревом, одну папиросу курят на двоих, или троих и курильщик должен следить, чтобы не выкурить лишнего и передать папиросу корешу своевременно. Как-то Лёха увлёкся разговорами и пару-ройку затяжек переборщил. Жека сделал ему замечание:

 

 

 

- «Ты, хрен из Бахрейна, имей совесть — выкурил уже «больше целой»!

 

 

 

Лёха принес коллегам извинения, передал чинарик Жеке и спросил:

 

 

 

- «А почему из Бахрейна-то?».

 

 

 

- «Почему-почему, хрен потому что!», —

 

 

 

ответствовал Жека.

 

 

 

Но Лёха не угомонился:

 

 

 

- «А почему хрен?».

 

 

 

Тогда Жека Большой дотянул чинарик, улыбнулся и тихо сказал:

 

 

 

- «Отчего? Почему? Для чего? Какая разница? Бахрейн ты, и есть Бахрейн. И быть тебе Бахрейном всю жизнь!».

 

 

 

Так и вышло. С тех пор Лёха превратился в Бахрейна и перестал быть Лёхой. Бахрейн не обижается:

 

 

 

- «Бахрейн, так Бахрейн, хоть Чомбой назови — только налей и дай закурить!».

 

 

 

Бахрейну всё пофигу, если бы меня Чомбой обозвали, я и то обиделся бы, да любой обидится. Чомбе, это такой африканский ставленник западных империалистов. Он сверг законное правительство Патриса Лумумбы в какой-то африканской стране, я уже не помню, узурпировал власть, а самого Патриса Лумумбу с соратниками поставил к стенке, в смысле расстрелял. Если вас кто обзовет Чомбой, имейте в виду — это страшное оскорбление, за это даже в ухо дать мало. За это я не знаю, что нужно сделать. У нас в районе есть один гад, все так и зовут его — Чомбе! Этот гад подлавливает пацанов где-нибудь в глухой подворотне и выворачивает им карманы — забирает копейки, которые мамы им дают на кино или мороженное. Меня Чомбе один раз тоже вытряхнул наизнанку — на целых девяносто копеек. Надо будет Бахрейну сказать, он его самого наизнанку вывернет. Самому мне с этим Чомбе не сладить, ему уже шестнадцать лет, а мне только одиннадцать. Если, только колом его стебануть из-за угла? Не, это не вариант. Чомбе один не ходит, с ним вечно ватага в три-четыре шкета.

 

 

 

Девяносто копеек это тебе не хухры-мухры — огромный капитал. Я целую неделю копил — хотел пластиковые ласты за рубль сорок купить. Накрылись мои ласты медным тазом и всё из-за Чомбе! Маска и трубка у меня есть, но чтобы достать со дна приличного гребешка или мидию, надо нырнуть на пять-шесть метров в глубину, а без ластов это как ногами надо бултыхать. Зато с ластами раз-два и ты на дне. У меня в авоське лежат и маска, и трубка. Мы после «дежурного» пойдем на море, а по пути и ласты купим. Витя так сказал, он финансирует.

 

 

 

Бичи похмеляются, а я грызу барбариски и слушаю их трёп. Витя заводит свежую байку из последнего рейса, про Нину Григорьевну. Нина Григорьевна, это повариха с тунцеловной плавбазы «Светлый луч» — Витиного парохода. Кок, если выражаться морским языком. Девушка она молодая, лет тридцати пяти и, что примечательно,

 

незамужняя. Витя говорит, что ТТД у неё — метр шестьдесят, на метр двадцать, на метр шестьдесят. ТТД, это по-морскому — Тактико-Технические Данные и означает что на уровне груди она в объёме сто шестьдесят сантиметров, в талии — сто двадцать сантиметров, а в бедрах — сто шестьдесят. Представляете? Ну, это понятно, не стюардессой же она работает. Перед возвращением из рейса Витин пароход зашел в порт

 

Майдзуру. Майдзуру один из городов-побратимов Находки. У нас вообще много городов-побратимов: Донг-Хэ, Майдзуру, Отару, Цуруга … да еще префектуры-побратимы Тояма, Осака, Тоттори и Симанэ. Тьфу, язык сломать можно, я даже толком и не помню какие еще, может, чего и перепутал. Неважно.

 

 

 

В городе-побратиме, отоварились, как следует, в припортовых магазинах и потом поехали на прием. Муниципалитет города решил пригласить всю команду на мероприятие, посвященное дружбе русского и японского народов. Нина Григорьевна, естественно, была среди приглашенных. Появилась она на приеме в своем лучшем вновь приобретенном вечернем платье. Кто-то выступил с дружественными речами, туда-сюда, перешли к столу: выпивка, танцы. К каждому из моряков приставили японскую девушку — гейшу.

 

 

 

Беседуют они, как могут, на руско-ангийско-японском. Все, в принципе,

 

владеют этой смесью на уровне купи-продай-выпить-закусить и так далее. Моряки танцуют с японскими гейшами. Гейши это такие специальные японские девушки, они получают хорошее образование, умеют петь, играть на национальных японских инструментах, читать стихи, в общем, делать всё, чтобы мужчинам с ними было интересно. Нину Григорьевну от имени муниципалитета развлекает разговорами маленький, худенький джапаниза в очках. Разговаривают они между собой неторопливо, она по-русски, он по-японски. Улыбаются. Бальное платье Нины Григорьевны, как говорит Витя, в стиле «а ля совьетик рюс» — с глухим воротом, грудь и руки закрыты. Япошка в процессе беседы задумчиво рассматривает ТТД Нины Григорьевны. Смотрел он, смотрел, на это дело, а потом возьми, да и двумя пальчиками пощупай Нину Григорьевну за грудь двенадцатого размера:

 

 

 

- «Поролон, мадам?».

 

 

 

Дескать, грудь у вас девушка из поролона? Видно, япошка раньше не бывал на приемах, где присутстввуют наши коки.

 

 

 

Поняв, о чем её спрашивают, Нина Григорьевна сначала немножко порозовела, но потом нашлась:

 

 

 

- «Ноу поролон! Айм нэйчер рашн гёл! Бэст нэйчер мит!».

 

 

 

Мол я девушка натуральная, никакого паралона, только натуральное мясо.

 

У джапаниза глаза больше очков стали:

 

 

 

- «Нэйчер мит? Итс импосибл!»

 

 

 

Дескать, это невозможно, чтобы натуральное мясо и такого размера. А Нина Григорьевна берет тогда японца за руку и кладет ее себе на бедро, а правой рукой обхватывает его за талию и плотно и сильно прижимает к себе, и мило улыбаясь, говорит:

 

 

 

- «Посибл! Всё посибл! Чудила! Итс рашн найчер мит, офф зэ риэл рашн вумэн! Андэстэнд ми?».

 

 

 

Ну, это понятно, на русско-японско-английском означает:

 

 

 

- «Возможно! Все возможно! Уважаемый япон-сан! Это натуральное русское мясо настоящей русской женщины! Понятно?».

 

 

 

Помполит, конечно тут как тут. Это помощник капитана по политической работе с экипажем. В его обязанности входит поддержание в наших моряках «высокого морального духа» и преданности делу КПСС, согласно Кодексу строителя Коммунизма. Для того он и существует, чтобы быть там, где джапанизы пытаются прощупать настроения наших советских моряков, и пресекать все поползновения японской и американской разведок и антисоветские провокации. Помпа цикает зубом на Нину Григорьевну, и через минуту она уже танцует с нашими моряками и веселит их рассказами о джапанизком чудиле, не поверившем, что такая грудь, как у неё может существовать в природе. Помполит объясняется с любознательным представителем муниципалитета и, разобравшись в сути вопроса, подтверждает, что действительно всё натурально и никакой синтетики:

 

 

 

- «Итс тру! Нина Григорьевна из нэйчер рашн гёл фром нэйчер мит. Ноу поролон. Шиз совьетик вумэн!».

 

 

 

На русский язык это переводится дословно так:

 

 

 

- «Нина Григорьевна, как и все наши советские коки, просто не может носить поролоновую накладную грудь, потому как:

 

а) ей это ни к чему, у неё и своей натуры достаточно,

 

б) но даже, если у кого своей натуры и не хватает, они никогда не сделают этого, просто потому, что они — СОВЕТСКИЕ ЖЕНЩИНЫ!».

 

 

 

После этого помполит, ласково улыбаясь японцу, раскланивается с ним и дефилирует к коку для проведения с ней, соответствующего политическому моменту, политико-воспитательного мероприятия. Не тут-то было! Джапаниза отходит от помполита с круглыми глазами и шепчется со своими коллегами, показывая глазами на кока Нину Григорьевну. В результате, муниципалитет в полном составе танцует Нину Григорьевну до конца банкета.

 

 

 

Витя заканчивает свою историю:

 

 

 

- «Так, что никакой синтетики! А насчет того, мясо там или не мясо — вопрос, конечно, интересный. Но!», -

 

 

 

Витя многозначительно, восклицательным знаком, поднимает указательный палец:

 

 

 

- «Помпе, оно, конечно, видней, на то он и Помпа!».

 

 

 

Бичёвская компания смеется, все знают Нину Григорьевну. Жека Большой, отсмеявшись,

 

говорит:

 

 

 

- «Да, Нина Григорьевна, она и есть Нина Григорьевна, ей палец в рот не клади — откусит!».

 

 

 

Кто-то из компании со смехом добавляет:

 

 

 

- «И не только палец… Ха-ха-ха!».

 

 

 

Витя неодобрительно смотрит на шутника и показывает ему глазами на меня. Бич смущенно прикрывает рот одной ладонью, другую кладет мне на плечо и говорит:

 

 

 

- «Извини, Жека, что-то я заболтался!».

 

 

 

Да, чего уж там, я не обижаюсь. На то они и моряки! Море-то оно ведь солёное, вот и байки, и шутки у них солёные. Я уже опытный слушатель — от пацанов, постарше, наслушался всякого. Ну, да мне-то что? Мне эти шутки на вкус не пробовать!

 

 

 

Интересные они все-таки, моряки. Вот сколько их я знаю, никогда и никто из них не хамит. Они могут, конечно, выругаться, по какому-либо поводу, но как бы забывшись. А вот, чтобы из них кто намеренно сквернословил, такого не было. Или может они при мне так? Не знаю. Мне кажется, они скорее в ухо дадут, чем будут переругиваться грязно, как на базаре. Я так думаю.

 

 

 

Жека Большой спрашивает Витю:

 

 

 

- «А Помпа-то кто был, не Мир-дверь-мяч случаем?»

 

 

 

- «Точно, он!», —

 

 

 

улыбается Витя. Компания снова хохочет, уже над Помпой. Я ничего не понимаю, отчего мир-дверь-мяч, для чего и какое отношение имеет к предыдущему рассказу. Наклоняюсь к Вите и спрашиваю шепотом:

 

 

 

- «Причем здесь мир-дверь-мяч?».

 

 

 

Витя снова улыбается:

 

 

 

- «Кличка, это, погоняло у Помпы! Прозвище такое — Мир-дверь-мяч!»

 

 

 

- «Ага, теперь понятно, что погоняло. Только почему погоняло такое странное — Мир-дверь-мяч?», —

 

 

 

не успокаиваюсь я.

 

 

 

- «Работа у него такая, да ты на английский язык переведи!», -

 

 

 

бросает мне Витя через плечо, наливая из бутылки в протянутый Бахрейном стакан.

 

Я начинаю вспоминать: мир — peace , дверь — door, мяч — ball, и складываю вместе. Знакомое слово, особенно если в транскрипции написать, да и на слух звучит. Похоже,

 

Помпа чем-то заслужил такое прозвище, ну, значит сам и виноват. Поворачиваюсь к Вите и спрашиваю:

 

 

 

- «А почему Помпе прямо так и не сказать, вместо Мир-дверь-мяч?»

 

 

 

Витя смотрит на меня серьезно:

 

 

 

- «Нельзя, Жека, вылетишь сразу из заграничного плавания — визу прикроют. Загранпаспорт моряка отнимут и отправят ловить селедку поближе к Аляске, без захода в загранпорты. Поэтому и зовем его Мир-дверь-мяч — для конспирации».

 

 

 

Я понимаю, что Жека Большой и Бахрейн — конченые ребята, да и Витя понимает. Все капитаны знают за ними грешок — запойные они, и в море их уже никто не возьмёт. В море надо работать — брать рыбу. Пьянствовать в море некогда. Один из незнакомых мне бичей опрастывает стакан, медленно цедя водку через зубы. Собственно теперь-то мы знакомы. Витя нас познакомил — Валентином зовут бича. Длится это минут пять, но никто

 

Валентина не торопит. Все понимают — у каждого свой манер пития. Никто даже не разговаривает. Наконец стакан Валентина пустой, бич вытирает губы внешней стороной ладони и, отодвинув протянутый бутерброд с колбасой, прикладывает к носу рукав и шумно вдыхает. Потом, не отводя руки от носа, переворачивает другой рукой пустой стакан. Это особый форс — со стакана не падает ни капли. Сухой! Поставив стакан, Валентин берет бутерброд и философски произносит:

 

 

 

- «Не надо путать процесс пития с процессом поглощения пищи! Питие — это удовольствие, а поглощение пищи — необходимость!», -

 

 

 

потом смотрит на меня и спрашивает:

 

 

 

- «Ну а ты, Жека, что же стесняешься? Накатил бы полтинничек!».

 

 

 

Все затихают и поворачиваются ко мне. Витя хмурится. Он знает эти «дежурные» проверки на «слабо», и они ему не нравятся. Я тоже знаком с такими подколками типа «Жека, закури», «Жека, накати», «Жека, а ты, как насчет девчонок». И я знаю, как на них отвечать.

 

 

 

- «Не!», — говорю я:

 

 

 

- «Я только коньяк! Камю! Ну, в крайнем, Драй Гордон’c джин!».

 

 

 

Это папа из рейса всегда привозит такие напитки, отсюда мои глубокие познания об элитных спиртных напитках. Однако знания мои ограничиваются названиями, качества этих напитков мне не знакомы. Тем не менее, фраза производит впечатление. Бичевская братия смеется — не купился Жека на слабо. Все, кроме Валентина, знают, что я не употребляю ничего кроме киселя, чая, содовой и томатного сока. Да, и Валентин предлагает не всерьез, это так, баловство — бичевская шутка. Разговор катится далее, а я, дожевав бутерброд с колбасой, засовываю в рот барбариску. У меня свои мысли. Я жду, когда мы с Витей сойдем с «бичевской тропы», зароем «топор пития» и, наконец, займемся делом.

 

 

 

Витя — моторист тунцеловного бота на тунцеловной плавбазе. Это такой огромный пароходище — не описать. Не бот, конечно, тунцелов. На нем помещаются целых шесть тунцеловных мотоботов, типа «кавасаки». Мотоботы тоже не маленькие, их поднимают на бот судовыми кранами. «Кавасаки» — потому, что тунцеловы для нас строят на японских судостроительных вервях. Сейчас построено всего три тунцелова, их зовут «лучами» — один во Владивостоке — «Зеленый луч», и два у нас в Находке. Витин тунцелов называется «Светлый луч», а другой… Вы ни за что не догадаетесь! Нет, конечно же, он называется не «Темный луч». Это было бы логично и слишком просто. Ну? Не догадались? Другой называется… «Ленинский луч». Я, как слышу его название «Ленинский луч», так мне прямо …

 

 

 

Представляю такую картину. Сидит Владимир Ильич Ленин в Спасской башне Кремля и беседует с ходоками о судьбах мирового пролетариата и крестьянства. Заходит Надежда Константиновна Крупская:

 

 

 

- «Владимир Ильич, дрова кончились, однако! Надо бы из сарая поднести».

 

 

 

- «Сей момент, Наденька!», -отвечает Владимир Ильич:

 

 

 

- «Сей момент! Вот, только с товарищами ходоками морковный чай без сахара допьем и дружно, все вместе принесем дровец!».

 

 

 

Допивают чай без сахара, одевает Владимир Ильич фуфаечку сарайную, кепочку свою знаменитую и спускается с ходоками в подвал Спасской башни — в дровяной сарайчик. В подвале темень — выколи глаз. Достает Владимир Ильич джапанский металлический фонарик на три батарейки, да товарищам ходокам, как засветит… промеж глаз.

 

Ха-ха-ха!

 

Это я так шучу! Знаю, что шутка дурацкая, но удержаться не могу! Ну, ладно-ладно! Когда я вырасту, пойду работать на тунцелов, буду «мочить» акул, стану серьезным и солидным, а сейчас и подурачиться можно, чего уж серьёзничать.

 

 

 

Так вот — да, как засветит товарищам ходокам свой Ленинский луч! Хотел бы я посмотреть на товарища, который для тунцеловной плавбазы придумал такое название

 

- «Ленинский луч». Я могу нафантазировать чего угодно, но до такого мне, пожалуй, не додуматься! Не иначе он из тех самых ходоков, которым Ленин фонарем засветил…

 

 

 

Витя на своем боте ловит тунца. Тунец, это такая плоская, огромная, хищная рыба, причем обалденно вкусная. Ловят тунца в тропиках в Тихом и Индийском океанах. Тунец должен быть и в Атлантическом океане, но мне ничего об этом не известно — наши моряки не производят лов в Атлантическом океане. Думаю, что он все-таки там есть, иначе американским империалистам не с чем было бы делать бутерброды. Атлантика далеко, хотя и Индийский океан не рядом, да и Тихоокеанские тропики.

 

 

 

«Лучи» приходят в район лова — где-то за экватором, спускают мотоботы «Кавасаки» и начинается пахота. Боты разбегаются в разные стороны — ставить ярусы. Ярус это огромная рыболовная снасть — удочка в других масштабах. Сначала в воду сбрасываю буй, за него цепляют трос и начинают стравливать его с бота в воду. На тросе висят поводки из троса потоньше с огромными крючками, размером с гак автомобильного крана, потоньше, разве что. На крючки моряки насаживают наживку, или приманку –чаще всего это куски рыбы, выловленной предварительно тралом. Длина яруса может быть до пятисот метров, а крючки выдерживают полтонны веса. Каждые пятьдесят — сто метров к тросу крепятся буи, и так пока не вытравят весь трос. В конце крепят радиобуй, чтобы ярус по радиосигналу можно было найти в океане. Ярус повисает на буях, а бот уходит для постановки следующего.

 

 

 

Выставив несколько ярусов, моряки находят первый и начинают снимать с него улов тунца. Попадается не только тунец. На халяву пообедать не прочь вся рыбная братия. На крючках висят, и рыба молот, и марлин, и рыба-меч, и акулы разных мастей. Даже белые акулы — людоеды. Рыбалка на славу — хотел бы я так порыбачить. На борт берут только тунца. Каждую попавшую на крючок рыбу нужно все равно подтянуть к борту и снять с крючка, чтобы надеть на него свежую наживку. Попробуйте-ка снять с крючка белую пятиметровую акулу. Пока она жива, она этого не позволит. Она ведь дура — не знает, что ее хотят отпустить на все четыре стороны. Только сунься ей в пасть — отчекрыжит, по полной программе, все конечности и всё к чему эти конечности крепятся. Поэтому акул глушат кувалдой или топором, я уж точно не знаю, и, думаю, при этом не особенно заботятся об их здоровье.

 

 

 

Вода вокруг бота кипит — останками сброшенных с яруса акул пируют их собратья, которым посчастливилось не попасть на крючок. И избави бог поскользнуться на палубе или потерять равновесие от рывка вытягиваемой из воды рыбины. Стоит упасть за борт, и вас уже нет — порвут на клочки, будете путешествовать по океанским течениям в акульих желудках. Когда ярус поднят и освобожден от улова, на крючки нанизывают, свежую наживку, и устанавливают ярус по-новому. Выловленного тунца укладывают в трюм, и бот бежит к базе, чтобы сдать удов. Жара свыше сорока градусов, если не поспешить все протухнет в момент. «Луч» забирает улов и начинает его переработку — тунца режут, сортируют, морозят. А бот разворачивается и снова уходит к своим ярусам — брать тунца и мочить акул. Надо ловить рыбу, «бамбук курить» некогда. Сколько поймаешь, столько и заработаешь. Ловись рыбка большая и очень большая! «Бамбук курить» будем дома. В смысле моряки будут дома, а я «бамбук курю» каждый день — учиться, это не рыбу добывать. «Курить бамбук» означает — отдыхать, ничего не делать, можно еще сказать: балду гонять, вола е…. Ну, это уже подробности, и так все понятно.

 

 

 

Я уже задавал как-то Вите вопрос для чего он каждый раз, вернувшись из рейса, и перед уходом в моря приходит к «дежурному» и «накрывает поляну» для бичевской компании Жеки Большого. Я думаю таких, как Жека Большой, в бичевских компаниях ценят — полжизни в морях, знакомых и друзей выше крыши. Цепляешься в кильватер такому Жеке, или попросту говоря, садишься ему на хвост и — всегда сыт и пьян. Жеку Большого ценят за былую дружбу. Когда он не был бичем, он был хорошим другом и добрым товарищем.

 

 

 

С Жекой можно идти, и в моря, и в разведку, и биться на пару с врагами. Жека не убежит, не оставит твою спину неприкрытой, не предаст. Так было всегда, раньше. Теперь на Жеку Большого положиться трудно. С врагами биться он, конечно, будет по-прежнему насмерть, а вот в отношении остального, не знаю. Когда Витя работал на Барабинске, он уговорил капитана взять Жеку Большого в рейс. Все было нормально, пока в порту Жека не получил деньги. Получил и сорвался в штопор, пропав в Петропавловске Камчатском на трое суток. Загулял. Витя эти трое суток стоял свою вахту и вахту Жеки Большого. Витя нашел Большого в каком-то кабаке. Притащил его на пароход и не выпускал из каюты, пока не отошли от пирса. Капитану все же кто-то «стукнул», и в следующий рейс Жеку не взяли.

 

 

 

Бичевская тропа, она путанная, как лабиринт Минотавра — вход бесплатный, выход дорогого стоит — можно заблудиться и всю жизнь продежурить у «дежурного». Былой дружбы уже, конечно, нет, и никогда не будет, но Витя считает своим долгом два раза за отпуск появиться у Жеки и «проставиться».

 

 

 

- «Я не стану бедней, если «проставлюсь», и не стану богаче, если зажму эти

 

копейки», — грустно улыбается Витя:

 

 

 

- «Мы ведь дружили крепко — это Жека поймал меня за робу, когда я чуть не смайнался в шторм за борт. Сейнер нырнул в волну носом, черпанул на себя, по палубе пошёл пенный вал и сбил меня с ног. Если упадёшь за борт — шансов никаких. Если бы не Жека, то и не разговаривал бы я сейчас с тобой. Да, и как не налить человеку, когда у него «колосники горят», даже если он и никогда не спасал тебя от смерти? А если уж спасал! Вот смотри. Стоит у овощного магазина старушка, знает она, что я из рейса и при деньгах. Откуда? Да у меня это на лбу написано! Пенсия у старушки от силы тридцать рублей. Иначе она не стояла бы тут и не милостыню не просила. Ну, как я не дам ей её рубль? У меня совести не хватит отказать! Понял? Еще поймёшь! Вырастешь, старушек не обижай — без рубля не отпускай. Это мой тебе наказ. Врубился?».

 

 

 

Что уж тут не врубиться, глупый я что ли? Врубился!

 

 

 

Из каждого рейса Витя привозит мне подарки — то десяток носов от рыбы-меч, то иглы — носы рыбы марлин, раковины тропических морских моллюсков. Особенно мне нравятся кораллы. Часто тунца ловят в районе Большого барьерного рифа — огромный такой архипелаг из коралловых рифов. Большой барьерный риф тянется на две тысячи миль к северо-востоку от Австралии. Кораллы — черные, белые, зеленые, розовые, даже красные и веточки у них такие разнообразные и затейливые — просто загляденье. Такие разноцветные деревца — экибана, блин! И монеты. Каких только монет он мне не привозил для коллекции! У меня коллекция — просто зашибись! Три сотни монет — Сингапур, Вьетнам, Тайвань, Япония, Корея, Индия, Китай, арабские страны, африканские страны и другие какие-то у черта на куличках. С дырочками квадратными, дырочками круглыми, без дырочек, круглые, волнистые, ребристые.

 

 

 

Была коллекция! Но она уже тю-тю — я ее променял. Променял на водолазный нож. Водолазный нож офигенная штука. Классный ножище — лезвие толщиной в палец, ручка обрезиненная. Просто блеск! Вещь на всю жизнь! Только… Водолазный нож я тоже обменял, на зэковскую финку. Вот финка была отпадная — лезвие из нержавейки, отполировано до зеркала (смотреться можно), ручка наборная, из разноцветного плекса. Потом, правда, оказалось, что финка фуфельная — разломилась на две части, ручка — отдельно, лезвие — отдельно. И так я разозлился, что просто закинул эти обломки в кусты. Обменял коллекцию я в итоге на пустое место. Ну, да бог с ней, с коллекцией. Витя из последнего рейса привез горсточку монет. Где наша не пропадала — жуй мочало, начинай сначала. Соберу еще коллекцию.

 

 

 

У нас на окраине новые дома строят зэки. Сначала отгораживают участок земли забором, вешают колючую проволоку, ставят по углам вышки — на них часовые с автоматами. Потом туда завозят зэков и они начинают строительство обыкновенного жилого дома. Охрана там не очень бдительная, верно дома строят не самые страшные преступники — не убийцы и насильники, а такие, кто помельче и попроще. Так вот, пацанва часто ходит к этим микрозонам, бросает через забор чай и папиросы. Зэки тоже в долгу не остаются: иной раз перекинут самодельный мундштук или портсигар, а бывает и финку, или пику. Вот моя фуфельная финка, похоже, была оттуда.

 

 

 

Водка заканчивается. Все выпивают еще по двадцать граммов, на посошок и мы с Витей сходим с бичевской тропы. Все долги исполнены — свобода! Бичевская компания ложится в дрейф в ожидании очередного, бывшего корефана. Сейчас они еще в норме. Но к вечеру «будут готовы». «Быть готовым» — отрубиться, где-нибудь в кустах акации, до утреннего абстинентного синдрома, до трясучки в руках, ногах и зубах. До похмелья через полотенце! Бахрейн говорит, что с этой похмельной трясучкой в туалет сходить невозможно. Ну, вы, понимаете! Прощаемся.

 

 

 

Витя шагает широко и быстро, я бегом едва поспеваю за ним. Он хоть и выпил немного, но планов не меняет — на очереди спортивный магазин и новые пластмассовые ласты за рубль сорок. А потом сопками к морю. Найдем небольшую, уютную бухточку, где нет народа и занырнём «по самые жабры», на полную катушку. Кайф!

 

 

 

До вечера мы валяемся на галечном пляже небольшой бухты, окруженной скалами. Спуститься сюда можно только в одном месте — по руслу, пробитому в скале ручьем. Можно конечно и по тропинкам, сбегающим вниз по обрыву, но они такие крутые, что с них можно запросто слететь и свернуть себе шею о валуны, лежащие внизу. Мы с Витей парни рисковые, но без нужды не рискуем, а если и рискуем, то очень осторожно, потому спускаемся по ручью. Кроме нас в бухте никого нет. Пляж неширокий — метров пять-десять от скоса скалы до воды. Когда ветер дует с востока и на пляж набегает прибойная волна, то пляжа там никакого и нет — одно сплошное месиво из воды, брызг, пены и гальки. В такую погоду избави бог оказаться внизу — разобьет волной на мелкие осколки.

 

 

 

Я щеголяю перед рыбами в новых пластмассовых ластах. Лупоглазые бычки выглядывают из-за валунов поросших водорослями, они просто обзавидовались моей экипировке. Новенькие ласты режут воду, как нож масло. Вода теплая, прозрачная, на поверхности нет даже ряби — просто рай. Мимо плывут длинные листы ламинарии, ласково касаясь тела, я высматриваю морских звезд и ежей. Особенно и высматривать их не надо. Вот они подо мной — ныряй и бери. Из глубины приближаются тени каких-то больших рыб. Они не меньше метра и близко не подходят, видимо я внушаю им некие опасения. Они мне опасений не внушают. Я знаю, что у наших берегов в Японском море водится только сельдевая акула. Она бывает не более полутора метров, ест только селедку и к берегу практически не подходит. Опасности никакой, разве что ненароком усядешься на морского ежа или на камбалу лупоглазую наступишь.